Сергей ГАБДУЛЛИН родился в 1987 году в Свердловске. Окончил металлургический факультет УГТУ-УПИ. В 2009 году вошёл в длинный список премии «Дебют» (малая проза). Входил в жюри литературного конкурса УГТУ-УПИ в 2010 г. В настоящее время возглавляет поэтический клуб в коммуникаторе. 

МОТЫЛЬКИ 

В темноте лодка медленно покачивалась на волнах, глухо ударяясь о доски причала. Братья нашли ее скорее по звуку, чем глазами. Младший держал масляный фонарь, но фонарь горел скупо, пламя его дрожало, и уже в одном шаге в сторону он не мог отличить брата от его собственной тени. Старший помог ему сесть в лодку, на ощупь, как слепой, нашел веревку, отвязал ее от столба, сделал несколько шагов в воде, отталкивая челнок от спокойного берега, и запрыгнул внутрь. 
—Ты не говорил, что мы поплывем куда-то. 
— Тише. 
— Илья, тут вода, лодка протекает, — младший забеспокоился, видя отражение фонаря в днище. 
— Не страшно, тут есть жестянка, просто вычерпаем. 
Не рассчитывая на силы младшего — Мити, Илья сел на весла и начал делать ими плавные взмахи, как птица. 
— Откуда ты знаешь, куда плыть? 
— Знаю. 
Митя оглянулся: он не видел ни берега, ни острова, обещанного братом, а только бескрайнюю черную гладь, кажущуюся такой же бездонной, как черный космос над ними. И мальчик легко бы мог поверить, что они плывут не по озеру вблизи берегов, а в открытом океане в момент совершенного штиля. Видя беспокойство брата, Илья попытался его отвлечь: 
— Слышал легенду о крысолове? 
— О дудочнике? Как он утопил крыс? 
— Да. Знаешь, что было после этого? 
Брат отрицательно покачал головой. Старший не видел жеста, но почувствовал его. 
— Бургомистр отказался заплатить ему. И дудочник ушел, но… 
Митя посмотрел за борт и увидел не себя в воде, а только темную, темную бездну, такое он видел раньше, если закрыть глаза и зажать их руками. 
— Не смотри за борт, смотри на фонарь. Как вокруг него вьются мотыльки. 
Вокруг слабого огонька вилось множество мошек и один крупный красивый мотыль. 
— Почему они так любят свет? Они же опалятся. 
Илья задумался. 
— Не знаю, — сказал он медленно, как если бы и правда пытался проникнуть в мысли мотыльков. Илья продолжал машинально напрягать руки, весла мерно ударяли по воде. Несмотря на прохладную ночь, он вспотел, — может быть потому, что они живут ночью… 
—Что там с крысоловом? 
Брат вздрогнул, выйдя из своих мыслей. 
— А… так вот, крысолов вернулся в воскресенье, когда все взрослые были в церкви, и снова заиграл на дудочке. Тогда к нему сбежались на звук все дети города. И с помощью дудочки он увел их всех. 
— И утопил? Как крыс? 
—Не знаю. Возможно. 
Младший снова забеспокоился при мысли об утопленничистве. 
— Мать говорила, что замученные христиане становятся святыми, а утопленники — русалками. 
— Болтовня и святые, и русалки, — проворчал Илья, но Митя не мог резко отойти от мыслей о дурном. 
— А правда, что русалки красивы? Даже красивее, чем Любка, и всегда голые? 
— Правда то, что они таких мальчишек как ты топят, когда они на них заглядятся. Не болтай о них посреди озера! И смотри на фонарь, а не за борт. Букашек привлекает огонь, а тебя почему-то вода. 
Митя замолчал, смутившись и испугавшись. 
— Расскажи, что ты видел, — сказал он, не отрывая глаз от пламени фонаря. 
Илья снова погрузился в свои гипнотические мысли. 
