В творении творится совершение истины — творится по способу творения. И поэтому сущность искусства с самого начала была определена как творящаяся в творении истина, полагающаяся вовнутрь творения. Но это определение сознательно двусмысленно. Оно, во-первых, гласит: искусство — это упрочение истины, устрояющейся в устойчивый облик. Это совершается в созидании-произведении несокрытости сущего. Но полагать вовнутрь творения вместе с тем значит давать ход бытию творения творением, давать совершаться бытию творения творением. А это совершается как охранение. Следовательно, искусство есть созидающее охранение истины в творении. Тогда искусство есть становление и совершение истины. Так истина возникает, значит, из ничего? Да, на самом деле из ничего, если только «ничто» разуметь как простое «нет» и если сущее, которого «нет», представлять как самое обычное, наличествующее сущее, которое затем, благодаря непоколебимому стоянию творения на своем месте, выявляется в своей мнимой истинности и бывает потрясено как таковое. Из наличного и обычного никогда не вычитать истины. Напротив, раскрытие открытого, просветление сущего совершается так, и только так, что набрасываема бывает разверстость, прибывающая в брошенности.
Истина как просветление и затворение сущего совершается, будучи слагаема поэтически. Все искусство — дающее прибывать истине сущего как такового — в своем существе есть поэзия. Сущность искусства, внутри которой покоится художественное творение и покоится художник, есть творящаяся истина, полагающаяся вовнутрь творения. Поэтическая сущность такова, что искусство раскидывает посреди сущего открытое место, и в этой открытости все является совсем иным, необычным. В силу того, что вовнутрь творения полагается набросок несокрытости сущего, бросающейся нам в глаза, все обычное и бывалое становится, через посредство творения, не-сущим. Все же не-сущее утрачивает тем самым способность даровать и хранить бытие как мера. При этом замечательно то, что творение никоим образом не воздействует на сущее, бывшее до тех пор, через какие-либо причинные отношения. Действенность творения не состоит в каком-либо воздействии. Она покоится в совершающемся изнутри самого творения преобразовании несокрытости сущего, а это значит — в преобразовании несокрытости бытия.
Но поэзия — это не бескрайне растекающееся измысливание всего произвольного и те ускользание воображения и представления в пределы недействительного. Вся та несокрытость, какую развертывает и раскладывает поэзия как просветляющий набросок, вся та несокрытость, какую поэзия с самого начала вбрасывает внутрь разрыва устойчивого облика, — это открытость, которой поэзия дает совершиться, притом так, что открытость только теперь, обретаясь среди сущего, приводит все это сущее к свечению и звону. В сущностном взгляде на сущность творения и его сопряженность с совершающейся истиной сущего становится сомнительным, может ли достаточно полно мыслиться сущность поэзии, а значит, и набрасывания, если исходить из фантазии и воображения. Но именно эта самая сущность поэзии, постигнутая теперь в своей широте, что не значит — неопределенно, должна быть закреплена здесь именно как то достойное вопрошания, что только еще предстоит осмыслить.
Если все искусство по своей сущности — это поэзия, то тогда все искусства, зодчество, живопись, музыку, надлежит сводить к поэзии, то есть к искусству слова. А это чистейший произвол. Однако лишь до тех пор, пока мы полагаем, что названные искусства суть разновидности одного искусства слова, если только допустимо характеризовать поэзию таким наименованием, вызывающим недоразумения. Но поэзия в этом смысле есть только один из способов просветляющего набрасывания истины, то есть поэзии в более широком смысле слова. Тем не менее творение языка, поэзия в узком смысле слова, занимает выдающееся место среди искусств.
Чтобы видеть это, нужно только иметь верное понятие о языке. Согласно общепринятому представлению, язык — это одно из средств сообщения. Он служит для того, чтобы разговаривать и договариваться, вообще для взаимопонимания. Однако язык не только и не в первую очередь выражение в звуках и на письме того, что подлежит сообщению. Язык не просто передает в словах и предложениях все очевидное и все спрятанное как разумеющееся так-то и так-то, но впервые приводит в просторы разверстого сущее как такое-то сущее. Где не бытийствует язык — в бытии камня, растения и животного, — там нет и открытости сущего, а потому нет и открытости не-сущего, пустоты.
Язык впервые дает имя сущему, и благодаря такому именованию впервые изводит сущее в слово и явление. Такое именование, означая сущее, впервые назначает его к его бытию из его бытия. Такое именование есть набрасывание светлоты, в которой нарекается, как что именно входит такое-то сущее в просторы разверстого. Набрасывание есть высвобождение броска, в качестве которого несокрытость обрекает себя вовнутрь сущего как такового. И такое набрасывающее наречение сразу же становиться отречением от глухого и тупого замешательства, каким обволакивает себя и в какое ускользает сущее.
