Алла Горбунова
2.Почему вы начали писать стихи?
1.В поэтическом слове всегда есть нечто кроме простой семантики. Так, Поль Валери отделил поэтическое слово от обыденного посредством метафорической притчи, в которой речь идёт ещё о старых временах, когда деньги имели золотое обеспечение: слово обыденного языка подобно мелкой разменной монете или бумажным банкнотам в том отношении, что оно не обладает стоимостью, которую символизирует; тогда как поэтическое слово, как знаменитый старый золотой, само обладает стоимостью, которую символизирует. То есть поэтическое слово является не просто указанием на нечто иное, но, подобно золотой монете, оно есть то, что представляет. Также необходимым условием поэзии является то, что в поэзии интенция означения обнаруживается в момент её зарождения. Этим она отличается от повседневной речи, пользующейся общепринятыми значениями слов, как накопленным богатством. Особых усилий выражения и понимания такая речь не требует, решающий порог выражения в ней уже пройден, в отличие от поэзии, рождающейся на этом пороге.
2. Стихи я пишу, сколько себя помню. Для меня это органическая потребность, растущая изнутри. Никаких рациональных причин писать стихи у меня не было и нет. Вдохновляли меня на стихи красота мира, а также существующие в нём несправедливость и страдание, чувство собственной раненности и раненности мира.
Помню историю одного из ранних детских стихотворений дошкольного возраста (вероятно, мне и пяти не было) про Собчака. По воспоминаниям мамы, когда она со мной гуляла во дворе, я, начиная с двух лет, много разговаривала с сидящими там старушками о политике. Вероятно, эти разговоры и побудили меня написать сие реакционное стихотворение:
Ах, Собчак, Собчак, Собчак,
до чего довёл ты мир,
сколько денег стоит сыр,
да какой невкусный – брр!
А потом, потом, потом
у тебя вообще не дом,
а шикарный особняк,
это как понять, Собчак?
***
1
чем тополиный пух не милосердный дух,
чем озеро не овчая купель,
и незамысловато коростель
поёт в прибрежных буйных купырях.
сквозь воду мелкую, сквозь солнечное сито,
чем озеро не тёплое корыто,
где Богоматерь отмывает бесенят,
им отдирает рожки и копыта
и превращает в беленьких ягнят.
2
как кости абрикосовые в ряби,
на дне чернеют юркие мальки.
о воду точат медленные рыбы
свои мерцающие плавники.
на берегу в тигриных полосах
летает шмель и собирает сладкий
бесценный для богов нектарный прах
на молодых телах в припухших складках.
и страсть, и благодать сбирает шмель
и переносит по кустам аллей,
и переносит по тропам колей:
и мёд, и яд, и хмель.
***
И в Рай восходя, он обернулся вслед
миру, где пахнет потом озимый хлеб,
девятьсот тридцать лет,
как восходит Солнце живых,
и с молодой Луной
восстаёт темноликая красота.
И роженица в муках рожает дитя,
а морской прибой
раковины моллюсков приносит ему, шутя,
и мама целует сына в сахарные уста.
И в Рай восходя, он обернулся вслед.
И в Рай восходя, он обернулся вслед
миру, где агнец ранен и старец слеп.
Девятьсот тридцать лет,
как зверь, прободённый стрелой,
бежит от охотника, и расступается лес.
Брызжет на кухне жир и исходит чад,
и рабыня - жена его, и блудница – дочь,
братоубийца – сын, и тать – его зять,
и вины его несмываемую печать
перепевает даже собачий лай.
И в Рай восходя, он обернулся вслед.
И в Рай восходя, он обернулся вслед
миру, где вера, как мамонт, вмерзает в лёд.
Девятьсот тридцать лет,
как отеческих яблонь дым
за плечами стоит стеной,
и невеста бела-белым, но вдова седа,
и народы земли встают друг на друга войной
под знамёна корон, которые смоет вода.
Всё беда – от свадьбы до похорон.
Но мир всё же хорош,
раз в Рай восходя, он обернулся вслед.
ВОДОПАД
встану ли, выстою
или щепкой меня унесёшь,
горная вода,
ревущая, рвущая
в щепы тело моё,
затекающая за ворот,
ты, вода, сверзающаяся отвесно,
к которой подходят пугливо
косуля и росомаха,
в которой голубокожие нимфы распускают пену волос,
громовая песня, вечно творящая песня,
вышибающая из-под меня землю,
ударяющая в колени,
швыряющая с размаху
в головокружительный водоворот.
***
выпорхнут и упадут в ломкий наст ненастья
мёртвые птицы дождями над бредом талым.
кто вложит в застывшие пальцы прекрасной Насти
цветочек алый?
как роза Тюдора (алая наполовину),
как румянец бездомных – туберкулёз подвалов,
как столовые вина, бурлацкие спины -
цветочек алый.
за гаражами в небо восходят дымом
полчища птиц, воспламенясь напалмом.
- как моё имя? – спрашивает, - как имя?
- Румпельштильцхен.
Вскричал он: ведьма тебе сказала! СВАДЬБА (ДОЖДЬ)
груши и яблоки устилают невесте путь
по кромке светотеней,
и земля желает дождя, как младенец грудь,
и только дождь желает землю и всё, что на ней.
только дождь способен груши и яблоки пожелать,
сияющие в траве малоросских рощ,
и невеста ложится на белые паданцы спать,
и невесту желает дождь.
