Были последние дни марта, а зима не унималась. Всё приносила и приносила откуда-то белые хлопья и всё заметала, заметала. Ветхий, с просевшей крышей, барак уже и так почти утонул в снегу, только окна и видно было. Порывистый северный ветер поднимал вверх клубы снега и с яростью обрушивался на один-единственный прикрученный к столбу фонарь, который, жалобно поскрипывая, метался из стороны в сторону, как пес на привязи, — того и гляди сорвется. На какое-то время, притаившись в темноте, ветер стихал, а потом неожиданно бесстрашно вылетал из-за угла и снова то завывал, то взвизгивал, то глухо, еле слышно, гудел, закручивая висевший на цепи тяжелый кусок рельса.
Внутри барака было темно, тихо и холодно, в воздухе витал прогорклый запах валенок и портянок. У входной двери белела нетающая полоса снега. Обе буржуйки стояли далеко от входа, в конце барака, рядом с грубо сделанным деревянным столом. На его засаленных грязных досках лежали большие куски неочищенной колбасы, разорванная на четыре части буханка хлеба, хамса и картошка, в центре стояли пластиковые стаканы и трехлитровая банка с ядовито-сизой жидкостью. Здесь было жарко. За столом сидели четыре человека.
Рыжий, конопатый парень в майке склонился над гитарой. Кривые пальцы, наполовину покрытые мутно-синими татуировками, неуверенно скользя по грифу, брали незамысловатые аккорды. Остальные, еще не опьянев, молча слушали, угрюмо смотрели на стол, курили, выразительно пускали дым в потолок.
Откуда-то из темноты, крадучись, неуверенно и медленно, как тень, к столу приблизился человек. Поседевшие волосы и щетина, впавшие щеки, выпуклые скулы, острый горбатый нос, тонкие прямые губы делали тощее серое лицо неживым, а глубоко посаженные глаза придавали ему измученный отрешенный вид. И только руки, не тронутые годами руки, могли что-то сказать о его возрасте. Похоже, совсем еще не старый, он выглядел как немощный, отживший свой век старик.
— Те чо надо? — выкрикнул гитарист.
Старик как бы растерялся. Стоял, опустив голову, и молчал.
— Я те спрашиваю, чо надо?
— Мне бы вот с ним потолковать.
— Говори! Между нами секретов нет.
— У вас-то, может, и нету, а у меня есть. Говорю ж, мне бы с ним только, а нет — так и нет.
Крепкий парень лет тридцати, с неровным, бугристым лицом и сплющенным носом, важно, нехотя встал из-за стола и вразвалочку пошел следом за стариком в темноту барака.
— Помру я скоро… — начал старик.
— Да брось ты, — перебил его парень, — рано тебе помирать-то.
— Помру-помру, уже еле ноги волочу, все внутри болит, ну, обо мне нечего… Просьба у меня к тебе есть… Ты же утром завтра на волю?
— Чо, письмишко передать? — снова перебил. — Так ты ж сам скоро откинешься… весной ведь?
— Некому мне писать. Я тут вот деньги собрал… — старик вынул из кармана толстую пачку денег и протянул ее парню. — Возьми, мне они теперь ни к чему.
У парня от удивления брови поднялись, глаза расширились, лицо вытянулось, но от улыбки тут же снова округлилось и стало похоже на блин.
— Только одна просьба будет… Сделай! Христа ради прошу, сделай! — старик положил руку на сердце. — Мать у меня померла недавно. Я у нее один… Мы только с ней вдвоем… Только она у меня и была.
— Ух ты, надо ж… — как мог, посочувствовал парень.
— Так ты в любую церковь зайди, спроси там кого-нибудь, что сделать надо… Ну, чтобы помянуть ее, что ли, или как там водится, свечку поставить, что ли… Я не знаю! — нервно, с досадой и от безысходности махнул рукой куда-то в сторону.
— Ты там спроси кого-нибудь. Спроси, если, мол, сын перед смертью прощения у матери попросить хочет… Ну, как бы покаяться перед ней, уже после смерти… Спроси, что тогда надо сделать. Спроси, ну и сделай, как скажут, чтоб простила она меня… ну, чтоб все нормально у нас с ней было, как и прежде! — вздохнул, опустил голову, но тут же резко выпрямился и, как бы с обидой, выкрикнул:
— Понимаешь? Как прежде! — снова потупился в пол.
— Сделай, заплати там, сколько надо, а остальные себе возьми. Христа ради прошу, сделай.
— Да не вопрос. Какой разговор. Только ты ж того… скоро сам на волю?
— Да не доживу я! — резко оборвал старик. — На волю, на волю… Говорю ж тебе, помру скоро! — размахивая сжатыми кулаками, старик как-то нехотя повернулся и, сгорбившись, медленно пошел к нарам.
Парень посмотрел ему вслед, потом на деньги, сунул их в карман, улыбнулся и направился было к столу, но, услышав из темноты дрожащий шепот, остановился, резко обернулся.
«Христа ради прошу, сделай…» — как будто не человек, а барак простонал еле слышно.
— Ну, чево там? — не скрывая любопытства, спросил гитарист, уловив растерянность парня.
— Да, ничего. Придурок какой-то… — испуганно покосился в темноту. — Я так и не понял, чо он хочет. Похоже, мозги отморозил… — с отвращением скривил губы.
Все улыбнулись.
— Наливай! Давай бухнём за нас с вами и за х… с ними.
— Это можно… — сказал кто-то.
На следующий день восточный экспресс увозил парня далеко на запад, в его родной город. Он сидел в чистом вагоне, пил сладкий чай с лимоном и жадно смотрел в окно, за которым все двигалось, мелькало и пахло весной. На душе у него было легко и весело, как в детстве.
— Эх, щас бы сочку березового, холодненького! — послышался голос соседа с верхней полки.
— Хе, а чо в нем толку-то, в соке-то, — удивился парень, — семь весен пил его, вода — она и есть вода.
Сосед с недовольным удивлением свесил вниз голову, хотел было что-то сказать, но, увидев татуировки на пальцах парня, промолчал и отвернулся к стенке.
До своего города парень так и не доехал. На одной из станций его арестовали за кражу чемодана. При обыске у него обнаружили справку об освобождении и крупную сумму денег, которую тут же конфисковали.шаблоны для dle