АЛЛЕН ГИНЗБЕРГ / СУПЕРМАРКЕТ В КАЛИФОРНИИ. АМЕРИКА. СУТРА ПОДСОЛНУХА (ПЕР. МАКСИМА КОВАЛЕНКО)
Ирвин Аллен ГИНЗБЕРГ (1926 — 1997) — американский поэт, главный идеолог движения битников, ключевой представитель бит-поколения наряду с Д. Керуаком и У. Берроузом. Автор знаменитой поэмы «Вопль» (1956). Принимал участие в работе над романом Уильяма С. Берроуза «Джанки».
СУПЕРМАРКЕТ В КАЛИФОРНИИ
Я вспомнил о тебе Уолт Уитмен, сегодня ночью, в самое полнолуние,
бродя переулками среди тёмных дерев, с больной головой.
Моя усталость была сродни голоду, я купил бы себе немного образов —
и направился к супермаркету, где фрукты полыхали сквозь неон витрин,
и вспомнил, как ты любил перечислять предметы.
Какие персики, какие цвета! Целые семьи стремились за покупками в ночь!
Проходы переполнены мужьями! Жёны, окружённые авокадо, младенцы в помидорах! —
о, Гарсиа Лорка, что ты забыл посреди арбузов?
Я видел: ты, Уолт Уитмен, бездетен, одинок и сед,
никак не мог выбрать из мясного ассорти в холодильнике,
глазея на мальчишек-продавцов.
Я слышал, как ты спрашивал: кто убил свиные отбивные? Сколько стоят бананы?
Ты ли это, мой ангел?
Я блуждал в бакалее, проходя сквозь аллеи консервных банок,
воображая, что охранник нарочно следует за мной.
Мы с тобой разделили уединение, погрузившись в глубины супермаркета,
дегустируя артишоки, пробуя каждый замороженный деликатес,
избегая кассиров.
Куда мы направляемся, Уолт Уитмен? Магазин закроется через час.
Куда сегодня ночью развернётся указатель твоей остроконечной бороды?
(Здесь я беру твою книгу, чтобы прочесть о нашей одиссее в супермаркете,
и понимаю, как это нелепо).
Так что же, будем бродить в ночи по пустынным улицам,
тени деревьев переплетутся, и в домах погаснут огни,
как мы станем с тобой одиноки…
Станем ли мы мечтать об утраченной Америке любви,
где старинные синие автомобили причаливают к тихим коттеджам?
Мой дорогой отец, одинокий седобородый учитель мужества,
что за Америка открылась перед тобой,
когда Харон бросил якорь у дымного берега — и ты остался стоять,
наблюдая, как чёрная лодка тает в летейских водах.
АМЕРИКА
Америка, я отдал тебе всё, и теперь я ничто.
Америка, два доллара и двадцать семь центов 17 января 1956 года.
Это больше не я.
Америка, когда люди, наконец, прекратят войну?
Когда ты уже вы***шь себя своей атомной бомбой?
Мне плохо, не трогай меня.
Из-за тебя я не хочу писать стихов.
Америка, когда ты впустишь в себя ангелов?
Когда ты разденешься?
Когда ты взглянешь на себя из глубины могилы?
Когда ты заслужишь своего миллиона троцкистов?
Америка, отчего твои библиотеки полны слёз?
Когда ты уже отправишь свои яйца в Индию?
Ты с ума сошла со своими требованиями.
Когда я смогу пойти в супермаркет и купить красивую одежду? —
ведь в загробном мире она не понадобится ни мне, ни тебе.
Тебя слишком много для меня.
Из-за тебя я хочу стать святым.
Должен быть другой способ разобраться с этим.
Берроуз в Танжере, вряд ли он вернётся к своим зловещим штукам.
Ты злая или разыгрываешь меня?
Я пытаюсь понять.
Я одержим — и держусь за это.
Америка, отстань от меня, я знаю что делаю.
Америка, облетает цветущая слива.
Я так долго не читал газет, в них каждый день кто-нибудь осуждён за убийство.
