Белые носки

— Ты знаешь, какие мужчины в Штатах?
Федорова шагала по кухне, а кухня у них большая, объемная, метров семь в длину. Оля доходила до окна, там театрально взмахивала руками, рассматривала себя в стекло, разворачивалась и шла к двери в коридор, где снова рассматривала себя — уже в дверное стекло.
По ходу восклицала:
— Они не курят и не пьют!
— Не может быть, — еле ворочая языком и вертикально дымя сигаретой, шептал ее муж Игорек, сидя на еле живом белорусском стуле, раскачиваясь на нем то ли от выпитого, то ли от странного желания сопровождать чеканную Ольгину ходьбу мерными движениями.
— Они никогда не потеют. Когда я училась в Беркли, мы кросс бегали на десять километров, так никто из них не вспотел, никто не вонял потом, ни от кого не шел неприятный запах.
— О как, — Игорек задумался и взглянул на часы: ему давно уже хотелось спать, он с трудом боролся со сном, но все слушал и слушал жену.
— Они десять минут утром чистят зубы. У них изо рта помойкой не несет. Они утренние пробежки делают.
— Пусть купят электрощетку, — Игорь так сильно разнервничался, что чуть не упал со стула, но в последний момент правой рукой удержался за стол, почти сбив на пол пепельницу, которую, уже летящую вниз, успел подхватить левой рукой.
— У них носки белые, — Оля остановилась и подняла вверх обе руки, как дирижер симфонического оркестра, — они утром надевают белые носки, ходят в них весь день, а вечером носки все равно белые, — Оля так расширила глаза, что показалось, будто Федорова сама не верит в то, что только что произнесла.
— А самое главное, Федоров, когда они, заметь, трезвые, а не пьяные, разглядывают баб на работе, то их можно посадить в тюрьму на десять лет! — Оля остановилась и внимательно, с ненавистью посмотрела на Игорька.
Тот немного вжался в белорусский стул, но потом вдруг расправил плечи и выдохнул:
— Беееееднеееееенькииииииееееееее, — облако едкого перегара накрыло кухню.
Игорь взял Олину ладонь и нежно поцеловал ее пальчики.


