Александр Феденко / МЕРТВЫЕ ЛЮДИ
Об авторе: АЛЕКСАНДР ФЕДЕНКО
Прозаик, автор сборника «Частная жизнь мертвых людей». Публикуется в литературных журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Юность», и др. Постоянный автор журнала «ЛИTERRAТУРА». Лауреат Международного Волошинского конкурса 2016г. в номинации "Проза”. Живет в Москве.
НИЩИЕ И СЛЕПОЙ
К церкви стал ходить слепой с собакой. Кобелек заметно хромал, паству встречал большими, детскими, влажными глазами. Прихожане умилялись издали, но, подходя ближе, неприятно упирались взглядом в неприкрытые глазницы слепого и, досадуя на свое любопытство, спешили отвлечься подаянием и видом жизнерадостного кобелька с перебитой лапой. Размягчение чувств приятно разливалось в них, бросавших в коробку деньги. И пустые изъяны слепого, и глаза собаки, и звон упавшей милостыни помогали ощутить свою примятую душу, разгладить складки, которые тут же поползут скукоживаться обратно.
Хотя появление новых убогих не сказалось заметно на доходах завсегдатаев паперти, слепому с собакой подавали чаще прочих, и нищие его невзлюбили. К тому же он не переламывался телом до земли, не унижался голосом, не тянул руки за подаянием – стоял неподвижно, не желая смотреть на притворную суетливость.
Нелюбовь нищих к нему и к кобельку быстро и сполна овладела папертью и расцвела полнокровной ненавистью. Слепому от чистого сердца и из добрых побуждений советовали убираться ко всем чертям, но в ответ он ничего не говорил, лишь кобелек, поджав лишнюю лапу, с добродушным интересом рассматривал ходоков и вилял хвостом.
Одни предлагали покалечить и прогнать слепого, другие – отравить пса. Но и в этой неприятной необходимости неравного и незатейливого насилия им виделось оскорбление их самих. Потревоженные души нуждались в особом воздаянии, не унижающем и без того утомленное достоинство.
Решили дотянуться до слепого через собаку. Где-то отловили и приволокли текущую суку. Кобелек заметил ее и воспылал. Сука тоже разглядела в калеченном кобельке повод для ее сучьей любви, и они по животной простоте обженились.
Слепой остался один. Нищие довольно улыбались, ощерив малозубые, жадные рты. Их руки по-прежнему тянулись к бросаемым деньгам, хребет складывался в вечном поклоне, из глоток вываливались липкие неприятные причитания, но ни сил, ни желания стянуть с лица общую на всех перекошенную усмешку у них не было.
Слепой продолжал стоять, будто ничего не видел.
Но кобелек объявился. Теперь он отсиживал утреннюю службу, а когда паства, осыпавшись милостью, расходилась, на трех лапах убегал к своей суке. К вечерней же возвращался на паперть, чтобы после, хромая, уковылять по зову плоти уже до утра.
Нищие осунулись. Но задумавший хитрость с сукой продолжал улыбаться и щериться.
– Терпение, – шептал он, – терпение.
Шли дни. В одну из заутрень, когда кобелек сидел у ног слепого, один из нищих спустился с паперти и пошел в сторону – туда, где нашла укрытие забеременевшая сука. Пес заволновался, смотрел то вслед нищему, то на лицо хозяина, ища в глазах его ответ на свое беспокойство. Но тот молчал, и пес верно сидел рядом, дожидаясь конца службы и выхода прихожан.
Оставались минуты до того, как церквушка распахнет врата и, не в силах держать в себе, начнет выплевывать впитавших благость людей. И они продолжат свой путь по земле.
Показалась фигура нищего. Он натужно, неторопливо шел. Пес смотрел на его приближение, нервно тряся поджатой лапой.
Нищий приблизился и бросил на землю тело суки, которое нес, перекинув за спину. Оно грузно упало, пенный язык вывалился, вспученные глаза уставились сразу на всех и ни на кого, передавленная веревкой шея стала тонкой и подломилась.
Пес кинулся к ней, обнюхал, удивляясь ее неподвижности, забегал глазами по людям, прося помощи, лизнул пену на застывшей пасти и, постигнув край жизни, обратился в страшный, безысходный вой.
И не было этому вою конца. И не стало вокруг ничего другого.