Америка, я сожалею о бастующих рабочих.
Америка, подростком я был коммунистом — и не раскаиваюсь.
Как только появляется возможность, я накуриваюсь травкой.
Я целыми днями разглядываю розы на кафельной плитке в туалете.
Я хожу в Чайнатаун напиться, но не до свинского состояния.
От моего разума одни проблемы.
Ты бы видела меня за чтением Маркса.
Мой психоаналитик считает, что со мной всё в порядке.
Я не хочу читать «Отче наш».
Мне достаточно собственных мистических видений и вибраций космоса.
Америка, это я ещё не сказал тебе, что ты сделала с дядей Максом,
когда он вернулся из России.
Эй, я с тобой говорю.
Ты хочешь, чтобы журнал «Тайм» управлял нашими сердцами?
Отлично, я одержим журналом «Тайм».
Я читаю его каждую неделю.
Его обложки глядят на меня с витрин кондитерской на углу.
Я читаю его в подвале Публичной библиотеки Бёркли.
Там всегда написано об ответственности. Бизнесмены серьёзные люди.
Продюсеры фильмов очень серьёзные люди. Все, кроме меня.
И мне представляется, что Америка — это я,
и что я разговариваю сам с собой.
Азия восстаёт против меня.
У меня меньше шансов, чем у китайца.
Лучше посчитаю собственные национальные ресурсы.
Мои национальные ресурсы состоят из двух косяков с травкой,
миллиона гениталий, собственных текстов, непригодных к публикации,
и двадцати пяти тысяч психиатрических лечебниц.
Я промолчу о своих тюрьмах, о миллионах обездоленных,
живущих в моих цветочных горшках под светом пятисот солнц.
Я запретил бордели во Франции, на очереди Танжер.
Мне хотелось бы стать президентом, пусть я и католик.
Америка, как я могу слагать священные гимны, когда ты в таком дурацком положении?
Я лучше продолжу, как Генри Форд: мои стихи так же индивидуальны,
как его автомобили, тем более они разнополы.
Америка, я продам их тебе по $2500 за строфу,
даже сделаю скидку $500 на написанные давно.
Америка, освободи Тома Муни.
Америка, спаси испанских лоялистов.
Америка, Сакко и Ванцетти не должны умереть.
Америка, те парни из Скотсборро — это я.
Америка, когда мне было семь лет, мама брала меня на собрания коммунистов.
Они продавали нам нут по целой горсти за талон, а талон стоил пятак,
они говорили так свободно, они были как ангелы, они так жалели рабочих,
они были так искренни, да что ты можешь об этом знать!
Ты не представляешь, как прекрасна была партия в 1935 году,
каким могучим стариком был Скотт Ниринг,
а матерь Блур, настоящая меньшевичка, заставляла меня рыдать,
однажды я прямо перед собой увидел Исраэля Амтера.
Наверное, все они были шпионами.
Америка, ты же не хочешь войны.
Америка, это всё подлые русские.
Эти русские, эти русские, эти китайцы и снова русские.
Россия хочет съесть нас заживо. Её сила в безумии.
Она хочет забрать наши машины из гаражей.
Она хочет захватить Чикаго.
Ей нужен красный Ридерс Дайджест.
Ей нужны наши автозаводы в Сибири.
Это её здоровенная бюрократия рулит нашими заправками.
Это плохо. Чёрт. Он же научит индейцев читать.
Ему нужны большие чёрные негры.
Ой, он заставит нас работать по шестнадцать часов в день. Помогите.
Америка, ты это серьёзно?
Америка, когда я смотрю телевизор, то вижу, что ты это серьёзно.
Америка, это правда?
Я бы лучше устроился на работу.
Правда в том, что я не хочу идти в армию или стоять у станка,
я близорук и к тому же психически нездоров.
Америка, я приношу себя, неповторимого, в жертву твоим жерновам.
