Фаина Гримберг
МОСКВА – ПАРИЖ – АУШВИЦ
В ясный зимний полдень мы летим с катальной горы
на маленьких санках, обитых ярко-красным сукном
Я в шубке
на шапочку соболью повязан пуховый платок
Холодный ветер в лицо
И Митя, мой будущий муж –
русское имя
еврейская фамилия – Розенбаум
начинающий поэт, студент
фуражка набок, шершавость воротника шинели
холодная щека
горячее дыхание
белые зубы
Его лицо разрумянилось
Его губы из-под тонкой полоски щегольских усов
шепчут мне
на уже совсем родном языке
– Я люблю вас, Марина… Я люблю вас!..
Хорошо, что он умер,
что его уже нет в живых
Это хорошо сейчас
Это хорошо
сейчас
теперь
Хорошо, что он уже умер,
хорошо, что он не поедет со мной
в эту последнюю поездку на последнем поезде
в какой-нибудь немецкий польский город,
где меня убьют
Хорошо, что он никогда не узнает о моей смерти,
потому что она будет страшная,
я знаю
И поэтому я
из этого моего сегодняшнего знания
возвращаюсь туда, на катальную гору
Мы летим
и он шепчет мне
на родном нашем русском языке –
– Я люблю вас, Марина!
Москва. Зима
Русская зима.
Мой отец меценат
пенсне барашковая шапка пирожком
концессия железная дорога хлебная биржа
Осенью скромной курсисткой иду на занятия
черный плед на плечах,
отливающий синим на солнце осеннем
Летом Ялта
Тихо лежу в постели1,
На кружевах коса.
Пахнет цветами в щели:
Верно, легла роса.
Сомкнуты плотно губы,
Сердце чего-то ждет…
Утром к морю спускаюсь
И осень снова
И на синагогальном дворе
под балдахином свадебным
я слышу Митино и мое имена,
другие,
какими их записал казенный раввин2,
не Дмитрий и Марина,
а те, другие,
какими обычно никто не зовет нас
И я стою рядом с моим женихом
И его пальцы, сильные смуглые
надевают на мой тонкий нежный палец
простое серебряное колечко
обручальное кольцо
– Вот, с этим кольцом ты посвящаешься мне
согласно закону Моисея…
Я смотрю на Митино лицо, смотрю в его глаза
Теперь он мой любимый единственный муж
Навсегда
И поезд уносит нас в Териоки3
Пусть над новой избой
Будет свод голубой –
Полно соснам скрывать синеву!
Это небо – твое!
Это небо – мое!
Пусть недаром я гордым слыву!
Жил в лесу, как во сне,
Пел молитвы сосне,
Надо мной распростершей красу.
Ты пришла – и светло,
Зимний сон разнесло,
И весна загудела в лесу!..
Я бросаю курсы Герье ради семьи
ради мужа и детей
Мой муж
во фраке в ложе Художественного театра
уважаемый издатель трудов по древней русской истории
мягкий взгляд сквозь очки
профиль бородки
Мой дом
двусветные окна
деревянная винтовая лестница в зале
ведет к портрету босого Толстого
Мои дети
Катя
Маша
Коля
И у нас в гостях на подмосковной даче обрывок разговора
уже знаменитого прозаика
с известным художником –
– …жиденята…4
Я делаю вид, будто этого разговора, этих слов нет!
Они бы не посмели при мне сказать…
Я появляюсь на террасе –
коричневый бант у ворота светлой розовой блузы –
и приглашаю гостей –
писателя и художника –
пить чай из японских фарфоровых чашек.
В моем будуаре я собираюсь на зимний бал в дворянском собрании
Я у зеркала
моя растрепанная роскошная коса
мои белые руки
мои дорогие золотые кольца
мои жемчужные серьги
«Narcisse Noir» выдыхает из открытого хрустального флакона
в тонкий воздух моего будуара
цветочность Востока
нежность марокканского апельсина
жаркие ноты сандала
и тяжесть мускуса
Художник
я позирую
Лицо све́тло-смуглое, пухлые губы
черные глаза и вот такие ресницы!
Коляска щегольская
перчатка шведская из тонкой кожи
Золотой браслет
Бархатное пальто с синими лентами
мягкая шляпа с пушистым облачком перьев
Теплая томность и стройная горделивость Востока
в зимней русской старой столице
Жидовка! Вот вам всем!