— Это… это не похоже на огонь костра или керосиновой лампы. Оно светится, но не кажется горячим, яркий негреющий свет, как от звезд или луны… или… 
— Ты первый раз это видел, когда с Любкой ходил на берег? 
— Да… — Илья замолчал, — оно летело через рощу к берегу. Сначала я подумал, что восходит солнце. Мне сразу показалось, что в нем есть нечто манящее, даже не объяснить почему… просто притягивает и все. А Любка… Этот свет, он лучше всего, лучше даже, чем Любка, чем женская любовь... 
Лицо старшего стало озаренным с таким же отрешенным взглядом, как у святых на иконах, но Митя еще толком не понимал сравнения с женской любовью. 
— Илья-я, Илья-я, — протянул он. Илья вздрогнул и снова начал грести, уставившись на фонарь на днище. 
— Вычерпывай воду — снова набирается, — его голос резко стал угрюмым. 
Мальчик пододвинул фонарь и принялся вычерпывать прибывающую воду жестяной банкой. Ему опять вспомнилась Любка, красивая девка, которая, по слухам, любила брата где-то на берегах озера, и русалки. Наверное, они еще красивее девушки брата, и кожа у них, говорят, молочного цвета... а на ощупь холодней, чем вода в озере. 
Холодная осенняя вода, собравшаяся на днище, наводила на него мрачные мысли. Внизу в отражении звезды светили точно так же, как в небе. Казалось, что лодка от дна растворяется в черной жиже озера и неба. Митя огляделся по сторонам — огоньков деревни не видно, и берегов тоже не видно, и никакого звука. Слышно только, как брат шлепает веслами, угрюмый, точно утопленник. Хлюп, хлюп, хлюп. 
— Расскажи, что-нибудь еще, — «а то становится страшно» хотел он добавить, но стеснялся сказать это. 
— Тсс. Посмотри вон туда, — Илья кивнул куда-то назад — брат не обернулся. 
— Ты же сказал не смотреть за борт, — выглядывать за борт лодки и в самом деле было страшно, как если бы это могло навлечь беду. 
— Тише, я сказал не смотреть в воду. Смотри, — это звучало, как приказ. 
Митя неохотно обернулся: вдалеке маячил бледный огонек. 
— Что это? — спросил он едва слышным шёпотом. 
— То, о чем я говорил: блуждающий огонек. Это оно. 
Глядя издалека на тусклое пятнышко света, мальчик вовсе не находил его таким красивым, как брат. Зато оно еще больше усугубляло страх перед утопленниками, русалками, черной водой и черным небом. Он понял, что коленки дрожат, и хотел отвернуться к фонарю, но неведомый огонь притягивал к себе взгляд. Свет казался белым, как звезды, и холодным. Дрожь и ощущение холода передались всему телу, и все равно: отвернуться казалось еще страшнее, чем смотреть на него. 
Это лодка, — пришла в голову успокаивающая мысль, — такая же лодка, как наша, с фонарем. 
— Там просто кто-то плывет, — сказал он брату громко, чтобы показать, что бояться нечего. 
Илья наклонился к фонарю так, что его лицо стало видно. Он улыбался как-то недобро. 
— Приглядись. Он движется очень быстро, лодка так быстро плыть не может. И под ним отражение в воде. Стой фонарь на лодке, он бы не отражался. 
Под огоньком и в самом деле расплывалась мелкая рябь, похожая на рябь от луны. 
— Это лодка, — упрямо повторил Митя. 
— Ага! А правит ей распухший от воды мертвец! — усмехнулся старший брат. 
Мальчик вздрогнул и отвернулся к фонарю. «Не буду на это смотреть. Фонарь. Фонарь. Фонарь» Вокруг лампы теперь уже кружила целая эскадра мошек и несколько крупных, как флагманы, мотылей. Свет, отражающийся от них, напоминал тот свет, плывущий над озером. 
