Александр Фролов
РАКОВИНА
Сегодня растолчённой крошкой
Заходящего я – пустыня,
чёрная тетрадь
степи, я – "нет"
песка – монолит (матовая линза;
с завязанными глазами
через слово становиться Чужим
в своём (?) языке) гладкое
осеннее
озеро: отражение выходит из него
на зов, как в провал ру́ки
свисают – не находит
меня у кромки: падает
наотмашь (оно
не может
обрести
землю,
спотыкается
о её цвет,
поворачивая его на пол
азимута
к чертежам будто тел) и о(т)казывается
почвой
мыслью обо мне
выгибается локоном,
наматываясь на колесо – бархан накрывает
бархан – гладит –
рука – серебро: расплескавшаяся
по простыне лунная
сталь заставляет проговариваться
несколько дней подряд рёбра
ткани: изогнуты повтором
твоего последнего "быть",
"здесь", " в 5 утра", когда речь ещё
не идёт о, а, при, где-то, пока – лежит
грудой вопросительных знаков без
привязи к звукам и словам – крик –
во весь рост – абсолютный
крик без горла кочующая точка –
неподвижна
на поверхности сферы: ты
отказываешься идти
по звёздам, строя
маршрут из силы
ветра и высоты волны, их
хоры – шума, что
касается
каждого пальца,
как прядильная нить
отсылает к туману (трещина,
раскалывая лёд, заставляет его
петь), не дающему
рассмотреть нарезанные ураганом тропы,
свёрнутые раковиной. Мы
должны встретиться
в несуществующих местах,
одновременно в нескольких
(в молчании; так много
нас – центров моего(?)
тела, рассеянных в близоруком
воздухе), с тобой,
расколотая между
лесом и солнцем, сахара, двигаясь
внутри дождя, не задевая его,
между капель – зной,
засуха, мы,
закрученные в спираль
винтовой лестницей,
по которой поднимается
вселенная
к своему now, вспыхиваем
песчаными вихрями
размером с шахматную ладью. Клин
уток
врезается в кварцевый свод, как
кувалда каменщика в слои
породы, где закладками
окаменелости – спящие формы
будущего: органы, эскизы
людей (камень живёт,
чтобы умирая (родить) стать
человеком), мякоть
be going to, создающую
строгий порядок в лёте
птиц, в планах собрать
себя в подобие неустойчивого
времени, как вера в то, что
помещая улиток в гроб
умершего, создаются двери,
куда войдёт душа – в скобы
смерти (рассказывали о птицах,
яйца которых сделаны из льда) – ладони
в угольной пыли, комкающие меня,
как ночь
простынь не трогает в твоё отсутствие,
чтобы ощущение "себя" переросло
во что-то большее,
чем просто тепло
комфортных апартаментов
клише, свод законов,
согласно которым мы движемся
в повседневных потоках
молекул, огибая внезапные вспышки
хаоса, нарывы
на смыслах, проломы
в стенах, одичавшие очаги
языка, где проглядывается потустороннее
образов – нас, уверенных в силе
логических оснований,
помещённых в прокол
на листе рассвета – маковые точки,
что дрейфуют по белку
яблока, чья тень длиннее
ночи - тень полдня, знание
о котором не даёт мне
уснуть в этом городе-моллюске
под крик улетающих турпанов
в истлевшем небе, пепельной дробью,
накрывшего улицы, знание
о невозможности
открыть глаза изнутри
книги, её сна о
нас, спящих в начале
чтения, произносимых
Чужим, кто–почва отказа
(occasionally resistance;
residence) от языкового
скелета, чтобы он мягкой плотью
улитки вытекал
на антрацитовые страницы
новой земли уже горят корабли,
свитки не сохранить –
пусть дым станет
памятью о дне, когда мы
научились
читать.
