АНДРЕЙ ГРИШАЕВ
В осеннем свете
Когда, почти что умирая,
Мне и сестре сказала мать,
Что нам нельзя переживать, —
— Она была тогда святая.
Не я ее, она — меня
Тихонько за руку держала.
«Ну что вы плачете», — сказала.
И комната плыла, звеня…
Потом мы ждали. Я глядел
В лицо, безмерно дорогое,
Такое нежное, такое…
И доктор в комнату влетел.
Я вспоминаю обо всем.
Как будто все еще случится,
И мама заново простится,
И я заплачу обо всем…
На кухне мы сидим втроем,
Как будто бы хотим проститься.
И булочки едим с корицей,
И чай в осеннем свете пьем.
И все-таки
Вот, скажем, кино, или девочка во сне прикоснется рукой,
Или покажется утром, что это всё навсегда,
Покуда из крана холодная, горячая льется вода,
Покуда в серванте коньяк хороший и недорогой.
Вот, скажем, с работы бессмысленной, но как изумителен снег,
И ветви деревьев тонки, и как безнадежно идешь,
Поскольку свое одиночество куда-то на ощупь несешь,
Поскольку давно не спишь, но движешься как во сне.
И все-таки, здравствуй, вода, здравствуй, хороший коньяк,
Здравствуй, мое электричество, утешительный шум.
Ко сну отходя недлинному, мысленно вам помашу.
Поскольку нужно держаться, на ощупь уже никак.
Попутная вода
Уеду в Петербург, куда
Течет попутная вода,
Куда вагон попутный дремлет,
И время освещает путь,
И длинный сон леса объемлет
И остальное как-нибудь.
Я помню, жил на этом свете
И был за малое в ответе,
А большего не понимал.
Теперь, когда оно случилось,
Звенит за окнами металл,
И в туфли влага просочилась.
Лицо отца
Свет бутылочный. А на бутылке
Будто выгравировано огнем.
Полдень плещущийся и безликий,
От окна голубые блики,
Бедного воздуха водоем.
Растворен, раскормлен словами,
Взят и выброшен за окно.
Расходись по атомам в океане.
Расширяясь над головами,
Трепещи, словно свет в кино.
Смысл сердца, отец мой, мимо,
Мимо улиц и площадей,
Мимо сонных лиц, голубого дыма,
Всего, что бедно и разделимо,
Уходи навсегда скорей.
В жарких волнах пустого, большого света,
Как в кино стрекочущего, как стрекоза,
Разбирать по буквам всё это, это,
Как сгорает, скручиваясь, газета.
Всё блаженно, что не вернуть назад.
Сухомятка поезда, ржавый гомон,
Желтый чай без памяти, без конца.
Сухарями утрат и спасен и вскормлен,
Доживу до белого дня, в котором
Твоего не вспомнить лица.
О муравье
У муравья на то хватает силы,
Чтоб жить по сердцу или по уму.
А человек создал себе могилу
По образу и духу своему.
Он бы любил — но некого и нечем,
Он жить хотел — но он не знал, куда.
Вздохнул — и пустоту очеловечил.
И в доме поселилась пустота.
Глядел в окно, считал ночные звезды,
Спал на диване, кутаясь в тепло.
И что-то рядом, равное по росту,
Как тихий газ струилось и текло.
Сон
Мой молодой отец стреляет в тире.
Дробинку заряжает, целится в мишень.
Жестяная птица падает. Еще четыре.
Он целится. Далекий длинный день.
Отец разламывает надвое ружье,
Дробинку заряжает. В птицу целится, как будто
Он знает, что и я здесь буду.
И целится, как будто сквозь нее.
Сбивает. Остается три.
Он снова целится. Он выглядит усталым.
Каким-то взрослым и почти что старым.
Он словно говорит: Смотри.
И я смотрю, смотрю во все глаза,
Как облако большое наползает,
Как оборачивается отец назад
И в белый дым не глядя он стреляет.
И слышен крик утиный, и удары
Ослепших крыльев, а отец стоит,
Он говорит: Осталась только пара.
Сейчас, еще немного, — говорит.
Он убирает волосы со лба,
Ружье разламывает. Дробинку заряжает.
А в облаке вовсю идет стрельба…
Но мой отец не слышит. Он стреляет.
Стихает все. Рассеялся туман.
Знакомый тир. И жестяная птица.
Последняя, на тонкой длинной спице.
И сбить легко. Но чувствую — обман.
Мне хочется сказать: владелец тира — плут.
Мне хочется спросить: что ты поставил
На это состязание? Но тут
Я понимаю: тир — без всяких правил.
И то, за что сражается отец,
И то, чем он невидимо рискует,
Есть только сон. И есть у сна конец.