СУТРА ПОДСОЛНУХА
Я бродил по окраине свалки, наступая на смятые консервные банки и банановую кожуру, а потом уселся в просторной тени паровоза «Сазерн Пацифик», чтобы смотреть, как солнце опускается за горы мусора, и плакать. Джек Керуак, мой единственный спутник, присел рядом на ржавую шпалу, и здесь, в окружении корявых стальных корней механических деревьев, наши безрадостные души и опечаленные глаза оказались так схожи. Только воды реки отражали закатное небо, солнце уходило за далёкие вершины Фриско; не было ни рыбы в этом потоке, ни отшельника в этих горах, только мы, красноглазые и похмельные, на речном берегу, старые обманщики.
Взгляни на Подсолнух, — сказал он, — мертвенный серый силуэт, огромный, как человек, возвышался на фоне заката над грудой опилок — и я пошёл к нему, очарованный: это был мой первый подсолнух — память о Блейке — мои грёзы — Гарлем и ад Ист-Ривер, грузовики с «Сэндвичами Джона Гризи», грохочущие по мостам, останки детских колясок, чёрные груды истёршихся шин, стихи над рекою, презервативы и битые горшки, стальные ножи — но ничего нержавеющего, бритвенно-острые артефакты, тонущие в мусорной жиже, — и серый Подсолнух на фоне заката, хрупкий и пыльный, покрытый сажей, слезящийся от дыма допотопных локомотивов, — венец поблекших лепестков, мятых, словно изломанная корона, большое лицо его, и в дырах от выпавших семечек беззубый рот, полный горячего воздуха, солнечные волосы истаяли, как высохшая паутина, листья простёрлись как руки, корни шевелились в опилках, он был весь осыпан битой штукатуркой, и дохлая муха в ухе.
Осквернённая потрёпанная штука, мой подсолнух, моя душа, как я любил тебя тогда! В этой нечеловеческой грязи, посреди мёртвых локомотивов, припорошенных мусорным прахом, с железнодорожной пылью на грязной коже, с копотью на лице, с глазами, слезящимися от смога, не умеющий уклониться от закопчённой руки, или фаллоса, или выброшенного в твою сторону искусственного (это хуже, чем грязь) протуберанца современной, промышленной, всей этой цивилизации, запятнавшей твой дикий золотой венец, — ты размышлял о смерти, твои помутневшие глаза не помнили любви, корни едва шевелились в куче песка и опилок, — шкуры механизмов, внутренности автомобилей, вывернувшихся наизнанку от кашля, вывалившиеся языки консервных банок, что там ещё, сигара, кончившая пеплом, влагалища тачек, молочные груди машин, потёртые задницы кресел, сфинктеры двигателей — всё это было спрессовано под твоими иссохшими корнями, и ты встал передо мной в лучах заката, в сиянии и славе!
Совершенная красота подсолнуха! Совершенное счастье быть Подсолнухом! Сладко следить за юной хиппушкой Луной, живой и возбуждённой, уже в тени заката предчувствуя восход! Что за мухи жужжали вокруг тебя, невинного в этой грязи, когда ты проклинал железнодорожные небеса и свою цветочную душу! Бедный мёртвый цветок! Когда ты успел позабыть, что ты — цветок? Когда ты взглянул на себя и решил, что ты — старый бессильный локомотив? Призрак локомотива? Привидение и тень некогда могущественного дикого американского Локомотива? Ты никогда не был Локомотивом, подсолнух, ты был Подсолнухом! А ты, паровоз, как был, так и останешься паровозом, прими к сведению.
И я взял крепкий остов подсолнуха и поднял его, как скипетр, проповедуя себе самому, и Джеку, и всем, кто мог меня услышать. Мы — не наша грязная оболочка, мы не старые паровозы на свалке, мы все изнутри — прекрасные золотые подсолнухи, хранящие семя, и наши голые золотые волосатые тела на закате принимают облик чёрных безумных подсолнухов, и наши глаза вбирают их в себя из тени мёртвого паровоза вместе с грязной рекой, горами консервных банок и закатом над Фриско.
