ФРИДА

падает на колени
кругом разноцветные тряпки
перебирает белые бусы
говорит послушай-ка меня
дева мария гваделупская
настало моё время
говорит мой муж был художник
я пришла к тебе рассказать о нём
но оказалось, это то же самое
что рассказать о себе
поэтому слушай меня

снится что я ребёнок
которому ночью не спится
а в домашней часовне
стоит, мария, твоя статуэтка
я беру её в руки и вижу
её уши заклеены воском
пахучим воском от свечки
потому-то ты меня и не слышишь

а мой муж меня старше вдвое
но это нестрашно
через сто лет мы будем почти ровесники
а через тысячу и вовсе сравняемся
не родился ещё на свете тот,
что меня забудет

он сказал, что он меня нарисует
и заберёт мою душу
и будут на его фреске
моя душа и мои разноцветные платья

мой муж меня старше вдвое
но снится, что много старше
снится, что мне четырнадцать
и я люблю его больше жизни
мы оба в моей постели
и я лежу под ним
как настоящая и большая

а донья смерть в лиловом плаще бредёт под старой луной
а в её карманах цветные фантики
и на каждом веке по мятному леденцу
какого цвета твой плащ, донья жизнь?
я слышу, как ты бродишь вокруг
но вблизи мы ни разу тебя не видели

глухая, глупая дева мария,
я принесла тебе эти две картины
чтобы победить его его же оружьем
передай их моему мужу
скажи, что я его разлюбила
скажи ему так, чтобы он поверил
а ежели не поверит
расскажи мне дева мария гваделупская
нет ли иного способа
от него откупиться


АКВАРЕЛЬКИ С ВЕНЕЦИАНСКОГО ПЛЕНЭРА

вот это город
тронешь — отплывёт
повсюду: что не патина, то плесень
зелёной ставней хлопает сквозняк,
заглохший в лабиринте узких улиц
в бессмысленной, но радостной охоте
за собственным мочалочным хвостом.
несёт как в прачешной.
с балкона до балкона
протянута сигнальная верёвка,
наглядно оттеняя смысл посланья
косноязычьем нижнего белья

новембер чарли
шепчет чей-то лифчик

(когда в пролив заходит белый лайнер,
то непонятно, что во что заходит)


на площади по щиколотку моря.
над площадью зажравшиеся чайки.
полгорода свистит.


***

сто тысяч рыбок в каждом городке
из рода стеклодувов,
в герметичном
венецианском пригороде.
сон
здесь никогда не ходит налегке,
на всякий случай облечён в тяжёлый мрамор,
в розовую воду,
просеянную пузырьковым способом,
и в бронзовый корсет
решётки набережной, длинной, леденцовой,
шнурованной и вдоль и поперёк
швартовыми канатами, — да так, что
дышать
нетяжело,
идти легко,
смерть где-то рядом, но нигде конкретно,

и вот теперь ещё одна напасть —
сто тысяч рыбок,
высаженных в окна —
и только Уго ходит их считать.
сначала он считает их по пальцам,
и у него истаивают пальцы
сначала ногти, а потом фаланги
сначала руки, а потом и ступни
и всё пустяк, но рыбок слишком много
потом он их по памяти считает,
и у него истаивает память:
сначала запах материнской пудры
потом румянец девочки-соседки
потом её сведённые коленки —
а что же Уго? —
Уго тихо плачет
по памяти, по пудре и коленкам,
но рыбки, рыбки, как ожог сетчатки,
тот тут, то там мелькают в стороне,
всплывают где-то на периферии
зрения, всплывают от корней
подземных водорослей,
тычутся в ладони,
звенят как нерастраченный стеклярус,
как чаячий призыв — ко мне, ко мне —
чванливый окрик рыночного бонзы —
и он кричит,
беззвучно, как во сне —

но кто его услышит
кроме бронзы


***

здравствуй, о человек с ледяными руками,
нажимающий на клапаны в произвольном порядке,
целующий флейту в метро площади Восстания,
раб рампы и того, кто владеет рампой,
раб своих красных пальцев и своей серебряной флейты,
делай что хочешь, но не дай ей выпасть из рук
дуй на пальцы, но не дай ей выпасть из рук
пусть поётся музыка пока музыка может петься
держи свою флейту на искусственной вентиляции,
два долгих выдоха тридцать нажатий пальцами,
раздувай её жестяные лёгкие,
жми на клапаны,
ибо зритель стоит у каждого за спиной,
ибо смерть стоит у каждого за спиной,
но человек играющий есть бессмертеншаблоны для dle