И этот сон никто не нарисует,
На стену не повесит. Но смотрю —
И вижу, как он целится серьезно,
И понимаю: вмешиваться поздно.
И ничего уже не говорю.
Мы спать легли
И снег и слякоть.
И слякоть и туман.
Мы спать легли, и все приснилось нам,
И захотелось плакать.
Какой-то человек, застывший на мосту,
Глядящий с ужасом на голубую воду.
Старик в пижаме, говорящий что-то,
Переходя на крик. Кричащий в пустоту.
Ребенок, разевающий глаза,
Наполовину отраженный в ложке.
Ножи, ухватки, вилки, поварешки.
Кто будет тефтели? Единогласно «за».
Туман и снег. И слезы, что пока
Вскипают глухо, будто сны в кастрюле.
Спят вилки-ложки, пустота-река;
Какое счастье, что и мы уснули.
***
Еще ребенком неусталым
Всегда большое видел в малом,
В прозрачной капле — тьму и свет.
И век особенный навстречу
Летел. И вдруг спускался вечер.
И я в постели, не одет.
Я нежился в подушках сонных,
Снах полукруглых засветленных,
Недопроявленных, больших.
Я умер, — это мне казалось,
Когда луна в меня спускалась.
Но я оказывался жив.
И я все это точно видел,
Я так любил и ненавидел,
Старался и не мог понять:
Зачем ты бьешься надо мною,
Весенней трогаешь рукою,
Как можешь так во тьме сиять.
Река называется
Водка греет человека.
Человек идет на дно.
Он забыл, как звали реку.
И в груди его темно.
Как зовут ее? Не помню.
Я к ней по воду ходил.
Шелест вод я помню сонный,
Холодок в своей груди.
Вспомни. Вспомни. Тихий голос
Повторяет и зовет.
Волос длинный, желтый волос
По воде плывет.
Я тебя ль не обнимала?
Ты ль меня не звал?
Помнишь, как звезда упала?
Что ты загадал?
Человек лежит на дне,
В темной глубине.
Плачет голос безымянный:
Воротись ко мне!
Память
Ветхая память моя,
Теплое одеяло.
Я буду в таких краях,
Где ты еще не бывала.
Я буду в таких краях,
Где ты никогда не будешь.
Где не согреешь и не осудишь.
Я буду в таких краях,
Где только огонь и пепел.
В краях,
Где день тонок и светел.
Где что-то вроде шуршанья
Иглы патефона
Или молчанья
В динамике телефона.
Когда, почти что умирая,
Мне и сестре сказала мать,
Что нам нельзя переживать, —
— Она была тогда святая.
Не я ее, она — меня
Тихонько за руку держала.
«Ну что вы плачете», — сказала.
И комната плыла, звеня…
Потом мы ждали. Я глядел
В лицо, безмерно дорогое,
Такое нежное, такое…
И доктор в комнату влетел.
Я вспоминаю обо всем.
Как будто все еще случится,
И мама заново простится,
И я заплачу обо всем…
На кухне мы сидим втроем,
Как будто бы хотим проститься.
И булочки едим с корицей,
И чай в осеннем свете пьем.
И все-таки
Вот, скажем, кино, или девочка во сне прикоснется рукой,
Или покажется утром, что это всё навсегда,
Покуда из крана холодная, горячая льется вода,
Покуда в серванте коньяк хороший и недорогой.
Вот, скажем, с работы бессмысленной, но как изумителен снег,
И ветви деревьев тонки, и как безнадежно идешь,
Поскольку свое одиночество куда-то на ощупь несешь,
Поскольку давно не спишь, но движешься как во сне.
И все-таки, здравствуй, вода, здравствуй, хороший коньяк,
Здравствуй, мое электричество, утешительный шум.
Ко сну отходя недлинному, мысленно вам помашу.
Поскольку нужно держаться, на ощупь уже никак.
Попутная вода
Уеду в Петербург, куда
Течет попутная вода,
Куда вагон попутный дремлет,
И время освещает путь,
И длинный сон леса объемлет
И остальное как-нибудь.
Я помню, жил на этом свете
И был за малое в ответе,
А большего не понимал.
Теперь, когда оно случилось,
Звенит за окнами металл,
И в туфли влага просочилась.
Лицо отца
Свет бутылочный. А на бутылке
Будто выгравировано огнем.
Полдень плещущийся и безликий,
От окна голубые блики,
Бедного воздуха водоем.
Растворен, раскормлен словами,
Взят и выброшен за окно.
Расходись по атомам в океане.
Расширяясь над головами,
Трепещи, словно свет в кино.
Смысл сердца, отец мой, мимо,
Мимо улиц и площадей,
Мимо сонных лиц, голубого дыма,
Всего, что бедно и разделимо,
Уходи навсегда скорей.