перевод Максима Коваленко
О переводчике: Максим КОВАЛЕНКО родился в 1981 г. в Киеве, по образованию экономист, по профессии художник, учился в Москве, с 2013 года живет в Таиланде. Не вошёл в списки премии «Русского Гулливера» за отсутствием номинации «Художественный перевод». Это первая журнальная публикация переводчика.
СУПЕРМАРКЕТ В КАЛИФОРНИИ
Я вспомнил о тебе Уолт Уитмен, сегодня ночью, в самое полнолуние,
бродя переулками среди тёмных дерев, с больной головой.
Моя усталость была сродни голоду, я купил бы себе немного образов —
и направился к супермаркету, где фрукты полыхали сквозь неон витрин,
и вспомнил, как ты любил перечислять предметы.
Какие персики, какие цвета! Целые семьи стремились за покупками в ночь!
Проходы переполнены мужьями! Жёны, окружённые авокадо, младенцы в помидорах! —
о, Гарсиа Лорка, что ты забыл посреди арбузов?
Я видел: ты, Уолт Уитмен, бездетен, одинок и сед,
никак не мог выбрать из мясного ассорти в холодильнике,
глазея на мальчишек-продавцов.
Я слышал, как ты спрашивал: кто убил свиные отбивные? Сколько стоят бананы?
Ты ли это, мой ангел?
Я блуждал в бакалее, проходя сквозь аллеи консервных банок,
воображая, что охранник нарочно следует за мной.
Мы с тобой разделили уединение, погрузившись в глубины супермаркета,
дегустируя артишоки, пробуя каждый замороженный деликатес,
избегая кассиров.
Куда мы направляемся, Уолт Уитмен? Магазин закроется через час.
Куда сегодня ночью развернётся указатель твоей остроконечной бороды?
(Здесь я беру твою книгу, чтобы прочесть о нашей одиссее в супермаркете,
и понимаю, как это нелепо).
Так что же, будем бродить в ночи по пустынным улицам,
тени деревьев переплетутся, и в домах погаснут огни,
как мы станем с тобой одиноки…
Станем ли мы мечтать об утраченной Америке любви,
где старинные синие автомобили причаливают к тихим коттеджам?
Мой дорогой отец, одинокий седобородый учитель мужества,
что за Америка открылась перед тобой,
когда Харон бросил якорь у дымного берега — и ты остался стоять,
наблюдая, как чёрная лодка тает в летейских водах.
АМЕРИКА
Америка, я отдал тебе всё, и теперь я ничто.
Америка, два доллара и двадцать семь центов 17 января 1956 года.
Это больше не я.
Америка, когда люди, наконец, прекратят войну?
Когда ты уже вы***шь себя своей атомной бомбой?
Мне плохо, не трогай меня.
Из-за тебя я не хочу писать стихов.
Америка, когда ты впустишь в себя ангелов?
Когда ты разденешься?
Когда ты взглянешь на себя из глубины могилы?
Когда ты заслужишь своего миллиона троцкистов?
Америка, отчего твои библиотеки полны слёз?
Когда ты уже отправишь свои яйца в Индию?
Ты с ума сошла со своими требованиями.
Когда я смогу пойти в супермаркет и купить красивую одежду? —
ведь в загробном мире она не понадобится ни мне, ни тебе.
Тебя слишком много для меня.
Из-за тебя я хочу стать святым.
Должен быть другой способ разобраться с этим.
Берроуз в Танжере, вряд ли он вернётся к своим зловещим штукам.
Ты злая или разыгрываешь меня?
Я пытаюсь понять.
Я одержим — и держусь за это.
Америка, отстань от меня, я знаю что делаю.
Америка, облетает цветущая слива.
Я так долго не читал газет, в них каждый день кто-нибудь осуждён за убийство.
Америка, я сожалею о бастующих рабочих.
Америка, подростком я был коммунистом — и не раскаиваюсь.
Как только появляется возможность, я накуриваюсь травкой.
Я целыми днями разглядываю розы на кафельной плитке в туалете.