И белая кофточка, черная юбка
русская роща берез Подмосковья
Художник и я,
освещенная солнцем!..
И время проходит
и время приходит
отъезда
отплытия на Философском пароходе
в Париж.
Париж
особняк на шоссе д,Антен
летние прогулки за городом
танцы
авто «Ситроен»
…в Париж приходит весна…5
Paris change!6 mais rien dans ma mélancolie…
Мои взрослые дети
Катя – музыка
Маша – медицина
Коля – bohème parisien – Café de Flore -
новая философия называется экзистенциализм
Мои взрослые дети
Как хорошо, что они в Швейцарии,
как хорошо, что они в безопасности
Вы знаете, как это хорошо?!..
Мадам Лильевр, вы убираете у меня в последний раз
Возьмите всё
все, все платья
Мне больше не понадобятся
Мне больше ничего не понадобится
Никогда
Менять на хлеб?
Хлеб мне тоже не понадобится
Там, куда меня увезут, меня убьют
Но я вам не скажу…
Надо выдержать эту последнюю в моей жизни поездку,
этот поезд…
И что это?
Время?
Что это вдруг?
Это снова я в срединном зеркале трельяжа
Что это?
Нет!
Люди!
Не принимайте меня такою, какая я теперь
Не принимайте
Жалейте меня
Сострадайте мне в моем несчастье,
которое называется старость!..
Но моя смерть будет страшнее моей старости, я знаю.
Моя смерть среди множества голых, безобразно задыхающихся тел
заставит умолкнуть все в мире слова…
Только скорее,
только скорее
Только
скорее!..
(закончено в начале марта 2018 года)
[1] Тихо лежу в постели… – из стихотворения Клары Арсеневой (Клара Соломоновна Арсенева (Арсенева-Букштейн): 1889, Тифлис – 1972, Москва – поэтесса и переводчица);
[2] …какими их записал казенный раввин… – «казенными раввинами» назывались в Российской Ммперии раввины, которые должны были регистрировать рождения и смерти в еврейских общинах. Евреям законодательно запрещалось использовать христианские имена в официальных документах, фиксирующих рождения и смерти. Разумеется, в брачной процедуре, совершавшейся по канонам иудаизма, назывались иудейские имена брачующихся, которыми в семьях культурных европеизированных и русифицированных евреев не пользовались в быту.
[3] Териоки – финская курортная местность, входившая в состав Российской империи.
[4] …жиденята… – так в одном из своих писем назвал маленьких Николая и Ольгу, детей переводчицы Евдокии Эфрос и издателя Ефима Коновицера, А.П. Чехов. Любопытно, что в Евдокию (Дуню) он был в свое время страстно влюблен.
[5] …в Париж приходит весна… – фрагмент цитаты из книги Генри Миллера «Тропик Рака».
[6] …Paris change… – из стихотворения Baudelaire «Le cygne».
СКАЗКА ГОЦЦИ
Москва Зима
Это настоящая зима
Разноцветные цветочки
на валенках московских модниц-девушек
В метро спешат
и проходят, бросив монетку,
и варежки снимая на ходу
Венеция дворцы
наряды кораблей
Гоцци победил Гольдони и Альфьери
Венеция дворца
Полет кольца
в морскую глубину
Прекрасность умирающей старинности
Истончились гобелены
и лица богинь смутные
Черный плащ и треуголка
По снегу маленькие санки моего братишки
Завязанный шарфик поверх шапки теплой
прикрывает детский подбородок
Раскрасневшиеся щёчки
А в квартире коммунальной всё вымыто
В квартире коммунальной чисто,
но как-то сиротливо и нервически
как будто здесь не дом семей,
а богадельня детский дом приют сирот
так даже в нашей комнате,
где на синем одеяле на коричневом полу
братишка с отчимом двигают фишки в какой-то игре
Костюмчик штанишки с начесом
– Фаинка, давай играть – жили кот и лиса
и родился у них сын петушок…
Братик ладошкой машет мне
А я ухожу с мамой
Мы идём на улицу
Моя восточная красавица мама
держит мою маленькую ручку в бордовой рукавичке
своей рукой в черной перчатке
Мое пальтишко с мягким мехом воротничка
и ее черное пальто в талию
И если маленькая девочка, я,
посмотрит вверх
увидит ее прекрасное лицо
под вуалью шляпки
Москва Зима
Московский зимний день
ГИТИС
В Татарской студии спектакль «Король-олень»
Восточная Красавица со мной
Матерчатые пуговицы на ее бордовом платье
мое фланелевое платьице в горошек
Мы в первый ряд пробрались
сидим на жестких стульях
Со сцены тянет пылью театральной
Восточные решетчатые ширмы на сцене
Сказочная восточность вокруг
На сцене он, король Дерамо
О мой восточный человек в тюрбане
закинув голову
и руку вскинув вверх
Восточные глаза мужские,
медленно идущие к степям Китая
Кафтан нарядный театральный
опоясан толстым светлым поясом
Закинув голову король Дерамо руку поднимал
И вскинув кверху руку
согнутую в локте
в нарядном и восточном рукаве
Любовь, ты не должна быть разделенной,
не должна!