ДЕВЯТКА
Безличное
ты в пол
оборота – мел
локтя: жёлтый:
освещенные склоны
холмов – мучное
солнце (соломенный ноль) кладёт
желток набок: втирается
беседой к нам – колосьям: поле
нагнувшись, – крошится магнитуда,
когда полюс лёг
на другой, коснувшись его
острия своим, как
остров уходит под воду, пока мы
спим незаметно
в смысловых воронках с изнанки
фразеологизмов, в углублениях
стен, но вероятнее в лезвии
дыма, рассекающим поток
света на две стороны
ночи (в правой – фабула
книги, в левой – слово),
пока лучевая ткань ниспадает
с любых утверждений, оголяя их
зольные груды, на хрупкую экзистенцию,
беспрепятственно просачиваясь сквозь
неё, в который мы па́ром
под потолком, нагретым
от встречи двух
точек в уколе, забытые
сутью, не замечаем как
остров не существует,
где мы хранили наши оболочки,
кору старых масок,
исписанные тетради, модели
сломанных миров, засушенный дождь, память
не по размеру, ржавые скелеты
облаков, чучело,
собранное из сорняков и останков
животных, что мы представляли, слушая
в детстве истории путешественников
(шариковые вергилии, whose
routеs are чернильные
всплески, вели в долины of In(k)can –
в способность письма выводить
за первую букву любого знания – letter k,
когда нам становится ясно, что
knowledge – лишь ledge of now – край,
планка, рудное тело "сейчас", в вывихе
(зеркала) которого угадывается
девятка – лицо, распылённое
в древних текстах, в спазматическом
струении горной гряды, в умножении
материи на себя: сумма
молекул которой равна
количеству морщин
(трещин) на числе)
по девяти небесам
(знал ли Данте о них,
раскручивая спираль (натягивая
пружину) своего ада; мы
вернулись в ледяные дома, и мёд,
разлитый когда-то по стенам, стал
копотью);чучело, что мы установили
в месте,
где поле, ты – полулёжа – смотришь
в открытую рамку осени, вскользь разворота
книги, дороги, меня – на отголосок стона,
услышанного тобой в звоне стекла бутылки, на
которую ты упустила
ключ от дома, где исчезают
листы писем, переживших
свою желтизну и расфокус текста в телах
дождя на полу темных
комнат – веди себя через
нас черничная вьюга письма,
пусть сбудется ночь
сразу в обеих частях и в отсутствии
острова мы напишем на воде цифру знания,
стены выйдут
из комы, из запятой,
разделяющей пояс планеты – стать
поверхностью нам – выстроить призму,
сквозь которую пройдет
слово за своей тенью
к внешности невозможного
лица.
ЕЩЁ БЫ СЕКУНДУ...
Дождь – пальцы музыканта,
заставляющие звучать железо,
дерево, воздух – трава:
шелестит, когда диагональ воды
хлещет наотмашь по невидимым
трещинам в нём, от вдыхания которых
голос распадается на несколько
оттенков, как горох, что катится и
катится и катится по столу, когда белый шум
уже полчаса как вслушивается в тебя –
комната – расплёскиваясь по стенам
бегонией.
В рёбрах света читается день,
и мы – в нём – ожог от крапивы, ищем
островок живого – воспалиться.
Птицы медленны – поперёк двора –
толкают воздух, тесня дождь своим
переглядыванием. Рана утра рубцуется
пробуждением. Поверхность сна,
его слабость – запёкшееся.
Твердеющая кровь – очертание точки
в конце чёрного. Выворачивание себя – дать
мягкой текучести проступить сквозь
камень. "Я" стекается циферблатом из
восковой руки (слепок из того,
что осталось после обмена зрительным щебетом),
раздвигающей нити
свинцовой бесформенности в такт
семенящей дробности оплетающего
внутреннее шума, когда любая плоскость –
звуковое зеркало касанию, и ты снова здесь,
как неоспоримое доказательство раны.
УТРО РАЗМЕРОМ С ОСЕНЬ
Гора, упавшая в свою высоту – впадина.
Место – знаком перелома – носит в не.
Опиши его, найдя руки в смоле.
Земля, рождающая письмо.
Эта ткань, вышита ветром, растёт
Нами, вписанными кожей в общий
Орнамент. Ты спешишь ладонь
Углом комнаты представить –
Дать фигуре состояться в основании
Рождения. Вода смягчает цвет.
Пролей глаза на мою тень. Ссадина
Стихает.
Мы – лопасти мельницы, выпитые
Ветром, сохнем в случайных взглядах.
Жужжит веретено, из медовых нитей
Раздувая дом. Согреться? Почтовые
Голуби доставляют приглашение
На новоселье – разодранная на клочки
Карта.