В жарких волнах пустого, большого света,
Как в кино стрекочущего, как стрекоза,
Разбирать по буквам всё это, это,
Как сгорает, скручиваясь, газета.
Всё блаженно, что не вернуть назад.
Сухомятка поезда, ржавый гомон,
Желтый чай без памяти, без конца.
Сухарями утрат и спасен и вскормлен,
Доживу до белого дня, в котором
Твоего не вспомнить лица.
О муравье
У муравья на то хватает силы,
Чтоб жить по сердцу или по уму.
А человек создал себе могилу
По образу и духу своему.
Он бы любил — но некого и нечем,
Он жить хотел — но он не знал, куда.
Вздохнул — и пустоту очеловечил.
И в доме поселилась пустота.
Глядел в окно, считал ночные звезды,
Спал на диване, кутаясь в тепло.
И что-то рядом, равное по росту,
Как тихий газ струилось и текло.
Сон
Мой молодой отец стреляет в тире.
Дробинку заряжает, целится в мишень.
Жестяная птица падает. Еще четыре.
Он целится. Далекий длинный день.
Отец разламывает надвое ружье,
Дробинку заряжает. В птицу целится, как будто
Он знает, что и я здесь буду.
И целится, как будто сквозь нее.
Сбивает. Остается три.
Он снова целится. Он выглядит усталым.
Каким-то взрослым и почти что старым.
Он словно говорит: Смотри.
И я смотрю, смотрю во все глаза,
Как облако большое наползает,
Как оборачивается отец назад
И в белый дым не глядя он стреляет.
И слышен крик утиный, и удары
Ослепших крыльев, а отец стоит,
Он говорит: Осталась только пара.
Сейчас, еще немного, — говорит.
Он убирает волосы со лба,
Ружье разламывает. Дробинку заряжает.
А в облаке вовсю идет стрельба…
Но мой отец не слышит. Он стреляет.
Стихает все. Рассеялся туман.
Знакомый тир. И жестяная птица.
Последняя, на тонкой длинной спице.
И сбить легко. Но чувствую — обман.
Мне хочется сказать: владелец тира — плут.
Мне хочется спросить: что ты поставил
На это состязание? Но тут
Я понимаю: тир — без всяких правил.
И то, за что сражается отец,
И то, чем он невидимо рискует,
Есть только сон. И есть у сна конец.
И этот сон никто не нарисует,
На стену не повесит. Но смотрю —
И вижу, как он целится серьезно,
И понимаю: вмешиваться поздно.
И ничего уже не говорю.
Мы спать легли
И снег и слякоть.
И слякоть и туман.
Мы спать легли, и все приснилось нам,
И захотелось плакать.
Какой-то человек, застывший на мосту,
Глядящий с ужасом на голубую воду.
Старик в пижаме, говорящий что-то,
Переходя на крик. Кричащий в пустоту.
Ребенок, разевающий глаза,
Наполовину отраженный в ложке.
Ножи, ухватки, вилки, поварешки.
Кто будет тефтели? Единогласно «за».
Туман и снег. И слезы, что пока
Вскипают глухо, будто сны в кастрюле.
Спят вилки-ложки, пустота-река;
Какое счастье, что и мы уснули.
***
Еще ребенком неусталым
Всегда большое видел в малом,
В прозрачной капле — тьму и свет.
И век особенный навстречу
Летел. И вдруг спускался вечер.
И я в постели, не одет.
Я нежился в подушках сонных,
Снах полукруглых засветленных,
Недопроявленных, больших.
Я умер, — это мне казалось,
Когда луна в меня спускалась.
Но я оказывался жив.
И я все это точно видел,
Я так любил и ненавидел,
Старался и не мог понять:
Зачем ты бьешься надо мною,
Весенней трогаешь рукою,
Как можешь так во тьме сиять.
Река называется
Водка греет человека.
Человек идет на дно.
Он забыл, как звали реку.
И в груди его темно.
Как зовут ее? Не помню.
Я к ней по воду ходил.
Шелест вод я помню сонный,
Холодок в своей груди.
Вспомни. Вспомни. Тихий голос
Повторяет и зовет.
Волос длинный, желтый волос
По воде плывет.
Я тебя ль не обнимала?
Ты ль меня не звал?
Помнишь, как звезда упала?
Что ты загадал?
Человек лежит на дне,
В темной глубине.
Плачет голос безымянный:
Воротись ко мне!
Память
Ветхая память моя,
Теплое одеяло.
Я буду в таких краях,
Где ты еще не бывала.
Я буду в таких краях,
Где ты никогда не будешь.
Где не согреешь и не осудишь.
Я буду в таких краях,
Где только огонь и пепел.
В краях,
Где день тонок и светел.
Где что-то вроде шуршанья
Иглы патефона
Или молчанья
В динамике телефона.