Я хожу в Чайнатаун напиться, но не до свинского состояния.
От моего разума одни проблемы.
Ты бы видела меня за чтением Маркса.
Мой психоаналитик считает, что со мной всё в порядке.
Я не хочу читать «Отче наш».
Мне достаточно собственных мистических видений и вибраций космоса.
Америка, это я ещё не сказал тебе, что ты сделала с дядей Максом,
когда он вернулся из России.
Эй, я с тобой говорю.
Ты хочешь, чтобы журнал «Тайм» управлял нашими сердцами?
Отлично, я одержим журналом «Тайм».
Я читаю его каждую неделю.
Его обложки глядят на меня с витрин кондитерской на углу.
Я читаю его в подвале Публичной библиотеки Бёркли.
Там всегда написано об ответственности. Бизнесмены серьёзные люди.
Продюсеры фильмов очень серьёзные люди. Все, кроме меня.
И мне представляется, что Америка — это я,
и что я разговариваю сам с собой.
Азия восстаёт против меня.
У меня меньше шансов, чем у китайца.
Лучше посчитаю собственные национальные ресурсы.
Мои национальные ресурсы состоят из двух косяков с травкой,
миллиона гениталий, собственных текстов, непригодных к публикации,
и двадцати пяти тысяч психиатрических лечебниц.
Я промолчу о своих тюрьмах, о миллионах обездоленных,
живущих в моих цветочных горшках под светом пятисот солнц.
Я запретил бордели во Франции, на очереди Танжер.
Мне хотелось бы стать президентом, пусть я и католик.
Америка, как я могу слагать священные гимны, когда ты в таком дурацком положении?
Я лучше продолжу, как Генри Форд: мои стихи так же индивидуальны,
как его автомобили, тем более они разнополы.
Америка, я продам их тебе по $2500 за строфу,
даже сделаю скидку $500 на написанные давно.
Америка, освободи Тома Муни.
Америка, спаси испанских лоялистов.
Америка, Сакко и Ванцетти не должны умереть.
Америка, те парни из Скотсборро — это я.
Америка, когда мне было семь лет, мама брала меня на собрания коммунистов.
Они продавали нам нут по целой горсти за талон, а талон стоил пятак,
они говорили так свободно, они были как ангелы, они так жалели рабочих,
они были так искренни, да что ты можешь об этом знать!
Ты не представляешь, как прекрасна была партия в 1935 году,
каким могучим стариком был Скотт Ниринг,
а матерь Блур, настоящая меньшевичка, заставляла меня рыдать,
однажды я прямо перед собой увидел Исраэля Амтера.
Наверное, все они были шпионами.
Америка, ты же не хочешь войны.
Америка, это всё подлые русские.
Эти русские, эти русские, эти китайцы и снова русские.
Россия хочет съесть нас заживо. Её сила в безумии.
Она хочет забрать наши машины из гаражей.
Она хочет захватить Чикаго.
Ей нужен красный Ридерс Дайджест.
Ей нужны наши автозаводы в Сибири.
Это её здоровенная бюрократия рулит нашими заправками.
Это плохо. Чёрт. Он же научит индейцев читать.
Ему нужны большие чёрные негры.
Ой, он заставит нас работать по шестнадцать часов в день. Помогите.
Америка, ты это серьёзно?
Америка, когда я смотрю телевизор, то вижу, что ты это серьёзно.
Америка, это правда?
Я бы лучше устроился на работу.
Правда в том, что я не хочу идти в армию или стоять у станка,
я близорук и к тому же психически нездоров.
Америка, я приношу себя, неповторимого, в жертву твоим жерновам.
СУТРА ПОДСОЛНУХА
Я бродил по окраине свалки, наступая на смятые консервные банки и банановую кожуру, а потом уселся в просторной тени паровоза «Сазерн Пацифик», чтобы смотреть, как солнце опускается за горы мусора, и плакать. Джек Керуак, мой единственный спутник, присел рядом на ржавую шпалу, и здесь, в окружении корявых стальных корней механических деревьев, наши безрадостные души и опечаленные глаза оказались так схожи. Только воды реки отражали закатное небо, солнце уходило за далёкие вершины Фриско; не было ни рыбы в этом потоке, ни отшельника в этих горах, только мы, красноглазые и похмельные, на речном берегу, старые обманщики.