Выходившие из церкви люди с неприязнью и страхом смотрели на пса, на задушенную суку и на слепого позади толпы нищих, забывших про милостыню.
Слепой опустил руку на голову собаки, дотянулся до мертвого тела, поднял его с земли и пошел прочь. Калеченный зверь захромал следом. Вой удалялся вместе с ними, но так и не стих, беспокоя приход до самой ночи. Но и ночью продолжался.
Кто-то из нищих, не имея сил нести в себе увиденное, засмеялся.
На следующий день паперть перешептывалась – появится ли слепой или нет? Слепой не пришел.
Не пришел он и на второй день, и на десятый.
Жизнь пошла прежняя. Нищие почти забыли случай. Руки их вновь потянулись за милостыней, тела припали к земле, из глоток полились липкие причитания о милосердии и обещания молиться за подающего.
Слепой появился через месяц. Раздались осторожные возгласы, негромкий ломкий смех, даже присвист – когда знакомая фигура с задубевшей, никогда не поворачиваемой шеей показалась вдали. С ним был пес. Обычно он шел впереди слепого, ведя его за собой. Сейчас, опустив голову, он ковылял вслед за хозяином, поджав лишнюю лапу.
Когда они приблизились, паперть смолкла.
Слепой, не заговорив ни с кем, прижался спиной к церкви, поставил на землю коробку и привычно замер. Пес сел рядом.
Прихожане, выходившие с утренней службы, узнавали его, умилившись. Проходя мимо, бросали милостыню и… отшатывались. Собака смотрела на них двумя выдавленными глазницами, еще не вполне зажившими, сочащимися влагой.
Они стали появляться каждый день. Подавали им редко – подходить было неприятно, да и толковали, будто человек тот – живодер, ослепивший животное с умыслом нажимать на сострадание.
Меж тем нищий, который не смог тогда нести увиденное и засмеялся, исчез. Позже узнали, что он стал стоять у церкви, что за рекой. За ним потянулись другие.
Вскоре почти все, кто был на паперти в день, ставший вязким воспоминанием, разбрелись по иным церквям.
Но паперть не пустела, их место быстро занимали новые нищие. Они с любопытством косились на слепого, расспрашивали, но никто не отвечал.
Из старых завсегдатаев остался только один – который привел суку, а потом задушил.
Когда заканчивалась вечерняя служба, церковь, а за ней и паперть пустели, этот последний останавливался напротив слепого и его слепой собаки и заставлял себя глядеть в их глазницы. Бросал в коробку несколько монет. И уходил. Слепой и собака поворачивали головы и смотрели вслед, пока очертания уходящего человека полностью не скрывал сумрак.
НА ПЕРРОНЕ
Двери с шипением закрылись, и поезд уехал, а Лиза осталась.
Она прошлась по перрону, ища взглядом высокий, немного ссутуленный силуэт, но, не найдя, остановилась у колонны и решила ждать.
Мельтешение людей улеглось, перрон опустел. Силуэт не появился.
– Где же ты? – спросила Лиза. Но никто не ответил.
Большие настенные часы рубящим движением секундной стрелки отмеряли исчезающее время. Тут Лиза заметила, что на перроне, кроме нее, есть еще один человек. Мужчина с букетиком мимозы в руке стоял, опершись на соседнюю колонну, и время от времени поднимал руку и переводил взгляд с больших часов на запястье, словно его наручные часы могли рассказать то, о чем недоговаривали настенные.
Лиза наблюдала за ним, пытаясь представить ту, которую он ждет. Какая она? Лизе рисовалось красивое лицо, сдержанная грустная улыбка, падающие вниз прямые черные волосы. Опаздывающая незнакомка замечала изучающий взгляд Лизы и тоже смотрела на нее из воображаемой пустоты.
– Вы кого-то ждете? – неожиданно для себя заговорила Лиза.
– Да. Наверное. Наверное, уже нет. Нет смысла.
– Она не приехала?
– Не пришла, – мужчина помолчал, с грустной улыбкой глядя на Лизу. – Мы хотели уехать. Я хотел уехать. Уехать с ней. Сесть в первый поезд и уехать.
– Она обещала прийти?
– Нет. Но я был уверен… Мне казалось… А вы? Вы уезжаете?
– Нет. Я только приехала. Но меня не встретили… Позвали навсегда и не встретили.
– Наверное, он просто задерживается. Сейчас такие пробки.