Шифоньер

— Ну и в какой они квартире?
— В семнадцатой. Слушай, это было не слишком правильное решение — покупать подержанную мебель, — красивая, стройная девушка приподняла дымчатые очки в строгой, когда-то лейбловой, но сейчас уже устаревшей оправе и с некоторым раздражением посмотрела на Стасика.
— Ты же хотела приличный дорогой шкаф, а сама где работаешь? В МТС оператором. Что-то твой красный диплом Литературного института имени Горького денег не принес, — Стасик понимал, что говорит Оле неприятные вещи, но раздражение передалось и ему, хотя мужчина, конечно, должен быть поспокойнее.
— Да, а твой четырехлетний Лит, значит, бабло приносит? Сколько ты зарабатываешь, продавая водяные фильтры?
Ольга набрала на домофоне «17», но никакого звука они не услышали, однако уже буквально через двадцать секунд дверь пикнула, Стас потянул ее на себя, и они оказались в подъезде просторного сталинского дома с четырехметровыми потолками, лепниной тридцатых годов, в подъезде тяжелом и гнетущем, но таком просторном, что Оля, почему-то неожиданно вздохнувшая, услышала гулкое и надсадное эхо.
Они поднялись на лифте с железной сеткой на пятый этаж, где уже зияла открытая дверь, но никого в прихожей не было. Оля и Стас помялись при входе, но потом откуда-то из глубины раздался тихий девичий голос:
— Проходите, проходите, — они пошли по коридору налево до самого упора и очутились в полосатой и грандиозной спальне, посередине которой стояла даже не двухместная, а трехместная кровать. Вся спальня была заклеена фотографиями эффектной, форматной девушки на всевозможных подиумах: вот она со Славой Зайцевым, вот она с Карденом, вот она с Дольче и Габбаной, хотя такого, кажется, нет, но одежда на ней была похожая, а модельер итальянский, наверное.
Самой же девушки нигде не было, зато сбоку, в углу стоял настоящий шкаф-барокко, то, о чем так мечтала Оля, разглядывая объявления с фотографиями в Интернете. Белый, с бирюзовыми стенками и такими же бирюзовыми изогнутыми ручками, с завитушками и ангелочками, с небольшим вкраплением золотой патины, слегка поцарапанный, состаренный и без одной ножки, но, конечно, великолепный и роскошный шкаф, всего-то за пять тысяч рублей. Стасик немного руки приложит — и цены шкафу не будет.
Оля и Стасик стали ощупывать это чудо датской промышленности, раскрыв рты, но тут сзади раздалось шарканье, они обернулись и увидели девушку с картинок, точнее — не такую, как на фотографиях, а как будто ниже и потолще, но все равно красавицу.
Девушка представилась Оксаной, подала им обоим руку, о чем-то пошепталась с Олей, та протянула ей пятитысячную купюру, и Оксана, развернувшись к Стасику всей своей женской красой, хлопнула в ладоши и воскликнула:
— Ну что же, забирайте.
— Понимаете, какое дело, — стал мямлить Стасик, — грузчики будут только через полтора часа. Мы их сейчас вызовем, и они будут через час-полтора.
Внутренняя борьба отразилась на лице девушки, но она справилась с собой и успокоилась, еще подумала немного и повела их на кухню, усадила на стулья и ушла куда-то.
— Слушай, пойдем, лучше на улице подождем, — сказал Стасик Оле.
— Зачем?
— Ну, неудобно как-то, через час вернемся.
— Там же дождь. Что там делать, сиди, — Оля достала смартфон из сумочки и стала в нем ковыряться, — что ты зажатый такой, как на иголках?
Стасик вертел в руках сигарету, разглядывая шикарную дубовую кухонную мебель: шкафчики, стульчики, круглый стол, посудомойку Bosch. Тут, конечно, не курили.
В одиночестве они просидели пятнадцать минут.
Вдруг за стенкой, в коридоре, Оксана начала с кем-то шептаться. Голос старческий, но еще бодрый, ничего понять было невозможно, однако потом стало слышно:
— Иди им кофе налей, — буквально через минуту на кухню вошла Оксана и произнесла:
— Это мой папа, — Оксана почему-то застеснялась что ли, но это не все заметили. Стасик заметил, а Оля нет.
Затем Оксана предложила кофе. Стасик поначалу отказывался, однако Оля под столом наступила ему на ногу — и Стасик попросил два кофе, черных, без молока, но с сахаром, как ресторане.
Кофемашина бросилась дробить кофейные зерна, рыча от удовольствия, причмокивая и подергиваясь.
Оля оторвалась от Фейсбука:
— Представляешь, Роберт, Андрюша и Мириам стихи будут читать в Сокольниках сегодня вечером, прямо в парке. И Зоя Каренникова с ними.
— Вечная шайка-лейка, — все-таки без табака Стас очень мучился.
Оксана, в это время разливая коричневую жидкость по объемным чашкам, скорее чайным, чем кофейным, вдруг остановилась и прислушалась к их разговору, произнесла:
— Вы знаете Зою Каренникову?
— А вы?
— Она мой пиар-менеджер, я вместе с ней на филфаке училась.
— Нет, мы ее скорее знаем как поэта.
— Она замечательный пиар-менеджер, самый лучший, — Оксана закатила глаза и на мгновение забыла, что наливает кофе в чашки, но потом вдруг опомнилась, проснулась, долила остатки и подала одну чашку Стасику, а вторую Оле.
— А как же вы в манекенщицы попали?
— У-у-у, так, случается.
— Жалеете?
— Конечно. Толстой, Достоевский, Бабель, как это прекрасно! — Оксана от разговора порозовела.
Тут на кухню вошел шестидесятилетний, немного постаревший, но все еще крепкий и даже моложавый мужчина в бриджах до колен, в футболке Queen с Меркьюри и во вьетнамских резиновых тапках.
Он аккуратно и доброжелательно уселся рядом с Олей и попросил Оксану налить ему кофе и не забыть о двух бутербродах с брауншвейгской колбасой. Он не прерывал беседу Оли, Стасика и Оксаны, и по выражению его лица было видно, какое удовольствие доставляет ему слушать разговор.
Когда спор зашел о Пятигорском, он вдруг вмешался:
— А я вот «Историю одного переулка» не читал.
— Своеобразное чтиво, — заметил Стасик, поглядывая на часы: грузчики должны были приехать с минуты на минуту.
— Когда я учился на Высших литературных курсах в Литинституте, он в самиздате ходил, хотел прочесть, но не смог, а когда уже все стало доступным, то я пошел в продюсеры, — в бриджах подул на кофе и медленно и осторожно набрал полный рот ароматного напитка.
— Что вы читаете? — спросил папа у Оли.
— Садулаева, «Шалинский рейд».
— Что-то новенькое?
— Да, прозаик в «Знамени».
В домофон позвонили, Оксана сняла трубку и нажала на круглую массивную кнопку. Через пять минут в квартиру вошли два шустрых паренька, которые стали быстро и нахально осматриваться, прицениваясь, сколько можно содрать с хозяев.
— Где объект? — спросил грузчик в кедах.
— У нас субъект, — пошутил второй, в толстовке Gap.
Оксана и папа повели грузчиков к шкафу, они немного осмотрелись, а потом первый, в кедах, дернул шкаф от себя — и мощная квадратная ножка наехала на ботинок того, что в толстовке.
— Что за потебня?! — закричал тот.
— Вы что, с филфака, — охнула Оля.
— Нет, с Лита, со второго курса, — ответили они хором и потащили шкаф к лифту. В лифт шкаф с первого раза не влез, его засунули с большим трудом, но не смогли изнутри нажать кнопку. Тогда второй, в толстовке, спустился вниз и вызвал лифт на первый этаж, за ним попрыгала к машине Оля.
— Ну, если вам нужен фильтр водяной, то обращайтесь! — Стасик долго тряс руку Ивана Федоровича, вылезшего на лестничную клетку поглазеть на возню.
— Ну, если, там, вам раскрутка нужна за деньги, то звоните, — улыбался в ответ Иван Федорович: — Гудбай майн либен шифоньер, — воскликнул он вслед Оле.
— Зайка, иди домой, простудишься, — кричала из дверного проема Оксана.