Взгляни на Подсолнух, — сказал он, — мертвенный серый силуэт, огромный, как человек, возвышался на фоне заката над грудой опилок — и я пошёл к нему, очарованный: это был мой первый подсолнух — память о Блейке — мои грёзы — Гарлем и ад Ист-Ривер, грузовики с «Сэндвичами Джона Гризи», грохочущие по мостам, останки детских колясок, чёрные груды истёршихся шин, стихи над рекою, презервативы и битые горшки, стальные ножи — но ничего нержавеющего, бритвенно-острые артефакты, тонущие в мусорной жиже, — и серый Подсолнух на фоне заката, хрупкий и пыльный, покрытый сажей, слезящийся от дыма допотопных локомотивов, — венец поблекших лепестков, мятых, словно изломанная корона, большое лицо его, и в дырах от выпавших семечек беззубый рот, полный горячего воздуха, солнечные волосы истаяли, как высохшая паутина, листья простёрлись как руки, корни шевелились в опилках, он был весь осыпан битой штукатуркой, и дохлая муха в ухе.
Осквернённая потрёпанная штука, мой подсолнух, моя душа, как я любил тебя тогда! В этой нечеловеческой грязи, посреди мёртвых локомотивов, припорошенных мусорным прахом, с железнодорожной пылью на грязной коже, с копотью на лице, с глазами, слезящимися от смога, не умеющий уклониться от закопчённой руки, или фаллоса, или выброшенного в твою сторону искусственного (это хуже, чем грязь) протуберанца современной, промышленной, всей этой цивилизации, запятнавшей твой дикий золотой венец, — ты размышлял о смерти, твои помутневшие глаза не помнили любви, корни едва шевелились в куче песка и опилок, — шкуры механизмов, внутренности автомобилей, вывернувшихся наизнанку от кашля, вывалившиеся языки консервных банок, что там ещё, сигара, кончившая пеплом, влагалища тачек, молочные груди машин, потёртые задницы кресел, сфинктеры двигателей — всё это было спрессовано под твоими иссохшими корнями, и ты встал передо мной в лучах заката, в сиянии и славе!
Совершенная красота подсолнуха! Совершенное счастье быть Подсолнухом! Сладко следить за юной хиппушкой Луной, живой и возбуждённой, уже в тени заката предчувствуя восход! Что за мухи жужжали вокруг тебя, невинного в этой грязи, когда ты проклинал железнодорожные небеса и свою цветочную душу! Бедный мёртвый цветок! Когда ты успел позабыть, что ты — цветок? Когда ты взглянул на себя и решил, что ты — старый бессильный локомотив? Призрак локомотива? Привидение и тень некогда могущественного дикого американского Локомотива? Ты никогда не был Локомотивом, подсолнух, ты был Подсолнухом! А ты, паровоз, как был, так и останешься паровозом, прими к сведению.
И я взял крепкий остов подсолнуха и поднял его, как скипетр, проповедуя себе самому, и Джеку, и всем, кто мог меня услышать. Мы — не наша грязная оболочка, мы не старые паровозы на свалке, мы все изнутри — прекрасные золотые подсолнухи, хранящие семя, и наши голые золотые волосатые тела на закате принимают облик чёрных безумных подсолнухов, и наши глаза вбирают их в себя из тени мёртвого паровоза вместе с грязной рекой, горами консервных банок и закатом над Фриско.
перевод Максима Коваленко
О переводчике: Максим КОВАЛЕНКО родился в 1981 г. в Киеве, по образованию экономист, по профессии художник, учился в Москве, с 2013 года живет в Таиланде. Не вошёл в списки премии «Русского Гулливера» за отсутствием номинации «Художественный перевод». Это первая журнальная публикация переводчика.