Попробуй сложить мозаику из голосов,
Услышанных тобой внутри других. Как
Отыскать дверь в ветре. Язык комнат –
Стены. То, что между нами – непроизносимая
Гласная. Чаще в конце. Ещё мгновение
Несу на кончиках пальцев холод оконного
Стекла перед тем, как застыть. Утро.
ЯНТАРЬ
Сине-желтые лоскуты – ветер, преломлённый светом.
В тебе говорит испуг от моей руки,
нависшей над обезвоженным растением.
В четырёх стенах начинается поле –
наш привычный способ читать закрытыми глазами.
Пальцы глухи.
Чёрствые насекомые, уснувшие внутри своего жужжания.
Кромка воды – строка, под которой мы должны будем подписаться.
Скомкано горизонт. Перестаёт, где общее без конца.
Направь лучи вглубь искры. Кофе варится, но остаётся звуком.
Мне хватит этих земляных молний для звона витражей, оживающих –
растолковать другим швы,
срастившие нас с рваной прозрачностью,
украдкой прикасающейся рассеянным стуком к двери.
Лёгкое покалывание в левом боку –
пыль, заговорившая в стенах.
Не хватает пятой, замкнутым в четвёрке.
Греться в проточных азбуках
до появления каменного пепла по краям следов,
оставленных седеющей палитрой ночи.
Собираем осколки движения,
удерживавшего наблюдение за расстоянием
между впечатанными в полёт стрижами – я и память.
Мосты – свитки встреч – знаками равенства поперёк голосовых связок,
что никак не сомкнутся вокруг названия города, в котором тени отбрасывают всё.
Мы оставляем одежды в темноте,
чтобы обрести тела в именах,
появившихся ранее.
Сумма пальцев показывает нехватку того,
чем мы привыкли обмениваться.
Добавления уместны в случае полной перестановки. Мебель языка.
Блокнот - поселиться неуловимому.
В скобках шелеста световая скорость заблудилась, почкуется домом. И мы – на середине действия – знающие пристальную настырность смол –продолжаем безучастно затвердевать в точку.
Сегодня растолчённой крошкой
Заходящего я – пустыня,
чёрная тетрадь
степи, я – "нет"
песка – монолит (матовая линза;
с завязанными глазами
через слово становиться Чужим
в своём (?) языке) гладкое
осеннее
озеро: отражение выходит из него
на зов, как в провал ру́ки
свисают – не находит
меня у кромки: падает
наотмашь (оно
не может
обрести
землю,
спотыкается
о её цвет,
поворачивая его на пол
азимута
к чертежам будто тел) и о(т)казывается
почвой
мыслью обо мне
выгибается локоном,
наматываясь на колесо – бархан накрывает
бархан – гладит –
рука – серебро: расплескавшаяся
по простыне лунная
сталь заставляет проговариваться
несколько дней подряд рёбра
ткани: изогнуты повтором
твоего последнего "быть",
"здесь", " в 5 утра", когда речь ещё
не идёт о, а, при, где-то, пока – лежит
грудой вопросительных знаков без
привязи к звукам и словам – крик –
во весь рост – абсолютный
крик без горла кочующая точка –
неподвижна
на поверхности сферы: ты
отказываешься идти
по звёздам, строя
маршрут из силы
ветра и высоты волны, их
хоры – шума, что
касается
каждого пальца,
как прядильная нить
отсылает к туману (трещина,
раскалывая лёд, заставляет его
петь), не дающему
рассмотреть нарезанные ураганом тропы,
свёрнутые раковиной. Мы
должны встретиться
в несуществующих местах,
одновременно в нескольких
(в молчании; так много
нас – центров моего(?)