Ты недоступный,
как недоступен самый сказочный король
Мой недоступный сказочный король
Волнение безысходность чувство
И сладкую испытываю в сердце боль
Он недоступный
можно на него смотреть,
как на персидскую миниатюру-картинку
можно любоваться
Я никому о нем не расскажу,
а только расскажу когда-нибудь
В моем сознании он будет жить,
он снова голову в тюрбане запрокинет
и черная бородка
и глаза,
распахнутые в чувстве театральном
Я не хочу, чтобы мама вела меня за руку
Я вырываюсь
Я ускоряю шаг
скользить по скользкой наледи
И легкий страх упасть невольно отвлекает
от безысходности
и от волнения
Проходит много лет
и остается странное звучание
звучание произношенья имени
звучанье
Исанбет.
Спектакль по пьесе Гоцци «Король-олень» был поставлен в Татарской студии ГИТИСа в 1949 году. Роль Дерамо исполнил актер Празат Исанбет.
МАРАТ
Венсану, Маше, Рубену, а также – Борису Шапиро
Варшава, здесь было Варшавское гетто
До Берлина пятьсот километров
Зло простое, как черствый пряник
Зло кусается, как гадюка,
подыхает в последних корчах
под ударом сапога твоего солдатского
До Берлина пятьсот километров.
Ты идешь по Германии, победитель,
пьяный победой
огромной победой
Мне весело когда на поле бьет мой меч пирует
рубит головы врагам и государства рубит
и штурмом города берет
и государства падают к моим ногам
к солдатским сапогам
Не время, нет, для милости к врагам.
Весна в моем кровоточащем сердце…
Марат Гуральник назван в честь линкора,
о котором
его отец прочел в газете «Правда»
Отец был конферансье
работал на эстраде
Он умер в санатории
еще до войны
У него был самый плохой туберкулез – миллярный –
наследство глухого местечка тесной черты оседлости
И вот Марат
Где его мать и маленькая сестренка Соня?
Они остались в Киеве
их убили, он уже знает.
А где его молодая жена Зина и сынишка Вадик,
он еще не узнал…
А немецкие женщины отдаются ему
даже не просят взамен своего тела банку тушенки
и буханку хлеба из солдатского пайка
Отдаются
Но ведь за это трибунал!
Но если они отдаются,
хватают за рукава гимнастерки…
Вот еще одна немецкая женщина
она просит хлеба
Он понимает ее язык,
потому что идиш –
язык евреев Восточной Европы
это ведь какой-то немецкий диалект.
Его отец и мать еще помнили, знали этот язык.
Евреи когда-то жили в германских землях,
а потом в Польском королевстве,
а потом в Российской империи…
Но мы советские люди!
Мы победители…
А немецкая женщина просит хлеба.
Она держит на руках девочку лет шести,
девочку в красном пальтишке…
А в глазах Марата наливается горячая темная краснота
Краснота пульсирует
Он мог бы выбить зубы этой девчонке
кулаком
костяшками сжатых пальцев
Но ведь за это уж точно трибунал…
Чужих детей бить нельзя
Это наших детей можно бить, убивать,
а чужих нельзя, запрещено.
Нельзя убить детей того человека,
который убил твоих детей.
А почему нельзя?
А почему запрещено?..
И еще не так уж давно
эта женщина пила по утрам какао.
Она получила посылку от старшего сына по имени Отто
посылку из чужой захваченной области чужой страны
посылку с котиковой шубкой, почти неношеной,
посылку с черным концертным платьем –
мать Марата и Сони была камерной певицей –
посылку с красным пальтишком!..