Набрасывающее глаголание есть поэзия: глагол мира и глагол земли, сказание о просторах их спора и тем самым сказание о местопребывании богов в их близи и в их дали. Поэзия есть глагол несокрытости сущего. И соответственно каждый язык есть совершение такого глаголания, в котором перед всяким народом, в исторически-совершающемся, восходит, распускаясь-расцветая, его мир и в котором сберегается, как затворенно-замыкающаяся, его земля. Набрасывающее сказывание таково, что, приуготовляя изреченное, оно приносит в мир и все неизреченное как таковое. В таком сказывании всякому народу, в исторически-совершающемся, предзапечатлены понятия о его сущности, то есть о его принадлежности мировому совершению — всемирной истории.
Поэзия мыслится здесь столь широко и в то же время в столь глубоком сущностном единстве с языком и со словом, что неизбежно остается открытым вопрос, исчерпывает ли искусство, притом именно совокупностью своих способов, начиная с зодчества и кончая словесностью, сущность поэзии.
Сам язык есть поэзия в существенном смысле. Поскольку же язык есть совершение, в каком вообще впервые для людей растворяется, размыкается сущее как сущее, постольку поэзия в узком смысле слова есть наизначальнейшая поэзия в существенном смысле слова. Язык не потому поэзия, что в нем — прапоэзия, но поэзия потому пребывает в языке, что язык хранит изначальную cyщность поэзии. А воздвижение зданий и созидание образов, напротив, с самого начала и всегда совершается уже в разверстых просторах глагола и именования. Глагол и именование правят воздвижением и изображением, и именно поэтому воздвижение и изображение остаются особыми путями и особыми способами, какими истина направляет себя вовнутрь творения, устрояясь в нем. Воздвижение и изображение — это всякий раз особое поэтическое слагание в пределах просветленности сущего, такой просветленности, какая незаметно ни для кого уже совершилась в языке.
Искусство как творящаяся в творении истина есть поэзия. Но не только созидание творения поэтично — поэтично, только своим особым способом, и охранение творения; ибо творение только тогда действительно, когда мы сами отторгаемся от всей нашей обыденности, вторгаясь в открытое творением, и когда мы таким образом утверждаем нашу сущность в истине сущего.
Сущность искусства есть поэзия. А сущность поэзии есть учреждение истины. Учреждение истины мы понимаем трояко: учреждение приношение даров, учреждение — основоположение, учреждение — начинание. Но учреждение действительно только тогда, когда есть охранение. И так каждому из способов учреждения соответствует свой способ охранения. Такое сущностное строение искусства мы можем выявить здесь только в общих чертах — лишь постольку, поскольку прежняя наша характеристика сущности творения содержит предварительные указания на такое строение.
Истина, творящаяся в творении, расталкивает небывалую огромность и вместе с тем опрокидывает всякую бывалость и все, что принимается за таковую. Истину, разверзающуюся в творении, никогда нельзя поверить бывшим ранее, никогда не вывести из бывалого. Все, что было прежде, опровергается творением в своих притязаниях на исключительную действительность. А потому то, что учреждает искусство, не может быть возмещено и оспорено ничем наличным, ничем находящимся в распоряжении. Учреждение есть избыток, излияние, приношение даров.
Поэтический набросок истины, полагающий свое стояние вовнутрь творения как облик, никогда не исполняется в пустоте и неопределенности. Истина в творении скорее пробрасывается ее грядущим охранителям — человечеству в его историческом совершении. Про-брасывается — но никогда не навязывается произвольно. Подлинно поэтический набросок — это раскрытие того самого, вовнутрь чего искони брошено исторически-совершающееся здесьбытие. А это — земля, для народа же в его историческом совершении его земля — затворяющаяся почва-основа, на которой зиждется и покоится этот народ вместе со всем тем, что он уже стал и чт? он есть, хотя бы скрыто от самого себя. И это — его мир, правящий на основе сопряженности здесьбытия с несокрытостью бытия. А потому все, что дано вместе с человеком и придано человеку, должно быть извлечено в набрасывании из затворенной почвы-основы и особо поставлено на эту почву-основу. И так эта почва-основа впервые полагается как все держащее на себ e основание.
Поскольку же всякое созидание есть такое извлечение, то всякое созидание есть почерпание (как черпают воду из колодца). Правда, современный субъективизм сразу же истолковывает в ложном духе все творческое, представляя его гениальным достижением самовольного и самовластного субъекта. Учреждение истины есть учреждение не только в смысле вольного приношения даров, но вместе с тем учреждение в смысле такого основополагания почвы. Поэтический набросок идет из ничего в том отношении, что никогда не заимствует свои дары в привычном и бывалом. Но он отнюдь не идет из ничего, поскольку все, что бросает он нам, есть лишь утаенное предназначение самого же исторического совершающегося здесьбытия.