Кофе

Самый лучший кофе (хотя сейчас можно уже писать «самое лучшее кофе») делают в автомате в левом углу второго этажа Курского вокзала. Только надо выбирать не капучино и не горячий шоколад, а именно двойной эспрессо. Автомат задумчиво запросит шестьдесят рублей, поворчит и погремит, потом на жидкокристаллическом дисплее появится бегущая полоса, которая будет набирать деления по мере выполнения операции. В конце концов внизу, в зажиме появится синий пластиковый стаканчик, куда железная машина одним резким движением выплюнет коричневую ядрено пахнущую жидкость толщиной не более одного пальца.
Знаете, я пил кофе и в «Пушкине», и в «Винтаже», и в «Старбаксе», и в «Макдональдсе». Мне делали кофе в горячем песке в Стамбуле и наливали в Париже на Монмартре, но ничего более прекрасного, аппетитного, пахучего, бодрящего и обжигающего, чем из автомата на Курском вокзале, я не пил.
Даже моя соседка тетя Сима, иногда приглашающая меня выпить кофе, когда ее семейство собирается вокруг белого круглого стола, покрытого зачем-то хозяйственной плиткой, — не может достичь уровня автомата № 645781. Я хорошо запомнил регистрационный номер.
В тот день я ждал поезд с Любой из Одессы, выпил шесть (!) пальчиковых стаканчиков кофе эспрессо и отвлекся от табло, даже, наверное, перестал различать время. Поэтому когда пришел поезд, я быстро побежал на перрон, а нестись было долго по подземным переходам и дурацким платформам Курского вокзала. Когда я вылетел наверх, все уже разошлись, а Люба стояла одна и оглядывалась в разные стороны.
Люба спросила меня:
— Ты где был?
— Пил кофе.
— Господи, он пил кофе, — повторила Люба и поцеловала меня.
Я взял чемодан и сумку, и мы пошли. Когда вышли на площадь Курского вокзала, сели на стоянке в машину.
Люба повернула зеркало заднего вида и стала красной помадой красить губы. Потом она промокнула губами помаду, пошевелила ими и улыбнулась:
— Из твоего автомата?
— Да, из моего автомата.
— Ну и как?
— Тебя не было месяц, я соскучился.
Люба осторожно поцеловала меня в губы. Я тыльной стороной ладони вытер красный отпечаток, поправил за Любой зеркало и медленно снял машину с ручника.