может ли бог, как супруг, тебя пожелать,
как молочай, калину и урожай полей,
и в лице той, что на яблоках в белом платье,
дождём золотым объять землю и всё, что на ней.
Сойкинская святыня
(первый снег в руинном храме)
Возгорается к службе люстра в лепном убранстве,
в подсвечниках медных пчелиные свечи тают,
и в царских вратах появляется и читает
молитву священник в рясе, усыпанной мелкой розой.
И с огонька свечи, обжигая, слёзы стекают
в литую вазу.
Пенье незримо струится, как дым кадильный,
и храм сияет, как снег, золотым Царьградом,
что восставляет в свете Господь всесильный,
и голубицы в купол летят отрадой.
…Снег идёт в храме, как сон Андрея Рублёва,
в багровых руинах, где нет ни люстры, ни врат.
Первый снег в октябре, чистый, как Божье слово.
Боковые проёмы выходят в осенний сад.
На остатках крыши растут берёзки, осины,
под иконами яблоки помнят про яблочный спас,
и Богоматерь с календаря – вся синяя -
осеняет воздушный домашний иконостас.
У алтаря – многоглазые грозди люпина,
вместо пола - песок и ковры из сплетённой хвои,
жестяное ведро с огорода
с цветами и красной калиной.
На иконе – простым мужиком
Николай Чудотворец.
Люди из деревень в приусадебной сладкой грушовке
приходят сюда и всё украшают сами,
а над ними дрожат ветви осени, запорошённые
снегом, идущим в храме.
ДАР
я подарю тебе пыльцой
покрытое, как роза лютни,
воздушней воздуха кольцо
вселенской власти абсолютной.
чтоб гопник не разбил лицо
твоё кавайное об урну,
из льда галактики кольцо
есть у тебя, как у Сатурна.
чтоб мутной жизни скучный сплин
твою персону не затронул,
носи, как Чёрный Властелин,
кольцо во славу Саурона.
и все начала, все концы,
и все архэ, и весь эсхатос,
и весь порядок, и весь хаос, -
они в кольце, в твоём кольце.
да возвестит судьбу мирам
твоё кольцо из зла и злата,
кольцо таланта и расплаты,
колечко в косах Мариам.
ПСАЛОМ: МОЛНИЯ
Ты – молния. Закон миров
тебе не выступит порукой,
и бьёт стремительно не в бровь
стрела, сорвавшаяся с лука.
И там, где ты произойдёшь,
твои бесчисленны щедроты,
но ждать тебя нельзя: ты дождь,
но вне погоды и природы.
Что революция, война
и смена правящих династий?
И полководцев имена
тебя являют лишь отчасти.
Вчера был случай: утонул
мужик в ведре. Он верил в случай.
И оттого он утонул,
что был чертовски невезучий.
«Не плюй в стакан - случится пить».
Увидишь сон, как виночерпий.
В подблюдной песне будешь петь
о том, что предсказали черти:
о том, что вынется кому,
то сбудется и не минует,
как день меняет тьму на тьму:
ночную тьму на тьму дневную,
что делается и берёт
начало, или происходит,
как Волга из тверских болот
и взрыв на порохо-заводе.
Предел. Начало и конец.
Межа и грань. Рубеж. Граница.
А я и ключник и творец,
а я и шуйца и десница,
как будто агнец и денница
(что морю – берег, жизни – смерть),
порфироносная царица,
и лён жены, и мужа медь.
И встреча, где меня и нет:
чем я быстрей, тем буду позже.
И травма: в зубы, и минет,
и десять раз ещё по роже,
мне восемь лет, мне девять лет.
Утрата Рая. Лёгкость боли.
И этот шрам, и этот след,
и паралич любви и воли,
как будто потушили свет,
и в вену героин вкололи,
чтоб видеть сон, что я поэт -
почти святой в дрянной юдоли.
И мёртв Сократ. И Бог распят.
«Свобода, равенство и братство!»
у стен Бастилии кричат.
И в тунеядстве, пьянстве, блядстве
лесбийском свальном я зачат,
но ты себя отдашь мне даром,
и ты воздашь собой стократ,
мгновеньем, молнией, ударом.
…Вдыхать тебя, как никотин,
и знать, что знать тебя нельзя мне,
но можно в истине ходить,
как праведники со слезами.
Ты – молния. Зигзагом - шрам,
без места сам, но держишь место
всем утопическим мирам:
и Раю моему, и детству.
Ты выпадаешь, как игра -
броски, мелькающие в кости.
И рану не зашьёт игла,
и бездна собирает в горсти
планеты, звёзды и людей,
и всех зверей, и все растенья, -
всё в крови Божьей и ничьей,
во сретенье и средостенье.
КОЛОМНА
В окно чердачное внимательно смотри,
как черепица раздувает жабры,
карабкайся до Солнцевой сестры -
её чертогов в форме дирижабля.
Вся скверна скверов и сверканье куполов -
как лупой подожжённая солома,
Сенная площадь, тысячеголов
луг асфодельный и асфальтовый — Коломна.
На ворвань двориков внимательно смотри,
как в стареньких котельных и на крышах -
котлы и трубы Солнцевой сестры -
её чертогов бастион Нарышкин.
И асфоделей позабытые кресты
не обойдёт твой взгляд, как тот паломник.
Я у чердачного окна стою, а ты -
передо мной в окне, в огне, Коломна.