ВИКТОРИЯ ГЕНДЛИНА ОБ АВТОРАХ "РУССКОГО ГУЛЛИВЕРА"
О НОВЫХ КНИГАХ «РУССКОГО ГУЛЛИВЕРА»
Александр Петрушкин «Геометрия побега». М.: «Русский Гулливер», 2015
Стоит признать сложность читательского освоения текстов Александра Петрушкина — настолько строки неподвластны какому-то единому творческому стремлению, анархичны в этом микро-государстве, закрывшем границы с внешним миром под обложкой сборника «Геометрия побега». Художественное пространство, где актуализируются Петрушкиным старые смыслы и возникают новые, герметично и, наверное, в чем-то действительно геометрично: разбегающиеся смыслы, строки, голоса движутся как будто в строго очерченном направлении, пытаются выбраться из этой феноменологично-редуцированной среды и выглядят порой как выбившиеся из строгой прически пряди волос — несколько неопрятно.
Но эта неслаженность — приятно наивна и непосредственно-нова, но в этой манере — вся «соль»:
Невероятна трещина шмеля
в его пустынях, нами не согретых,
где камень — это лес, а плачу я,
а платят нас родители — что в-третьих
Лирика этого автора очень самоценна и самоцельна, и, наверное, выражение «поэт для поэтов» к Петрушкину применимо. Но лучше было бы, чтобы обычный читатель — не поэт — научился наслаждаться такой поэзией, потому что она учит видеть глубже и смелее суть вещей.
Упомянутую «герметичность» этих текстов можно преподнести как метафору пространства актуальной поэзии — и тогда побег для поиска собственного места под солнцем и значение его, наверное, невозможности переносятся прямиком на жизнетворчество самого Петрушкина. Творческая инерция — то есть написание автоматизированных вещей в общей палитре и общими формулами — опасный навык для развития, и она Петрушкину явно не грозит. Но из этого не следует, что автор обретает свой голос в актуальной поэзии. Для того чтобы признать обратное, нужно не только знать, как выглядит общий «хор», из которого рождается «сепаратист» от поэзии, но и четко понимать, в чем состоит сепаратистское начало автора — а здесь так остро необходимой, «геометрической» четкости понимания нет.
Конечно, стихотворения Петрушкина особенны: в них есть неуловимая сила, (само)уверенность — и в смысле филологическом, и в «перцептивном», постигаемом интуитивно и субъективно-непосредственно. И впечатление от сборника остается двояким: эстетическое, с признанием авторской силы и самобытности, и легкое смущение — потому что не получается охарактеризовать, постичь для себя эти интуитивные и хрупкие поэтические образы, трудно поддающиеся умственной оценке. Зато как ценно это ощущение: ты откладываешь книгу и начинаешь думать, как так получилось, что тебя очаровали и смутили одновременно.
Василий Нестеров «Ящеры поют», М.: Русский Гулливер, 2015
После прочтения сборника «Ящеры поют» Василия Нестерова остается странное ощущение — как будто ты на самом деле услышал чье-то пение, голоса, и эти голоса остаются существовать внутри тебя, и изгнать (заменить) их может только равное по силе духовное впечатление.
В этом сборнике звучит двухголосие, но не дуэт с гармонично расписанными партитурами, а два несогласных, самостоятельных голоса (эту мысль может проиллюстрировать обложка сборника, на которой сталкиваются головами два ящера). Балансируя между классическим «исполнением» и авангардистским, автор сочетает и воспроизводит элементы близкой и понятной каждому жизни («Сад», «Светлый, тихий, белый храм/Спит в тумане воскресенья…», «Немеет в паутине/Осенняя заря…») и, наоборот, черты далекого, сумрачного, неизведанного бытия, с которым и знакомиться-то не каждому захочется. В этом втором мире — чудные имена Агапель и Звер, непонятные обывателю слова вроде Метеоптерикса, рептилоид Яша и суккубы, и, вместе с тем, — узнаваемые библейские и мифологические образы (Каин, Горгона). Стихотворения, условно соотносимые со вторым, несколько инфернальным и волнующим воображение голосом, родились благодаря мифотворческой работе, деятельности, направленной не на поиск истины, а на создание собственной в виде нового мифа, а вместе с тем и нового (своего) слова, своего стиля и своих правил.
Такой мифотворческой работы мы не увидим во второй части сборника и в некоторых стихотворениях первой части, наследующих им. По контрасту с первой частью («Змееящерки яды») вторая озаглавлена «Ранние-ранние» — и это звучит как извинение, просьба простить некоторую неловкость прошлых начинаний…но удивительным образом творчество Нестерова вдруг воспринимается совершенно иначе. Возникает философский вопрос: что сложнее — встроиться в существующий миропорядок и обрести там свою нишу или создать альтернативную реальность, собственный миф? Мне кажется, что первое — и с этой точки зрения вторая, более «классическая» часть сборника становится более ценной и даже жизненно важной:
Сорвалась моя струна
И померкли голоса.
Голубая пелена
Опустилась на леса.
И с беззвучною тоской,
С тенью нежно-голубой
В неразгаданной тиши
Дозвенели камыши…
Объединяющее начало двух голосов авторского сознания — тяготение к символизму, к блоковскому «мерцанью красных лампад»: особенно это заметно в стоящих рядом стихотворениях «Теплятся венчики алых прелатов…», где есть такое характерное для символистского мировосприятия четверостишие:
Свечи последние в храме Господнем
Гасит закравшийся Зверь.
Страшная статуя в мраморной тоге
Хочет войти в эту дверь.
И в «Дама ветвей», которая заканчивается интереснейшей фразой «И Дама проросла в тебя». Эту фразу можно истолковать и как «традиция проросла в тебя» — в самобытном, уходящем от интертекстуальности сборнике это звучит как откровение, важное и нужное признание, и делает творчество Нестерова особенно искренним и по-особому умным.
