Валерия Исмиева
ВРЕМЯ СИРЕНИ
Сгущенья дня
вливаются в узлы лиловых вен.
Горизонтальный
прибой проспекта
отрезан стеной стекла.
Тополя,
амфитеатр вертикального молчанья.
Крестообразны радужки
в отяжелевших лёгких тишины
на пиках.
Из пустой породы
изъяты друзы –
сердце
развёрнуто
(шуршащий целлофан
случайных взглядов,
жужжание сирфид, –
плотнее,
ещё плотней
кракле,
сплошная трещина
и –
воздуха футляр
осыпался
***
Как последние георгины,
тёмно-красные,
густеющие до черноты
в центре ладоней,
обнимающих обережно
чеканку осеннего сада,
просеки ветра, ртутные битвы дождей,
притороченные к синему краю
паданки поля -
горизонт!
Горизонт, приходи
в рукопашную спорить с Антеем,
любовницу-Гею подносящим к поющей звезде,
гребень её драгоценный бороздит соломенный шелест чёлки.
Пади потных подмышек и чресл,
и поцелуи припавших с последним восторгом друг к другу
окурены дымом листвы
поминальным.
По-птичьи прощаясь
каждым взлётом,
человечий плачет зрачок,
расстоянье отраженьем в таком же удвоив.
Укрывай же
этот свет в сокровенном
даже раскрытием глубей зачатья.
В суставах глухих поездов, в проводах
на трезубцах подземного бога,
в полёте пчелы
стеклянном –
содрогание
песни песней
муки земной красоты,
отторгаемой всеми,
непостижимой глазами,
влекущей к соприсутствию,
длящему всесожженье
НЕСОЕДИНЯЕМОЕ
Однажды и ты
увидишь:
по меркам отчаянья
скроена арка самого лёгкого неба.
Кто сообщает об этом белыми облаками –
выдохами камней –
ещё одним бокетто длиной в световой день?
…водя пальцами по костенеющим травам,
петлистым трассам земной крови.
И одинокий байкер сансары
мчится по запылившемуся корешку книги,
по сторонам от коленей –
шершавые скобки крыш,
ропот дорог разветвляется,
слоится синий обрез горизонта,
а что вложено между этих листов? Чьи голоса?
Мышцы подгоняют железо
разбегом в ещё не написанное.
Человек! тактильное переживанье
тысячи мелочей, незаметных оттуда,
где твой малый круг, вложенный в больший,
а тот в ещё более, и так дальше – меньше точки,
и никто не читает даже заглавных букв.
…переверни книгу,
ворох страниц встряхни:
летевший теряет имя.
Сладкой горошиной валяет его
глОтка округи обожжённым земным языком:
«теперь-я-больше-не-одинок»
качается в воздухе, рассыпается в пиксели,
складываясь во что-то ещё незнакомое,
и звезда не отрываясь смотрит,
как в волосах распускается лилия ветра –
вторая звезда, отражённый ли свет, –
взгляд её всё тяжелеет,
и воздух
переполняется пульсом
дождя
ОТРАЖЕНИЯ ЛАНДЫШЕЙ
Сквозь торможенья лопасти
всё ярче вспышки промежутков –
дрожь ртутных шариков, софиты, чернота…
промежность шума
разомкнута; в ладонях плакальщиц
над Себастьяном –
усталость турбулентности;
развив лоснится шёлком:
чеканка отражений
наземной розы О’Гери,
Биль-бао, сбегают капли,
скатываясь в жемчуг воображенья.
Под хрюканье моторов
зрачки стыдясь
зарылись в глубину белков, но
бельма куполов звенят
звенят,
рифмуясь,
как девственность невидимого тела –
покосам облачных
ПРЕМИАЛЬНОЕ
между вчера и сегодня
ржавчина старых замков
клин
разбежавшихся рельс
туда
может быть
сюда
так хотелось
а это
вот что вышло
и ничего больше
рельсы – не книги
не важно
видишь как стучится дождь
с той стороны лобового стекла
просто снимай скорей
железный башмак
кузнец водитель
тебе ведь зелёный
и маршрутизатор подписан
твоей рукой
и ты не переспросил
ни разу
и завтра премия
ровно тридцать
ГДЕ-ТО РЯДОМ, НЕВИДИМОЕ
В тот ветреный день
в моих руках
билась мокрая покалеченная бабочка,
я торопливо несла сломанный зонтик
мимо витрин и встретилась
глазами с тобой, отец.
с глазами мальчика лет пяти,
с пристальным взглядом сквозь текущие облака,
с беззвучной улыбкой.
Мы заговорили
сразу и прикровенно,
будто никогда не прощались;
и четыре солнца отдали
тебе, страннику, свою воду
так согласно,
что чёрный шов разошелся радугой
Сгущенья дня
вливаются в узлы лиловых вен.