Это пальтишко Марат привез в подарок сестренке из Москвы,
где учился в ИФЛИ…
Это Сонино пальтишко.
А, может, и не ее.
Потому что было много пальтишек,
Матери снимали их со своих маленьких детей,
громко плача,
или оцепенев от страха…
Много пальтишек, хороших пальтишек,
и плюшевых жакеток,
и пиджаков довоенного, еще до первой мировой войны,
тонкого сукна…
Много всего,
аккуратно сложенного
возле расстрельного рва…
А теперь немецкая женщина противно визжит,
прикрывая пухлой ладонью лицо ребенка, девочки.
И Марат разжимает кулак.
Уже все равно, чье это пальтишко.
Уже никого не вернешь.
И чтобы она замолчала наконец,
чтобы не слышать этого противного визга.
он с размаха сунул ей в руку хлеб.
И она побежала прочь со своим ребенком,
повторяя почти громко:
- Монгол… Монгол!..
Бывают такие евреи
с монгольскими чертами лиц…
Но для нее «монгол» означало «дикарь»!..
Вот сука!..
Сука, сука, сука!..
Я стою на крыше Рейхстага
и плюю на ваш город Берлин!..
А потом поезда и попутные грузовики
несут его в украинскую деревню
за темные леса
в украинскую деревню
куда его жена Зина бежала с маленьким сыном из Киева
пешком
сбивая ноги в кровь
меняя свою городскую одежду
на еду для ребенка…
И Марат сначала не узнаёт свою молодую жену, светленькую хохотушку
в этой худой и словно бы почерневшей лицом женщине…
Он сильно сжимает свои мокрые от слез веки,
и не помня как подхватил на руки сына
прижимает его к груди, к гимнастерке,
и обнимает крепко жену, припавшую к мужу,
возвращенному ей, живому!..
И нательный крестик, который его жена
украинка Зина
надела их мальчику Вадику,
чтобы не догадались, что он еврей,
припадает к медалям и солдатскому ордену…
И после этого мига, мгновения трагедии они живут дальше
У них рождается еще двое сыновей
Семья живет в Москве…
Не спрашивайте меня, что такое несчастье
и счастье…
(Закончено в середине июня 2019 года)
В ясный зимний полдень мы летим с катальной горы
на маленьких санках, обитых ярко-красным сукном
Я в шубке
на шапочку соболью повязан пуховый платок
Холодный ветер в лицо
И Митя, мой будущий муж –
русское имя
еврейская фамилия – Розенбаум
начинающий поэт, студент
фуражка набок, шершавость воротника шинели
холодная щека
горячее дыхание
белые зубы
Его лицо разрумянилось
Его губы из-под тонкой полоски щегольских усов
шепчут мне
на уже совсем родном языке
– Я люблю вас, Марина… Я люблю вас!..
Хорошо, что он умер,
что его уже нет в живых
Это хорошо сейчас
Это хорошо
сейчас
теперь
Хорошо, что он уже умер,
хорошо, что он не поедет со мной
в эту последнюю поездку на последнем поезде
в какой-нибудь немецкий польский город,
где меня убьют
Хорошо, что он никогда не узнает о моей смерти,
потому что она будет страшная,
я знаю
И поэтому я
из этого моего сегодняшнего знания
возвращаюсь туда, на катальную гору
Мы летим
и он шепчет мне
на родном нашем русском языке –
– Я люблю вас, Марина!
Москва. Зима
Русская зима.
Мой отец меценат
пенсне барашковая шапка пирожком
концессия железная дорога хлебная биржа
Осенью скромной курсисткой иду на занятия
черный плед на плечах,
отливающий синим на солнце осеннем
Летом Ялта
Тихо лежу в постели1,
На кружевах коса.
Пахнет цветами в щели:
Верно, легла роса.
Сомкнуты плотно губы,
Сердце чего-то ждет…
Утром к морю спускаюсь
И осень снова
И на синагогальном дворе
под балдахином свадебным
я слышу Митино и мое имена,
другие,
какими их записал казенный раввин2,
не Дмитрий и Марина,
а те, другие,
какими обычно никто не зовет нас
И я стою рядом с моим женихом
И его пальцы, сильные смуглые
надевают на мой тонкий нежный палец
простое серебряное колечко
обручальное кольцо
– Вот, с этим кольцом ты посвящаешься мне
согласно закону Моисея…
Я смотрю на Митино лицо, смотрю в его глаза
Теперь он мой любимый единственный муж
Навсегда
И поезд уносит нас в Териоки3
Пусть над новой избой
Будет свод голубой –
Полно соснам скрывать синеву!