тела, рассеянных в близоруком
воздухе), с тобой,
расколотая между
лесом и солнцем, сахара, двигаясь
внутри дождя, не задевая его,
между капель – зной,
засуха, мы,
закрученные в спираль
винтовой лестницей,
по которой поднимается
вселенная
к своему now, вспыхиваем
песчаными вихрями
размером с шахматную ладью. Клин
уток
врезается в кварцевый свод, как
кувалда каменщика в слои
породы, где закладками
окаменелости – спящие формы
будущего: органы, эскизы
людей (камень живёт,
чтобы умирая (родить) стать
человеком), мякоть
be going to, создающую
строгий порядок в лёте
птиц, в планах собрать
себя в подобие неустойчивого
времени, как вера в то, что
помещая улиток в гроб
умершего, создаются двери,
куда войдёт душа – в скобы
смерти (рассказывали о птицах,
яйца которых сделаны из льда) – ладони
в угольной пыли, комкающие меня,
как ночь
простынь не трогает в твоё отсутствие,
чтобы ощущение "себя" переросло
во что-то большее,
чем просто тепло
комфортных апартаментов
клише, свод законов,
согласно которым мы движемся
в повседневных потоках
молекул, огибая внезапные вспышки
хаоса, нарывы
на смыслах, проломы
в стенах, одичавшие очаги
языка, где проглядывается потустороннее
образов – нас, уверенных в силе
логических оснований,
помещённых в прокол
на листе рассвета – маковые точки,
что дрейфуют по белку
яблока, чья тень длиннее
ночи - тень полдня, знание
о котором не даёт мне
уснуть в этом городе-моллюске
под крик улетающих турпанов
в истлевшем небе, пепельной дробью,
накрывшего улицы, знание
о невозможности
открыть глаза изнутри
книги, её сна о
нас, спящих в начале
чтения, произносимых
Чужим, кто–почва отказа
(occasionally resistance;
residence) от языкового
скелета, чтобы он мягкой плотью
улитки вытекал
на антрацитовые страницы
новой земли уже горят корабли,
свитки не сохранить –
пусть дым станет
памятью о дне, когда мы
научились
читать.
ДЕВЯТКА
Безличное
ты в пол
оборота – мел
локтя: жёлтый:
освещенные склоны
холмов – мучное
солнце (соломенный ноль) кладёт
желток набок: втирается
беседой к нам – колосьям: поле
нагнувшись, – крошится магнитуда,
когда полюс лёг
на другой, коснувшись его
острия своим, как
остров уходит под воду, пока мы
спим незаметно
в смысловых воронках с изнанки
фразеологизмов, в углублениях
стен, но вероятнее в лезвии
дыма, рассекающим поток
света на две стороны
ночи (в правой – фабула
книги, в левой – слово),
пока лучевая ткань ниспадает
с любых утверждений, оголяя их
зольные груды, на хрупкую экзистенцию,
беспрепятственно просачиваясь сквозь
неё, в который мы па́ром
под потолком, нагретым
от встречи двух
точек в уколе, забытые
сутью, не замечаем как
остров не существует,
где мы хранили наши оболочки,
кору старых масок,
исписанные тетради, модели
сломанных миров, засушенный дождь, память
не по размеру, ржавые скелеты
облаков, чучело,
собранное из сорняков и останков
животных, что мы представляли, слушая
в детстве истории путешественников
(шариковые вергилии, whose
routеs are чернильные
всплески, вели в долины of In(k)can –
в способность письма выводить
за первую букву любого знания – letter k,
когда нам становится ясно, что
knowledge – лишь ledge of now – край,
планка, рудное тело "сейчас", в вывихе
(зеркала) которого угадывается
девятка – лицо, распылённое
в древних текстах, в спазматическом
струении горной гряды, в умножении
материи на себя: сумма
молекул которой равна
количеству морщин
(трещин) на числе)
по девяти небесам
(знал ли Данте о них,
раскручивая спираль (натягивая
пружину) своего ада; мы
вернулись в ледяные дома, и мёд,
разлитый когда-то по стенам, стал
копотью);чучело, что мы установили
в месте,
где поле, ты – полулёжа – смотришь
в открытую рамку осени, вскользь разворота
книги, дороги, меня – на отголосок стона,
услышанного тобой в звоне стекла бутылки, на
которую ты упустила
ключ от дома, где исчезают
листы писем, переживших
свою желтизну и расфокус текста в телах
дождя на полу темных
комнат – веди себя через
нас черничная вьюга письма,
пусть сбудется ночь
сразу в обеих частях и в отсутствии
острова мы напишем на воде цифру знания,
стены выйдут
из комы, из запятой,
разделяющей пояс планеты – стать
поверхностью нам – выстроить призму,
сквозь которую пройдет
слово за своей тенью
к внешности невозможного
лица.