Александр Петрушкин «Геометрия побега». М.: «Русский Гулливер», 2015
Стоит признать сложность читательского освоения текстов Александра Петрушкина — настолько строки неподвластны какому-то единому творческому стремлению, анархичны в этом микро-государстве, закрывшем границы с внешним миром под обложкой сборника «Геометрия побега». Художественное пространство, где актуализируются Петрушкиным старые смыслы и возникают новые, герметично и, наверное, в чем-то действительно геометрично: разбегающиеся смыслы, строки, голоса движутся как будто в строго очерченном направлении, пытаются выбраться из этой феноменологично-редуцированной среды и выглядят порой как выбившиеся из строгой прически пряди волос — несколько неопрятно.
Но эта неслаженность — приятно наивна и непосредственно-нова, но в этой манере — вся «соль»:
Невероятна трещина шмеля
в его пустынях, нами не согретых,
где камень — это лес, а плачу я,
а платят нас родители — что в-третьих
Лирика этого автора очень самоценна и самоцельна, и, наверное, выражение «поэт для поэтов» к Петрушкину применимо. Но лучше было бы, чтобы обычный читатель — не поэт — научился наслаждаться такой поэзией, потому что она учит видеть глубже и смелее суть вещей.
Упомянутую «герметичность» этих текстов можно преподнести как метафору пространства актуальной поэзии — и тогда побег для поиска собственного места под солнцем и значение его, наверное, невозможности переносятся прямиком на жизнетворчество самого Петрушкина. Творческая инерция — то есть написание автоматизированных вещей в общей палитре и общими формулами — опасный навык для развития, и она Петрушкину явно не грозит. Но из этого не следует, что автор обретает свой голос в актуальной поэзии. Для того чтобы признать обратное, нужно не только знать, как выглядит общий «хор», из которого рождается «сепаратист» от поэзии, но и четко понимать, в чем состоит сепаратистское начало автора — а здесь так остро необходимой, «геометрической» четкости понимания нет.
Конечно, стихотворения Петрушкина особенны: в них есть неуловимая сила, (само)уверенность — и в смысле филологическом, и в «перцептивном», постигаемом интуитивно и субъективно-непосредственно. И впечатление от сборника остается двояким: эстетическое, с признанием авторской силы и самобытности, и легкое смущение — потому что не получается охарактеризовать, постичь для себя эти интуитивные и хрупкие поэтические образы, трудно поддающиеся умственной оценке. Зато как ценно это ощущение: ты откладываешь книгу и начинаешь думать, как так получилось, что тебя очаровали и смутили одновременно.
Василий Нестеров «Ящеры поют», М.: Русский Гулливер, 2015
После прочтения сборника «Ящеры поют» Василия Нестерова остается странное ощущение — как будто ты на самом деле услышал чье-то пение, голоса, и эти голоса остаются существовать внутри тебя, и изгнать (заменить) их может только равное по силе духовное впечатление.
В этом сборнике звучит двухголосие, но не дуэт с гармонично расписанными партитурами, а два несогласных, самостоятельных голоса (эту мысль может проиллюстрировать обложка сборника, на которой сталкиваются головами два ящера). Балансируя между классическим «исполнением» и авангардистским, автор сочетает и воспроизводит элементы близкой и понятной каждому жизни («Сад», «Светлый, тихий, белый храм/Спит в тумане воскресенья…», «Немеет в паутине/Осенняя заря…») и, наоборот, черты далекого, сумрачного, неизведанного бытия, с которым и знакомиться-то не каждому захочется. В этом втором мире — чудные имена Агапель и Звер, непонятные обывателю слова вроде Метеоптерикса, рептилоид Яша и суккубы, и, вместе с тем, — узнаваемые библейские и мифологические образы (Каин, Горгона). Стихотворения, условно соотносимые со вторым, несколько инфернальным и волнующим воображение голосом, родились благодаря мифотворческой работе, деятельности, направленной не на поиск истины, а на создание собственной в виде нового мифа, а вместе с тем и нового (своего) слова, своего стиля и своих правил.
Такой мифотворческой работы мы не увидим во второй части сборника и в некоторых стихотворениях первой части, наследующих им. По контрасту с первой частью («Змееящерки яды») вторая озаглавлена «Ранние-ранние» — и это звучит как извинение, просьба простить некоторую неловкость прошлых начинаний…но удивительным образом творчество Нестерова вдруг воспринимается совершенно иначе. Возникает философский вопрос: что сложнее — встроиться в существующий миропорядок и обрести там свою нишу или создать альтернативную реальность, собственный миф? Мне кажется, что первое — и с этой точки зрения вторая, более «классическая» часть сборника становится более ценной и даже жизненно важной:
Сорвалась моя струна
И померкли голоса.
Голубая пелена
Опустилась на леса.
И с беззвучною тоской,
С тенью нежно-голубой
В неразгаданной тиши
Дозвенели камыши…
Объединяющее начало двух голосов авторского сознания — тяготение к символизму, к блоковскому «мерцанью красных лампад»: особенно это заметно в стоящих рядом стихотворениях «Теплятся венчики алых прелатов…», где есть такое характерное для символистского мировосприятия четверостишие:
Свечи последние в храме Господнем
Гасит закравшийся Зверь.
Страшная статуя в мраморной тоге
Хочет войти в эту дверь.
И в «Дама ветвей», которая заканчивается интереснейшей фразой «И Дама проросла в тебя». Эту фразу можно истолковать и как «традиция проросла в тебя» — в самобытном, уходящем от интертекстуальности сборнике это звучит как откровение, важное и нужное признание, и делает творчество Нестерова особенно искренним и по-особому умным.