Ночной звонок

В три часа ночи резко и требовательно зазвонила радиотрубка, и Света, перелезая через меня, сняла ее, но долго, наверное — спросонья, не могла нажать нужную кнопку. Я, устав держать на своем животе ее тело, взял у нее трубку и стал тыкать толстыми пальцами куда ни попадя. Наконец мне удалось попасть в нужную кнопку, и на той стороне раздался заплаканный голос Алины. Алина дружила со Светой, а ее муж Андрей — со мной. Они — наши общие знакомые.
Андрей и Алина живут в счастливом браке уже пятнадцать лет, и ни разу за это время никто из них не повысил на вторую половину голос. У них не было ни одной ссоры. Никто не выкидывал из окна вещи на улицу, никто не бил посуду, никто не выливал под ноги свежеприготовленный борщ и не давал подзатыльники детям.
Я помню свой первый день после свадьбы. Я неудачно похмелился и послал по матери родителей Светы, а потом заперся в темной ванной и не отвечал ни на какие крики и вопросы родственников, включив стиральную машину, посудомоечную машину и открыв горячую воду.
Тесть, теща и Света решили, что я режу вены (зачем?), и с помощью гвоздодера вскрыли дверь. Я мирно лежал на полу, на коврике, и спал.
За десять лет мы ссорились не раз. Я уходил из дома, кольцо обручальное в мусоропровод выбрасывал, Света один раз подожгла диван, но в принципе наш брак счастливый, а тут звонок Алины.
Я передал трубку жене.
— Он наорал на меня, — всхлипнула Алина и заплакала. Так как мы лежали со Светой бедро к бедру, то я слышал весь разговор.
— Наорал при Алешке и Оленьке, — еще больше зарыдала Алина.
— За что? — сладко зевнула Света.
— Я выкинула бычки.
— Какие бычки?
— Которые остались после дня рождения. Он вышел утром кривой, потянулся к пачке, там пусто, встряхнул пачку — ничего, тогда подошел к пепельнице, а я ее только что вымыла, и вдруг как заорет: «Где мои жирные бычки, где мои жирные бычки». Я села и заревела, и дети туда же.
— Ну и что. Бывает.
— Нет, я уехала с детьми к маме.
«Господи, какая идиотка», — подумал я и закрыл глаза. Света нежно провела ладонью по моей щеке, по щетине, потом отвернулась спиной и буквально в течение 10 секунд заснула.