– Да, наверное. Но когда кого-то очень сильно ждешь, приходишь заранее, чтобы наверняка. Особенно если навсегда, то заранее. Но вы правы, сейчас такие пробки. Наверное, и ваша… ваша девушка – она тоже просто задержалась.
– Конечно. Два часа – это немного… Пробки, аварии, все непредсказуемо.
Мужчина говорил рывками, то и дело поглядывая на рубящие прыжки секундной стрелки на стене. Взгляд его остановился на лице Лизы и перестал метаться. Мужчина помолчал и спокойно сказал:
– Она не придет. Это было ясно сразу.
Лиза смогла рассмотреть его лицо и глаза.
– Вы хотите сказать, что меня никто не встретит?
Мужчина помолчал, отвел взгляд. Но, упершись им в настенные часы, опять повернулся к Лизе:
– В каком-то смысле вас встретил я.
– Но вы ждали другую.
Лиза улыбнулась.
– Вам есть куда пойти? – спросил он.
– Нет. Я никого не знаю в этом городе. Только… Только его.
– Вы… Что вы будете делать? Вернетесь назад?
– Нет. Там… Там я со всеми попрощалась. Если бы мне хотелось туда вернуться, я бы не уезжала.
Мужчина помолчал. Было слышно, как за его спиной секундная стрелка, намертво насаженная одним концом на стену, другим – свободным – бьется внутри запертого круга.
– Наверное, это неправильно… Но… – он протянул букетик. – Возьмите, прошу вас.
Увидев Лизину улыбку, мужчина смутился.
– Простите меня, это некрасиво и… Я их выброшу.
– Оставьте! – Лиза взяла букетик мимозы. – Что может быть ужаснее для цветов, чем быть сорванными, но никому не подаренными.
Лиза вдохнула медовый запах.
– Спасибо… Когда я сидела в вагоне, я представляла свое прибытие – мне очень хотелось, чтобы меня встретили с цветами. Обязательно с цветами. Я пыталась загадать – что за цветы будут. А про мимозы даже не подумала. – Лиза перестала улыбаться. – На самом деле я просто боялась, что меня не встретят.
Она посмотрела на мужчину:
– У вас рубашка в желтой пыльце.
Он попытался отряхнуться, но ничего не вышло.
– Не стряхивается, – он улыбнулся. – А у вас нос желтый.
Лиза потерла нос и засмеялась.
За выгибом насыпи показался состав, медленно постукивая, он пополз на станцию. Лиза стояла к нему спиной, но слышала его приближение.
– Поезд? – спросила она.
– Поезд...
Заскрипели колеса, вагоны тяжело вздохнули и осели, двери раскрылись. Увлекающее одиночество перрона нарушилось – десятки людей забегали мимо.
– Ты поедешь со мной?
Лиза не ответила.
Мужчина вдруг побежал.
– Никуда не уходи. Жди тут!
Какое-то время она могла видеть его среди пассажиров, потом он затерялся и исчез. Толпа схлынула, перрон вновь опустел. Лиза осталась наедине с настенными часами и букетиком мимозы. Что делать, она не знала. Лизе вдруг показалось все происходящее ненастоящим, выдуманным. И он тоже стал ненастоящим. И все стало просто. «Я не поеду», – она попыталась представить скрывшееся в тень лицо. Но вместо него увидела падающие вниз прямые черные волосы, напряженную улыбку, большие красивые глаза. Глаза мельком осмотрели Лизу, не проявив интереса. Девушка стояла в конце платформы и тревожно оглядывалась. Лиза узнала ее и не удивилась тому, что именно такой ее и представляла.
Мужчина выбежал на перрон. Он спешил, сжимая в руке два билета. Девушка в конце платформы заметила его, узнала. Мужчина подошел к Лизе. Дыхание его сбилось.
– Билеты… На поезд… Ты со мной?
Громкоговоритель проверещал отправление.
Гигантская стрелка продолжала неустанно рубить секунды. В такт ее ударам звучал стук туфелек по бетону перрона, становясь все громче.
Лиза смотрела не на мужчину, а на девушку за его спиной, идущую к ним. Она подумала, что он заметит ее, обернется, и все кончится. И стало нехорошо от этого ожидания. Все кончится…
Но мужчина не видел ни Лизу, ни ту, идущую сзади, он смотрел в другую сторону. Там по перрону шел высокий ссутуленный человек с букетиком мимоз. Его шоркающие шаги становились громче. Но Лиза не слышала их, цокот туфелек по бетону захватил ее. Звучал угрожающе, неотвратимо.