Это небо – твое!
Это небо – мое!
Пусть недаром я гордым слыву!
Жил в лесу, как во сне,
Пел молитвы сосне,
Надо мной распростершей красу.
Ты пришла – и светло,
Зимний сон разнесло,
И весна загудела в лесу!..
Я бросаю курсы Герье ради семьи
ради мужа и детей
Мой муж
во фраке в ложе Художественного театра
уважаемый издатель трудов по древней русской истории
мягкий взгляд сквозь очки
профиль бородки
Мой дом
двусветные окна
деревянная винтовая лестница в зале
ведет к портрету босого Толстого
Мои дети
Катя
Маша
Коля
И у нас в гостях на подмосковной даче обрывок разговора
уже знаменитого прозаика
с известным художником –
– …жиденята…4
Я делаю вид, будто этого разговора, этих слов нет!
Они бы не посмели при мне сказать…
Я появляюсь на террасе –
коричневый бант у ворота светлой розовой блузы –
и приглашаю гостей –
писателя и художника –
пить чай из японских фарфоровых чашек.
В моем будуаре я собираюсь на зимний бал в дворянском собрании
Я у зеркала
моя растрепанная роскошная коса
мои белые руки
мои дорогие золотые кольца
мои жемчужные серьги
«Narcisse Noir» выдыхает из открытого хрустального флакона
в тонкий воздух моего будуара
цветочность Востока
нежность марокканского апельсина
жаркие ноты сандала
и тяжесть мускуса
Художник
я позирую
Лицо све́тло-смуглое, пухлые губы
черные глаза и вот такие ресницы!
Коляска щегольская
перчатка шведская из тонкой кожи
Золотой браслет
Бархатное пальто с синими лентами
мягкая шляпа с пушистым облачком перьев
Теплая томность и стройная горделивость Востока
в зимней русской старой столице
Жидовка! Вот вам всем!
И белая кофточка, черная юбка
русская роща берез Подмосковья
Художник и я,
освещенная солнцем!..
И время проходит
и время приходит
отъезда
отплытия на Философском пароходе
в Париж.
Париж
особняк на шоссе д,Антен
летние прогулки за городом
танцы
авто «Ситроен»
…в Париж приходит весна…5
Paris change!6 mais rien dans ma mélancolie…
Мои взрослые дети
Катя – музыка
Маша – медицина
Коля – bohème parisien – Café de Flore -
новая философия называется экзистенциализм
Мои взрослые дети
Как хорошо, что они в Швейцарии,
как хорошо, что они в безопасности
Вы знаете, как это хорошо?!..
Мадам Лильевр, вы убираете у меня в последний раз
Возьмите всё
все, все платья
Мне больше не понадобятся
Мне больше ничего не понадобится
Никогда
Менять на хлеб?
Хлеб мне тоже не понадобится
Там, куда меня увезут, меня убьют
Но я вам не скажу…
Надо выдержать эту последнюю в моей жизни поездку,
этот поезд…
И что это?
Время?
Что это вдруг?
Это снова я в срединном зеркале трельяжа
Что это?
Нет!
Люди!
Не принимайте меня такою, какая я теперь
Не принимайте
Жалейте меня
Сострадайте мне в моем несчастье,
которое называется старость!..
Но моя смерть будет страшнее моей старости, я знаю.
Моя смерть среди множества голых, безобразно задыхающихся тел
заставит умолкнуть все в мире слова…
Только скорее,
только скорее
Только
скорее!..
(закончено в начале марта 2018 года)
[1] Тихо лежу в постели… – из стихотворения Клары Арсеневой (Клара Соломоновна Арсенева (Арсенева-Букштейн): 1889, Тифлис – 1972, Москва – поэтесса и переводчица);
[2] …какими их записал казенный раввин… – «казенными раввинами» назывались в Российской Ммперии раввины, которые должны были регистрировать рождения и смерти в еврейских общинах. Евреям законодательно запрещалось использовать христианские имена в официальных документах, фиксирующих рождения и смерти. Разумеется, в брачной процедуре, совершавшейся по канонам иудаизма, назывались иудейские имена брачующихся, которыми в семьях культурных европеизированных и русифицированных евреев не пользовались в быту.