Избиение

Как же она его била. Вроде бы, сама бизнес-школу закончила, в банке работает, мама директор музея Льва Толстого, папа биатлонист, а вот тебе — и по ребрам, и под дых, и по щекам, и в глаз, и в бровь, и с левой, и с правой. Или возьмет вазу с водой, в которой цветы стоят, выльет ему на голову, а потом еще и кинет в него. Вроде, красивая женщина: высокая, кудри рыжие, завитые, ножки тонюсенькие, губки алые, а вот посмотри-ка.
Он с нею часто вместе битым на людях появлялся. То глаз зарихтован, то щека подмазана, то на скуле фингал, то пятна синие на руках, будто их выкручивали.
Как-то раз я у него спросил:
— За что она тебя бьет? Пьешь?
Он испуганно вжал голову в плечи, покосился на меня опасливо, помолчал немного и, поправив воротник белоснежной глаженой рубашки, произнес:
— Не знаю, — потом подумал и добавил: — Нет, честно, не помню. Придет с работы, посмотрит внимательно — и бах по голове пластиковой бутылкой или под ребра пальцем, больно.
— А отвечать пытался?
— Да если ей отвечать, то она в депрессию впадает, я вообще женщин не бью и не защищаюсь.
Мы сели на кухне напротив ЖК-телевизора и стали смотреть хоккей. Овечкин Тампе гол забил и прыгал по льду. Я потирал свой подбородок, покачивал ногой, тапок размеренно качался в такт.
Потом он подмигнул и, криво улыбаясь, выдавил:
— А знаешь, какая она ночью горячая? У-у-у-у-у.


Спокойствие

С первой женой я ничего не чувствовал. Она буквально через два месяца уехала по гранту в Германию, а я один остался в Москве. Ждал ее, ждал, она прилетала раз в три месяца, мы всё быстро и суетливо делали, когда сокомнатники уходили на кухню курить, а потом она опять подавалась в Гамбург. Через два года она прислала письмо, что надо развестись, потому что ей встретился немец, а это лучше для карьеры и для будущих детей.
Мы разбежались во Фрунзенском загсе, и я ничего не помню: ни любви, ни ненависти.
Со второй женой я познакомился на вечеринке. Привел меня друг, а она танцевала одна в центре гостиной. Я взял ее за руку и увез к себе домой. Мы прожили радостно шестнадцать лет, и если первые три года были счастливыми, то оставшиеся тринадцать скорее нет. Хотя это сейчас, с высоты своего сегодняшнего положения, я могу сказать, что счастья не было, но тогда мне казалось, что это и есть счастье и радость, что я должен всегда вытянуть левую руку чуть вверх, а правую немного опустить вниз, и все произойдет ровно за четыреста пятьдесят одну секунду. В то же время я был полностью уверен, что так у всех, и не понимал ненужного интереса к противоположному полу. Мне казалось, что так и должно быть: работа, дети, жена — и более ничего. Мне никогда не приходило в голову откровенно разглядывать незнакомую женщину в метро или чуть дотронуться до бедра чужой женщины в толпе.
В этом девственном неведении и бесчувственности я прожил, как уже говорил выше, тринадцать лет — и так бы и состарился, и умер, и меня бы положили в гроб и закопали на Люблинском кладбище, если бы случайно не познакомился на болгарском курорте с Любой, и нельзя сказать, что что-то сильно во мне изменилось после этого, или, там, стало не четыреста пятьдесят одна секунда, а четыреста пятьдесят две, или я стал подсматривать за женщинами в бинокль с пятого этажа своего семнадцатиэтажного дома, но это была любовь, хотя чувство это было своеобразное. Я должен был кроме нее никого больше не видеть, а получалось наоборот. Как будто сняли с моих глаз темные очки, развязали галстук, скинули тесный черный костюм. Я вдруг увидел красоту и прелесть всех-всех женщин, которые меня окружают, стал улавливать мельчайшие чувственные вибрации и ощущать малейшее дыхание любой девушки. Я мог обернуться на улице и громко сказать: «О красотка!»
А самое главное, что Люба мне в этом нисколько не препятствовала, иногда только давала подзатыльник или отвешивала легкий пинок.
Теперь я стал понимать разницу между чувством и бесчувствием и вряд ли променяю свою нынешнюю дерганую жизнь на прошлое могильное спокойствие.шаблоны для dle