Не говоря ни слова, вцепившись друг в друга руками, они одновременно бросились к поезду. Двери с шипением закрылись.
В ЗЕРКАЛЕ
– Анюта, открой!
Зеркало запотело, и Анюта нарисовала жирафа. За жирафом – похожую своим гигантским платьем на абажур фею. Фея наколдовала шоколадное мороженное – на стекле появилось ведро размером с многоэтажный дом, который был вовсе не дом, а волшебный замок-дворец. Жираф объелся мороженного, подхватил ангину во всю длину горла и стал смахивать на перевязанный изолентой пятнистый гвоздодер.
– Анюта, открой, мне побриться надо, я опаздываю!
Анюта выключила воду и щелкнула шпингалетом.
– Папа, нарисуй там меня.
В верхней части зеркала оставалось свободное место.
– Опаздываю я! Что за сырость ты развела? Целый потоп.
– Ну, нарисуй! Я там не достаю.
– Некогда.
Отец дернул шнурок вентиляции под потолком, достал бритвенный станок и хотел смахнуть изображение с зеркала.
– Не стирай!
Рука остановилась, но в открытую дверь уже пробирался прохладный сухой воздух, и жираф с феей начали неуловимо исчезать. Многоэтажный замок-дворец продержался дольше всех, но и он растворился в отражении хмурого намыленного лица.
…
Уставший человек сбросил туфли, расстегнул рубашку. Взял телефон, позвонил, долго слушал гудки вызова.
Ну и черт с вами! Со всеми.
Прошел в ванную – заткнул пробку, включил горячую воду.
Утомился я. Всем этим. Утомился.
Скинул рубашку, уставился на увядающее измученное отражение.
Вот уж не думал, что спокойно приму старение. Кому-то оно дается тяжело.
Человек провел рукой по седой щетинистой щеке.
Женщинам, наверное, тяжелее…
Что ж там у них опять не сложилось?
Над водой поднимался пар, заполняя собой комнату.
Будто трудно взять трубку.
Зеркало запотело. Отражение помутнело и исчезло.
Жизнь кончилась.
Не его, Анькина. И не сегодня, когда она разводится с Петей, своим последним недоразумением, а давно. Кончилась, так по-настоящему и не начавшись. Все вышло как-то скомканно, смазанно. Мутно вышло. Нерадостно.
Даже детей нет. Даже… Можно подумать, дети приносят радость. Дети – это страх и переживания до конца дней. И упущенная жизнь. Когда проходит своя жизнь – не страшно. Но как мучительно наблюдать неумолимое исчезновение жизни маленькой улыбающейся девочки, полной надежд.
Ванна наполнилась, человек закрыл кран. Стало тихо. Последние капли продолжали падать, нарушая тишину, но и они прекратились и смолкли.
На стекле проявилось изображение перевязанного жирафа, абажурной феи и многоэтажного замка-дворца.
Человек замер, разглядывая.
Очертания были почти неуловимы, но он их узнал, вспомнил.
– Папа, нарисуй там меня.
Верхняя часть зеркала была покрыта ровной пустой матовостью.
– Я там не достаю.
Человек дотронулся до стекла – осталась точка.
– …меня.
Он увеличил точку и поставил рядом вторую. Под ними вывел гнутую линию улыбки. Овал лица, платье, палки ручек и ножек, бант, похожий на конфету в обертке, пузырь воздушного шара, цветы под ногами, солнце в небе с толстыми, длинными щупальцами тепла и света. Тепла и света. Мир, прогретый теплом и светом. Улыбающуюся счастливую девочку. Счастливую…
Человек опустился в остывающую воду. В приоткрытую дверь проникал прохладный сухой воздух. Капельки влаги на зеркале неуловимо исчезали, превращаясь в отражение пустой ванной комнаты.
ВЫХОД
Как это, оказывается, неприятно, даже омерзительно, когда тебя пытаются пришлепнуть, как муху или таракана. Особенно, если ты, Захар Лепешкин, – человек молодой, красивый, брызжущий излишками здоровья, только-только ухвативший мясистыми пальцами жизнь за самые ее жабры, если нравишься бабам до визгу, чем и пользуешься до тошноты.
Захар начал задыхаться, но продолжал бежать.