Горизонтальный
прибой проспекта
отрезан стеной стекла.
Тополя,
амфитеатр вертикального молчанья.
Крестообразны радужки
в отяжелевших лёгких тишины
на пиках.
Из пустой породы
изъяты друзы –
сердце
развёрнуто
(шуршащий целлофан
случайных взглядов,
жужжание сирфид, –
плотнее,
ещё плотней
кракле,
сплошная трещина
и –
воздуха футляр
осыпался
***
Как последние георгины,
тёмно-красные,
густеющие до черноты
в центре ладоней,
обнимающих обережно
чеканку осеннего сада,
просеки ветра, ртутные битвы дождей,
притороченные к синему краю
паданки поля -
горизонт!
Горизонт, приходи
в рукопашную спорить с Антеем,
любовницу-Гею подносящим к поющей звезде,
гребень её драгоценный бороздит соломенный шелест чёлки.
Пади потных подмышек и чресл,
и поцелуи припавших с последним восторгом друг к другу
окурены дымом листвы
поминальным.
По-птичьи прощаясь
каждым взлётом,
человечий плачет зрачок,
расстоянье отраженьем в таком же удвоив.
Укрывай же
этот свет в сокровенном
даже раскрытием глубей зачатья.
В суставах глухих поездов, в проводах
на трезубцах подземного бога,
в полёте пчелы
стеклянном –
содрогание
песни песней
муки земной красоты,
отторгаемой всеми,
непостижимой глазами,
влекущей к соприсутствию,
длящему всесожженье
НЕСОЕДИНЯЕМОЕ
Однажды и ты
увидишь:
по меркам отчаянья
скроена арка самого лёгкого неба.
Кто сообщает об этом белыми облаками –
выдохами камней –
ещё одним бокетто длиной в световой день?
…водя пальцами по костенеющим травам,
петлистым трассам земной крови.
И одинокий байкер сансары
мчится по запылившемуся корешку книги,
по сторонам от коленей –
шершавые скобки крыш,
ропот дорог разветвляется,
слоится синий обрез горизонта,
а что вложено между этих листов? Чьи голоса?
Мышцы подгоняют железо
разбегом в ещё не написанное.
Человек! тактильное переживанье
тысячи мелочей, незаметных оттуда,
где твой малый круг, вложенный в больший,
а тот в ещё более, и так дальше – меньше точки,
и никто не читает даже заглавных букв.
…переверни книгу,
ворох страниц встряхни:
летевший теряет имя.
Сладкой горошиной валяет его
глОтка округи обожжённым земным языком:
«теперь-я-больше-не-одинок»
качается в воздухе, рассыпается в пиксели,
складываясь во что-то ещё незнакомое,
и звезда не отрываясь смотрит,
как в волосах распускается лилия ветра –
вторая звезда, отражённый ли свет, –
взгляд её всё тяжелеет,
и воздух
переполняется пульсом
дождя
ОТРАЖЕНИЯ ЛАНДЫШЕЙ
Сквозь торможенья лопасти
всё ярче вспышки промежутков –
дрожь ртутных шариков, софиты, чернота…
промежность шума
разомкнута; в ладонях плакальщиц
над Себастьяном –
усталость турбулентности;
развив лоснится шёлком:
чеканка отражений
наземной розы О’Гери,
Биль-бао, сбегают капли,
скатываясь в жемчуг воображенья.
Под хрюканье моторов
зрачки стыдясь
зарылись в глубину белков, но
бельма куполов звенят
звенят,
рифмуясь,
как девственность невидимого тела –
покосам облачных
ПРЕМИАЛЬНОЕ
между вчера и сегодня
ржавчина старых замков
клин
разбежавшихся рельс
туда
может быть
сюда
так хотелось
а это
вот что вышло
и ничего больше
рельсы – не книги
не важно
видишь как стучится дождь
с той стороны лобового стекла
просто снимай скорей
железный башмак
кузнец водитель
тебе ведь зелёный
и маршрутизатор подписан
твоей рукой
и ты не переспросил
ни разу
и завтра премия
ровно тридцать
ГДЕ-ТО РЯДОМ, НЕВИДИМОЕ
В тот ветреный день
в моих руках
билась мокрая покалеченная бабочка,
я торопливо несла сломанный зонтик
мимо витрин и встретилась
глазами с тобой, отец.
с глазами мальчика лет пяти,
с пристальным взглядом сквозь текущие облака,
с беззвучной улыбкой.
Мы заговорили
сразу и прикровенно,
будто никогда не прощались;
и четыре солнца отдали
тебе, страннику, свою воду
так согласно,
что чёрный шов разошелся радугой