Дарение и основополагание заключают внутри себя неопосредованность, присущую тому, что именуется началом. Однако неопосредованность начала, своеобразие скачка изнутри всего неопосредуемого, не исключает, а, напротив, включает в себя крайнюю длительность и неприметность, с которой готовится начало. Подлинное начало, как скачок, всегда есть вместе с тем за-скок вперед, а в таком за-скоке начало уже перескочило через грядущее, пусть и скрытое в тумане. Начало скрыто содержит в себе конец. В подлинном начале никогда не бывает примитивности начинающего. У примитивного нет будущего, поскольку в нем нет приносящего дары и полагающего основу скачка и заскока вперед. Примитивное не способно давать ничего, кроме того, в плену чего находится оно само, ибо оно не содержит ничего иного.
Начало же, напротив, всегда содержит в себе неизведанную полноту небывалой огромности, а это значит — спора со всем бывалым. Искусство как поэзия есть учреждение в третьем смысле слова — в смысле разжигания спора истины, искусство есть учреждение как начинание. Всегда, когда сущее в целом, сущее так таковое, требует своего основания вовнутрь разверстости, искусство приходит к своей исторической сущности как искусство основополагающее. Впервые на Западе это свершилось в Греции. Все, что с тех пор именуется бытием, было положено тогда вовнутрь творения — как задающее меру. Именно это сущее в целом, раскрывшееся таким образом, было затем преобразовано в сущее в смысле сотворенности его богом. Это совершилось в средние века. И вновь такое сущее было преобразовано на рубеже и в продолжение нового времени. Теперь сущее стало исчислимым и через исчисление овладеваемым и насквозь прозрачным предметом. Каждый раз разражался новый, существенный мир. Каждый раз устраивалась разверстость сущего способом упрочения истины вовнутрь устойчивого облика, вовнутрь самого сущего. Каждый раз совершалась несокрытость сущего. Такая несокрытость сущего полагает себя вовнутрь творения, и искусство исполняет такое полагание.
Всегда, когда совершается искусство, то есть всегда, когда есть начало, в чреду совершений — в историю — входит первотолчок побуждения, и история начинается, или же начинается заново. Исторически-совершающееся, история, не подразумевает здесь последовательности каких бы то ни было, пусть даже чрезвычайно важных, событий во времени. История-совершение есть отторжение народа вовнутрь заданного ему, и такое отторжение есть вторжение народа в данное и приданное ему.
Искусство есть полагание истины в творении. В этом суждении скрывается сущностная двусмысленность, согласно которой истина одинаково оказывается субъектом и объектом полагания. Однако субъект и объект — несообразные в этом случае наименования. Они-то и мешают мыслить двусмысленную сущность — задача, которая уже не относится здесь к нашему рассуждению. Искусство совершительно, и, как совершительное, оно есть созидательное охранение истины внутри творения. Искусство совершается как поэзия, а поэзия есть учреждение в трояком смысле: поэзия есть приношение даров, основоположение и начинание. Искусство как учреждение сущностно совершительно, исторично. Это значит не только то, что у искусства есть история в поверхностном и внешнем смысле, что оно встречается наряду со всем прочим в чреде времен и притом изменяется и исчезает со временем, что оно историческому знанию представляется в разных видах, но это значит, что искусство есть история всущественном смысле: оно закладывает основы истории.
Искусство дает истечь истине. Будучи учреждающим охранением, искусство источает в творении истину сущего. Это и разумеет слово «исток» — нечто источать, изводить в бытие учреждающим скачком - изнутри сущностного происхождения.
Исток художественного творения, то есть вместе исток создателей и исток охранителей, а следовательно, исток совершительно-исторического здесьбытия народа, есть искусство. Это так, поскольку искусство в своей сущности есть исток — выдающийся способ становления истины, становящейся благодаря искусству сущей, то есть совершительной.
Мы спрашиваем о сущности искусства. Почему мы так спрашиваем? Мы спрашиваем так, чтобы затем в собственном смысле слова настоятельнее спрашивать, продолжает ли искусство быть истоком и в нашем исторически-совершающемся здесьбытии, или же искусство перестало быть таким истоком, может ли и должно ли искусство быть истоком и при каких именно условиях.
Такое осмысление не может принудить искусство быть и становиться. Но такое осмысляющее ведение есть предварительное, а потому неизбежное приуготовление к становлению искусства. Только такое вeдение приуготовляет творению его пространства, созидателю его путь, охранителю его место.
Именно внутри такого вeдения, медленно зреющего, решается вопрос, может ли искусство быть истоком и должно ли оно быть заскоком вперед, или же искусство должно оставаться вторением. добавляющим и дополняющим, чтобы находиться тогда рядом с нами наподобие любого ставшего привычным и безразличным явления культуры.
Пребываем ли мы исторически, в нашем здесьбытии, у истока? Ведома ли нам сущность истока, внимаем ли мы ей? Или же в нашем отношении к искусству мы опираемся только на образование, на выученное знание былого?
Есть безошибочный знак, свидетельствующий о таком „или-или" и его разрешении. Гельдерлин, поэт, — немцам еще предстоит выстоять во встрече с творчеством его, — Гельдерлин назвал этот знак, сказав:
Свое место с трудом покидает
Живущее близ истока.шаблоны для dle