Потный пистолет в руке, вызвав приступ яростного раздражения, полетел в стену, упал на пыльный бетон и взглядом брошенной собаки проводил тающую фигуру человека.
Мимо пробежали еще двое. Один – рыхлый, с высохшими легкими, лишенный сил. Он уже умер, но продолжал перебирать ноги.
Следом – другой. Этот был спокоен. Он видел рыхлого и уверенно шел за ним, даря тому мучительную иллюзию, такую же немощную, как он сам.
Расстрелять впустую две обоймы, ни разу не попав, – такого поганого недоразумения с Захаром Лепешкиным раньше не случалось. Одно хорошо – Бурундук отстал, отвлечет, даст время Захару уйти. Все равно жил бездарно и зазря – пусть подохнет с пользой.
Шаги гулко отражались от стен давно брошенных, осыпавшихся заводских цехов и многократным эхом возвращались к Захару. Он слышал собственный бег со стороны и замечал нарастающее истощение. Сейчас он обессилет, остановится.
Захар представил, как Татарин стреляет в голову загнанного человека.
Зачем бежишь? Прячься! Забейся в дыру, затихни – пережди. Впрочем, он уже не бежал, излишки здоровья иссякли, и изможденное тело валилось с ног, на которых его держал только страх. Липкий, вязкий, отвратительный страх смерти.
Захар оглянулся, никого не увидел и быстро нырнул в пустой дверной проем. Давя в себе животное желание бежать, осторожно двинулся по сумрачному, покрытому неровными проплешинами буро-зеленой кафельной плитки помещению. Пустая, лишенная прежней усердной жизни душевая для работяг. Тишина лопнула под ногами куском расколотой плитки, нервно захрустела. Захар болезненно изогнулся, словно существовало движение тела, способное вобрать в себя вырвавшийся звук. Прислушался. Когда тишина осела обратно, он снял туфли. Длинное стойло душевых кранов, между которыми не было перегородок, привело к другой двери. Захар медленно, боясь, что она сорвется на скрип, отворил ее. Перед ним открылся заброшенный и со временем потерявший былую многоцветность своей омерзительности нужник.
Сквозь тишину прорезался и быстро стал нарастать шум шагов. Захар инстинктивно захлопнул дверь, в последний момент поймав ее и не дав соприкосновению с коробкой породить звук. Но дверная петля успела просочиться тонким скрипом, и скрип этот, быстро стихнув, так и остался жить внутри Захара.
Шаги приближались. Захар пытался разгадать их. Они были явными, неторопливыми, нескрываемыми. Так мог идти и обреченный, измученный Бурундук, и всегда уверенный в себе Татарин. Захар отошел вглубь огромной, человек на двадцать, уборной и уперся в стену. Свет в помещение почти не проникал – мутные пятна узких окон, бессмысленно замазанных краской, находились под самым потолком, на высоте нескольких метров. Это был тупик.
Захар спрятался в дальней кабинке. Кабинки были открытыми, без дверей, только небольшие перегородки создавали условность интимной обособленности.
Шаги приблизились, и дверь, ведущая из душевой, открылась. Кто-то вошел.
Захар сжался, упершись взглядом в отверстие старого нужника в полу рядом с собой. Если бы он мог всунуться туда, он сделал бы это.
Человек у двери шумно хрипел, и хрип его давал надежду загнанному в ловушку Захару – Бурундук это, Бурундук. Захар осторожно выглянул из-за перегородки – темная фигура тяжело дышала, согнувшись. Лицо вошедшего разобрать было нельзя, и Захар напряженно ждал, не решаясь выдать себя. Тут он увидел, как дверь позади человека начала медленно открываться, полумрак стал жиже, и Бурундук, заметив перемену света, побежал вперед – туда, где прятался Захар.
Захар отшатнулся назад и припал к полу. Кривые настенные надписи и рисунки вдруг сделались отчетливыми – Захар разобрал большие, емкие буквы на стене напротив, – но сразу исчезли. Бурундук запнулся, его тело, вдруг поняв бессмысленность дальнейшего бега и вообще всякого движения, завалилось, с противным звуком уткнувшись головой в пол, и осталось лежать, глядя на Захара.