— Да ладно, это огонек. Блуждающий огонек. Посмотри, вблизи они просто потрясающие. 
Повторять было не нужно, в нем и так горело желание посмотреть еще раз. 
— Но он далеко от нас и плывет... — плывет ли или летит? — в сторону от нас. 
— Да, он направился к острову. Они всегда летят к острову. 
Митя проследил за огоньком пока он не исчез из виду. Дальнейшую часть пути они молчали. 
Остров возвышался над водой черным камнем. На нем нельзя было разглядеть ни одной детали, одна только темная плоская тень, похожая на вход в неосвещенную пещеру. Только глядя на него, Митя понял, что небо и гладь озера, отражавшая звезды, намного светлее земли, кажущейся совсем бесплотной. 
— Вылазь и возьми фонарь в руки, — скомандовал Илья, как только лодка ударилась носом о твердый грунт. На голом острове ее не к чему было привязать, поэтому он, напрягшись, выволок лодку на берег. 
— Теперь сидим и ждем, — он подошел к брату, который все еще стоял сапогами в воде, взял у него фонарь и затушил, — в темноте лучше видно. 
Они сели на землю, холодную и влажную, как после дождя, и стали смотреть в сторону суши. На берегах озера не было домов, только причал с давно пустовавшей будкой сторожа и сосны, сосны, сосны. Поэтому земля оставалась невидима. И только звезды напоминали, что перед ними пространство, а не глухая черная стена. 
У Мити не было часов, и он не знал, сколько продлилось ожидание. Ему казалось, что они тут уже больше часа, становилось холодно. 
— Илья... — он попробовал потеребить брата за плечо, но тот поднес палец к губам и еле слышно протянул: 
— Тссс. 
Илья кивнул куда-то в сторону, и младший повернулся туда, упорно вглядываясь в россыпь звезд почти у горизонта. Сначала он не видел ничего особенного. Затем Митя приметил крохотную звездочку, чуть покачивающуюся на своем месте, точно раздумывая, висеть ли ей там и дальше или сорваться вниз яркой полосой метеора. По мере своих раздумий звезда набирала яркость, смещаясь куда-то влево, колебания ее тоже набирали силу, и мальчик понемногу сообразил, что она приближается, а ее дрожание лишь зигзаги, которые описывала она по пути. 
— Там, там впереди! — еле слышно зашептал Митя. Брат осек тихо, но резко: 
— Тише! Тише! — Брат вытянул шею, зачарованно вглядываясь в движущийся пучок света, и боялся даже громко вздохнуть. Словно звук или резкое движение могли спугнуть его чудо. 
Свет огонька, который едва ли бы кто и заметил днем, теперь уже стал нестерпимо ярким. Митя весь съежился и замер, почти сросся с камнем острова. На какой-то дурной миг ему показалось, что по черной водной глади несется на них поезд, слепящий своим фонарем. 
Звезды и в небе, и под водой погасли, невидимые на фоне яркого белого света, и Митин страх растаял вместе с ними, а на его место пришло очарование. Весь остров, убитый чернотой, плоский и бесплотный, вновь ожил в дневных красках. Мальчик увидел песок приятного теплого цвета и круглую разномастную гальку, лодку с потрескавшейся краской, мирно лежащую на берегу, прозрачную чистую воду и брата, смотрящего вверх, как на бога. 
Огонек пролетел совсем низко над ними — остров снова захлестнула волной черная жуткая тень. 
— Стой, стой, — прошептал старший брат, поднимаясь. Митя чувствовал, что тот хочет крикнуть, но не может, привыкший уже к тишине. 
Брат вскочил и полез вверх по склону острова, и младший, снова почувствовав страх, поспешил за ним. 
— Стой, — сказал уже младший брат и тоже хотел, но не мог крикнуть, — стой, стой, Илья, не иди за ним! 