[3] Териоки – финская курортная местность, входившая в состав Российской империи.
[4] …жиденята… – так в одном из своих писем назвал маленьких Николая и Ольгу, детей переводчицы Евдокии Эфрос и издателя Ефима Коновицера, А.П. Чехов. Любопытно, что в Евдокию (Дуню) он был в свое время страстно влюблен.
[5] …в Париж приходит весна… – фрагмент цитаты из книги Генри Миллера «Тропик Рака».
[6] …Paris change… – из стихотворения Baudelaire «Le cygne».
СКАЗКА ГОЦЦИ
Москва Зима
Это настоящая зима
Разноцветные цветочки
на валенках московских модниц-девушек
В метро спешат
и проходят, бросив монетку,
и варежки снимая на ходу
Венеция дворцы
наряды кораблей
Гоцци победил Гольдони и Альфьери
Венеция дворца
Полет кольца
в морскую глубину
Прекрасность умирающей старинности
Истончились гобелены
и лица богинь смутные
Черный плащ и треуголка
По снегу маленькие санки моего братишки
Завязанный шарфик поверх шапки теплой
прикрывает детский подбородок
Раскрасневшиеся щёчки
А в квартире коммунальной всё вымыто
В квартире коммунальной чисто,
но как-то сиротливо и нервически
как будто здесь не дом семей,
а богадельня детский дом приют сирот
так даже в нашей комнате,
где на синем одеяле на коричневом полу
братишка с отчимом двигают фишки в какой-то игре
Костюмчик штанишки с начесом
– Фаинка, давай играть – жили кот и лиса
и родился у них сын петушок…
Братик ладошкой машет мне
А я ухожу с мамой
Мы идём на улицу
Моя восточная красавица мама
держит мою маленькую ручку в бордовой рукавичке
своей рукой в черной перчатке
Мое пальтишко с мягким мехом воротничка
и ее черное пальто в талию
И если маленькая девочка, я,
посмотрит вверх
увидит ее прекрасное лицо
под вуалью шляпки
Москва Зима
Московский зимний день
ГИТИС
В Татарской студии спектакль «Король-олень»
Восточная Красавица со мной
Матерчатые пуговицы на ее бордовом платье
мое фланелевое платьице в горошек
Мы в первый ряд пробрались
сидим на жестких стульях
Со сцены тянет пылью театральной
Восточные решетчатые ширмы на сцене
Сказочная восточность вокруг
На сцене он, король Дерамо
О мой восточный человек в тюрбане
закинув голову
и руку вскинув вверх
Восточные глаза мужские,
медленно идущие к степям Китая
Кафтан нарядный театральный
опоясан толстым светлым поясом
Закинув голову король Дерамо руку поднимал
И вскинув кверху руку
согнутую в локте
в нарядном и восточном рукаве
Любовь, ты не должна быть разделенной,
не должна!
Ты недоступный,
как недоступен самый сказочный король
Мой недоступный сказочный король
Волнение безысходность чувство
И сладкую испытываю в сердце боль
Он недоступный
можно на него смотреть,
как на персидскую миниатюру-картинку
можно любоваться
Я никому о нем не расскажу,
а только расскажу когда-нибудь
В моем сознании он будет жить,
он снова голову в тюрбане запрокинет
и черная бородка
и глаза,
распахнутые в чувстве театральном
Я не хочу, чтобы мама вела меня за руку
Я вырываюсь
Я ускоряю шаг
скользить по скользкой наледи
И легкий страх упасть невольно отвлекает
от безысходности
и от волнения
Проходит много лет
и остается странное звучание
звучание произношенья имени
звучанье
Исанбет.
Спектакль по пьесе Гоцци «Король-олень» был поставлен в Татарской студии ГИТИСа в 1949 году. Роль Дерамо исполнил актер Празат Исанбет.
МАРАТ
Венсану, Маше, Рубену, а также – Борису Шапиро
Варшава, здесь было Варшавское гетто
До Берлина пятьсот километров
Зло простое, как черствый пряник
Зло кусается, как гадюка,
подыхает в последних корчах
под ударом сапога твоего солдатского
До Берлина пятьсот километров.