ЕЩЁ БЫ СЕКУНДУ...
Дождь – пальцы музыканта,
заставляющие звучать железо,
дерево, воздух – трава:
шелестит, когда диагональ воды
хлещет наотмашь по невидимым
трещинам в нём, от вдыхания которых
голос распадается на несколько
оттенков, как горох, что катится и
катится и катится по столу, когда белый шум
уже полчаса как вслушивается в тебя –
комната – расплёскиваясь по стенам
бегонией.
В рёбрах света читается день,
и мы – в нём – ожог от крапивы, ищем
островок живого – воспалиться.
Птицы медленны – поперёк двора –
толкают воздух, тесня дождь своим
переглядыванием. Рана утра рубцуется
пробуждением. Поверхность сна,
его слабость – запёкшееся.
Твердеющая кровь – очертание точки
в конце чёрного. Выворачивание себя – дать
мягкой текучести проступить сквозь
камень. "Я" стекается циферблатом из
восковой руки (слепок из того,
что осталось после обмена зрительным щебетом),
раздвигающей нити
свинцовой бесформенности в такт
семенящей дробности оплетающего
внутреннее шума, когда любая плоскость –
звуковое зеркало касанию, и ты снова здесь,
как неоспоримое доказательство раны.
УТРО РАЗМЕРОМ С ОСЕНЬ
Гора, упавшая в свою высоту – впадина.
Место – знаком перелома – носит в не.
Опиши его, найдя руки в смоле.
Земля, рождающая письмо.
Эта ткань, вышита ветром, растёт
Нами, вписанными кожей в общий
Орнамент. Ты спешишь ладонь
Углом комнаты представить –
Дать фигуре состояться в основании
Рождения. Вода смягчает цвет.
Пролей глаза на мою тень. Ссадина
Стихает.
Мы – лопасти мельницы, выпитые
Ветром, сохнем в случайных взглядах.
Жужжит веретено, из медовых нитей
Раздувая дом. Согреться? Почтовые
Голуби доставляют приглашение
На новоселье – разодранная на клочки
Карта.
Попробуй сложить мозаику из голосов,
Услышанных тобой внутри других. Как
Отыскать дверь в ветре. Язык комнат –
Стены. То, что между нами – непроизносимая
Гласная. Чаще в конце. Ещё мгновение
Несу на кончиках пальцев холод оконного
Стекла перед тем, как застыть. Утро.
ЯНТАРЬ
Сине-желтые лоскуты – ветер, преломлённый светом.
В тебе говорит испуг от моей руки,
нависшей над обезвоженным растением.
В четырёх стенах начинается поле –
наш привычный способ читать закрытыми глазами.
Пальцы глухи.
Чёрствые насекомые, уснувшие внутри своего жужжания.
Кромка воды – строка, под которой мы должны будем подписаться.
Скомкано горизонт. Перестаёт, где общее без конца.
Направь лучи вглубь искры. Кофе варится, но остаётся звуком.
Мне хватит этих земляных молний для звона витражей, оживающих –
растолковать другим швы,
срастившие нас с рваной прозрачностью,
украдкой прикасающейся рассеянным стуком к двери.
Лёгкое покалывание в левом боку –
пыль, заговорившая в стенах.
Не хватает пятой, замкнутым в четвёрке.
Греться в проточных азбуках
до появления каменного пепла по краям следов,
оставленных седеющей палитрой ночи.
Собираем осколки движения,
удерживавшего наблюдение за расстоянием
между впечатанными в полёт стрижами – я и память.
Мосты – свитки встреч – знаками равенства поперёк голосовых связок,
что никак не сомкнутся вокруг названия города, в котором тени отбрасывают всё.
Мы оставляем одежды в темноте,
чтобы обрести тела в именах,
появившихся ранее.
Сумма пальцев показывает нехватку того,
чем мы привыкли обмениваться.
Добавления уместны в случае полной перестановки. Мебель языка.
Блокнот - поселиться неуловимому.
В скобках шелеста световая скорость заблудилась, почкуется домом. И мы – на середине действия – знающие пристальную настырность смол –продолжаем безучастно затвердевать в точку.