Едва оказавшись на вершине, Илья побежал вниз, вслед за уходящим светом. Ноги его уже хлюпали по воде, а он все шептал «стой, стой». Свет почти исчез вдалеке, старший брат прыгнул в черную воду и поплыл за ним, быстро скрывшись из виду. 
—Илья, — повторял тихонько Митя, зная, что его не слышат, — Вернись, Илья. Илья... 
Мальчик сидел на потерявшем цвета острове. Вокруг него была только темнота и звезды. 

МАРТОВСКИЕ ИДЫ 

Помню, я лежал с девушкой в обнимку и увидел крохотную точку — родинку на ее плече. «Мартовские иды», — пришло мне в голову, — «Берегись мартовских ид». Отчего-то я понял, что этот черный пиксель опасен. Опасен, как лезвие, свинец или цианистый калий. Цезарь должен был избегать пятнадцатого числа, я — родинки на женском плече. Черная, как дуло пистолета, она направлена мне прямо в лицо, в упор, впритык. Я почти чувствую запах пороха и металла. 
Девушка спокойно дремала на моей руке — я, будучи под прицелом, пытался найти общее между родинкой и числом. 
Итак, мартовские иды. Полная луна, начало года, заговор, смерть, Цезарь, полная луна. Нет, мысль ходит по кругу. Я уже встал, я завариваю кофе. Кофейный цвет родинки растворен в стакане. Стакан выглядит глубже колодца. Еще раз. Цезарь, смерть, полная луна. Нет, нет и нет. Луна — белый круг в черном, как родинка, небе. Родинка — черная дыра посреди неба дневного. 
Девушка тоже встала. На лице ее улыбка, на теле моя футболка. Слишком широкий ворот приоткрывает плечо. Я намеренно оттягиваю его в сторону, чтоб посмотреть на точку. Ей это кажется заигрыванием, я чувствую холодок. С самого края ключицы маленький глаз насекомого следит за мной. Мне кажется, он разросся. 
Она обнимает меня. Цезарь и Клеопатра? Снова нет. Зачем вся дева, раз есть колено. 
Я смотрю на часы. На рукаве моей рубашки крошечные пятнышки кофе. Родинка дает метастазы. Уже безнадежно опоздав, я иду на работу. Но меня волнует не круг часов, а мартовские иды. 
На ступеньках у офиса сидит пьяный бомж. Он смотрит на меня. У него лицо библейского пророка. И сходство падения с величием заставляет меня усмехнуться. Так и хочется крикнуть ему: 
— Вот и наступили мартовские иды! 
—Наступили, но не прошли, — отвечает Цезарю оракул. 
Основатель империи смеется. А под тогами сенаторов уже таятся лезвия, и полная пасть кинжалов готова сомкнуться на нем. 
Круг совершают мои собственные мысли, и, кажется, я нашел три отгадки. 
Король, оракул и смерть. Вот ключевые точки. Три роли. В разные времена их играли разные актеры. Приам, Астиаг, Цезарь и Вещий Олег в роли короля. В роли оракула безликий человек или знамение. В роли смерти… всегда асбурд. 
Не коса, не кости. Она конь Олега, мартовские иды, веретено, об которое уколет палец спящая красотка. К Астиагу она является в виде младенца (а вовсе не старухи!) В виде родинки… 
Но нет. Я слишком погрузился в пучину бреда, и выхожу на лестничную клетку, проветриться и покурить. Через окно внутрь проникает квадрат света. Дым уносится наружу. Ветер залетает внутрь. Мне свежо, мне лучше. Я дышу полной грудью, выкинув сигарету. И только девушка с пятном на плече маячит в моей голове. Только на перилах растут ржавые пятна. 
«С Цезарем поздний вариант мифа», — уже спокойно думаю я. Почти наверняка выдумка и фальшивка. В древнем мифе рождение и смерть едины. Ромул и Рем, Персей, Парис, Кир — все они вестники смерти. Для царя угроза исходит от ребенка, племянника, внука или сына, то есть от его собственной крови. Жизнь уже заведомо несет в себе зародыш смерти. И история о Христе тоже отголосок древнего мифа. Ирод испуган до безумия новым царем Иерусалимским, как Приам, как все его предшественники, он пытается погубить младенца. 