Ты идешь по Германии, победитель,
пьяный победой
огромной победой
Мне весело когда на поле бьет мой меч пирует
рубит головы врагам и государства рубит
и штурмом города берет
и государства падают к моим ногам
к солдатским сапогам
Не время, нет, для милости к врагам.
Весна в моем кровоточащем сердце…
Марат Гуральник назван в честь линкора,
о котором
его отец прочел в газете «Правда»
Отец был конферансье
работал на эстраде
Он умер в санатории
еще до войны
У него был самый плохой туберкулез – миллярный –
наследство глухого местечка тесной черты оседлости
И вот Марат
Где его мать и маленькая сестренка Соня?
Они остались в Киеве
их убили, он уже знает.
А где его молодая жена Зина и сынишка Вадик,
он еще не узнал…
А немецкие женщины отдаются ему
даже не просят взамен своего тела банку тушенки
и буханку хлеба из солдатского пайка
Отдаются
Но ведь за это трибунал!
Но если они отдаются,
хватают за рукава гимнастерки…
Вот еще одна немецкая женщина
она просит хлеба
Он понимает ее язык,
потому что идиш –
язык евреев Восточной Европы
это ведь какой-то немецкий диалект.
Его отец и мать еще помнили, знали этот язык.
Евреи когда-то жили в германских землях,
а потом в Польском королевстве,
а потом в Российской империи…
Но мы советские люди!
Мы победители…
А немецкая женщина просит хлеба.
Она держит на руках девочку лет шести,
девочку в красном пальтишке…
А в глазах Марата наливается горячая темная краснота
Краснота пульсирует
Он мог бы выбить зубы этой девчонке
кулаком
костяшками сжатых пальцев
Но ведь за это уж точно трибунал…
Чужих детей бить нельзя
Это наших детей можно бить, убивать,
а чужих нельзя, запрещено.
Нельзя убить детей того человека,
который убил твоих детей.
А почему нельзя?
А почему запрещено?..
И еще не так уж давно
эта женщина пила по утрам какао.
Она получила посылку от старшего сына по имени Отто
посылку из чужой захваченной области чужой страны
посылку с котиковой шубкой, почти неношеной,
посылку с черным концертным платьем –
мать Марата и Сони была камерной певицей –
посылку с красным пальтишком!..
Это пальтишко Марат привез в подарок сестренке из Москвы,
где учился в ИФЛИ…
Это Сонино пальтишко.
А, может, и не ее.
Потому что было много пальтишек,
Матери снимали их со своих маленьких детей,
громко плача,
или оцепенев от страха…
Много пальтишек, хороших пальтишек,
и плюшевых жакеток,
и пиджаков довоенного, еще до первой мировой войны,
тонкого сукна…
Много всего,
аккуратно сложенного
возле расстрельного рва…
А теперь немецкая женщина противно визжит,
прикрывая пухлой ладонью лицо ребенка, девочки.
И Марат разжимает кулак.
Уже все равно, чье это пальтишко.
Уже никого не вернешь.
И чтобы она замолчала наконец,
чтобы не слышать этого противного визга.
он с размаха сунул ей в руку хлеб.
И она побежала прочь со своим ребенком,
повторяя почти громко:
- Монгол… Монгол!..
Бывают такие евреи
с монгольскими чертами лиц…
Но для нее «монгол» означало «дикарь»!..
Вот сука!..
Сука, сука, сука!..
Я стою на крыше Рейхстага
и плюю на ваш город Берлин!..
А потом поезда и попутные грузовики
несут его в украинскую деревню
за темные леса
в украинскую деревню
куда его жена Зина бежала с маленьким сыном из Киева
пешком
сбивая ноги в кровь
меняя свою городскую одежду
на еду для ребенка…
И Марат сначала не узнаёт свою молодую жену, светленькую хохотушку
в этой худой и словно бы почерневшей лицом женщине…
Он сильно сжимает свои мокрые от слез веки,
и не помня как подхватил на руки сына
прижимает его к груди, к гимнастерке,
и обнимает крепко жену, припавшую к мужу,
возвращенному ей, живому!..
И нательный крестик, который его жена
украинка Зина
надела их мальчику Вадику,
чтобы не догадались, что он еврей,
припадает к медалям и солдатскому ордену…
И после этого мига, мгновения трагедии они живут дальше
У них рождается еще двое сыновей
Семья живет в Москве…
Не спрашивайте меня, что такое несчастье
и счастье…
(Закончено в середине июня 2019 года)