Наконец, Сатурн. Я живо вижу нарисованную Гойей фигуру. С безумными глазами король и бог пожирает своего сына. Он пытается уничтожить росток, происходящий из него же. У него такие же глаза, как у Ивана Грозного на знаменитой картине. 
«Что же я забыл?», — думаю, возвращаясь в удушливый офис. Множество пальцев стучат по клавиатурам. Каждый ждет, когда ленивый вентилятор повернется к нему. И когда это наконец происходит, человек прекращает печатать, на секунду выпадая из суеты будней. Вентилятор поворачивается к следующему страдальцу, предыдущий снова начинает печатать. Снова звучит стук клавиш. Он раздается в моей голове. 
Цезарь больше похож на современного нам человека. Он смеется над пророком. Приам и Астиаг, языческие короли, напуганы до смерти. Они стремятся избежать пророчества и проклятья. Но так ли различны эти два подхода? 
Олег и смеется, и поражен страхом. Сразу и то и другое. То и другое есть отрицание и попытка бегства. Но безумный оракул, предвещающий сущую чепуху, донельзя самоуверен. 
Что ж, — опять думаю я, уходя пораньше с работы. — Быть может, больше ей не звонить? Или убедить при помощи хирургов свести эту точку? 
Но ведь и это тщетно, как избиение младенцев, как высылка всех прях из королевства. Почти во всех историях именно противодействие рождает причину. Как в НКВД, сначала следствие — причина потом. 
Несмотря на вечер, город все еще пышет жаром, плавящейся краской, дымом и пылью машин. Машины стоят, выстроившись в бесконечную очередь к далекому светофору. В моих мыслях тоже затор. 
Быть может, древний человек мыслил иначе? Древний, для которого магия была так же реальна, как ложки и вилки для нас. Ведь сама идея пророчества предполагает если не то, что прошлое можно изменить, то, по крайней мере, что будущее может влиять на настоящее. Или, если иначе сказать, что причина событий сегодняшнего дня может быть сокрыта в днях грядущих? И вполне логично, что бегущий от смерти в Самарру на самом деле идет на свидание с ней. 
Я иду по дороге пешком, мимо стоящих маршруток и легковушек. Асфальт исходит паром. И возле мальчика, моющего велосипед, огромные черные пятна воды быстро тают на раскаленной дороге. 
Я прихожу, весь растаявший, как эти лужи, утомленный дорогой, и думаю как избежать сегодняшнего свиданья. Скажу ей, что занят, что я устал от работы. А лучше, что от нее, и прибавить какую-нибудь гадость. Но чувствую, что встреча неизбежна, на моем телефоне уже сообщение. И мне бредово кажется, что в нем написано «Мартовские иды». 
Девушка стоит на пороге. У нее открытое платье. Оно открывает не только грудь, но и черную, черную кляксу на плече. Я почти готов сдаться и прекратить бессмысленную борьбу. 
Конечно, оракул самоуверен. Он ведь предсказывает смерть, он и не может ошибаться. Она неизбежна, как дата. Ей не нужно идти за нами и слать смс-ки. Всю жизнь мы сами идем к ней в Самарру. 
Но тут я вижу и на своей руке крохотную черную точку. Как ловко и незаметно она примостилась на кисти. Мне становится тошно до жути. Неужели и мне передалась черная зараза? 
Я иду в ванну и раскручиваю старую бритву. Тонкое, как бумага, лезвие в моей руке. Я зову девушку к себе, она идет с улыбкой, ничего не ожидая. 
Нет, это никакой не побег. Только на время я избавлю ее и себя от черных точек, напоминающих про Мартовские иды. шаблоны для dle