Когда вспышка выстрела на миг осветила все вокруг, Захар заметил небольшую дверь в стене напротив – там, где заканчивался ряд писсуаров. Скорее всего, она вела в кладовку, в которой уборщица когда-то хранила ведра, швабры и прочую свою утварь. Сейчас, когда шаги Татарина отдавались в щеке Захара, прижатой к холодному шершавому полу, эта дверь мучительно рисовалась в полумраке.
Если бы он заметил ее сразу, можно было б спрятаться там. Но сейчас поздно думать о ней. Поздно…
Шаги Татарина приближались.
Собственное дыхание казалось Захару шумным, как свист ветра в подворотне. Складки одежды выдавали его своим шорохом.
Из-за перегородки показалась темная фигура и остановилась. Татарин стоял совсем рядом. Близость его была невыносима.
Татарин выстрелил.
Голова Бурундука потекла неприметной темной лужей.
Захар не знал – видит ли Татарин его, забившегося в угол старого сортира, слившегося с ним в этой тьме, лишенной света. Татарин не уходил, и Захар зажмурил глаза, как делают дети.
Он увидел дверь, которую не заметил сразу, и мысленно спрятался за ней, спасаясь, пусть не от пули, но от невыносимости ожидания.
Раздался выстрел.
В груди Захара что-то сломалось, рот наполнился кровью. Стало легко – пытка неизвестностью кончилась. Он открыл глаза.
Татарин нависал над ним, но лица его в темноте не было видно.
Сейчас он выстрелит в голову – и все кончится.
Рука с пистолетом уверенно двинулась, и черный глазок заглянул в лицо загнанного человека.
Палец нажал на курок. Выстрела не последовало – лишь щелчок прозвучал нелепо, бессмысленно.
Татарин скинул обойму. Сунул руку в карман. Выругался.
Склонился к Захару и долго рассматривал его в молчании.
Резко выпрямился и уверенно пошел к двери. Скрип. Стук. Удаляющиеся шаги. Тишина.
Захар пошевелился. Он мог двигаться. Дела скверные – скорее всего, легкое. Хотя шансы есть. Он позвонил Тимоше – может быть, тот успеет вытащить его и отвезти в починку раньше, чем Захар тут сдохнет. Тимоша не отвечал. Захара смущал Татарин – не тот он человек, чтобы оставить его, не убедившись, что работа сделана. Одно из двух – или Татарин вернется в машину за обоймой, или найдет кусок трубы, арматуры, просто кирпич, и… всё.
Захар приподнялся, под ним скопилась лужа крови, вязкой струйкой она потекла в пересохший унитаз.
Он пополз, толкая тело ногами. Спуск со ступеньки отдался желтой вспышкой боли. Некоторое время он лежал неподвижно – рядом с Бурундуком. Можно, конечно, тихо двигаться к выходу или остаться на месте и продолжать звонить – не все же передохли. Но мысль о Татарине не давала покоя, и Захар продолжил толкать себя вбок, пока не оказался у стены с писсуарами.
Сумрак мешал разглядеть дверь, но Захар помнил, где она должна быть, и рукой водил по стене, нащупывая неприметный шов. Вот он – значит, ему не показалось. Скользкие от крови пальцы срывались. Захар обтер их об одежду, не сразу найдя на ней клочок, остававшийся сухим, вцепился в край и, ломая ногти, потянул на себя. Дверь сдвинулась. Это была даже не дверь – скорее технологический люк. Захар отдышался – сил не осталось, но и времени нет.
Открывшийся проем был вовсе темным, лишенным света. Захар видел только очертания – узкий проход, многочисленные стояки труб. Не сразу он разглядел в самом конце прохода вделанные в стену скобы металлической лестницы, уходившие вверх и вниз. Видимо, это была канализационная шахта, проходившая сквозь все здание.
Захар с большим трудом вволок себя в проход, потянулся назад, к двери, чтобы закрыть ее. Взгляд его остановился на грузном теле Бурундука. Как это все-таки скверно – закончить свою жизнь здесь, даже если ты жил так бездарно, как Бурундук.
Захар замер – при взгляде на Бурундука что-то показалось ему странным. Он всматривался в полумрак и вдруг разглядел, как из сливающихся полутонов серого и черного, из неразборчивых линий и пятен позади Бурундука сплетается силуэт второго человека.
Этот человек лежал в углу последней кабинки, уткнувшимся губами в холодный шершавый пол.
Захар потянулся к нему, но дверь закрылась, и черная, непроницаемая темнота навалилась на него.
СЧАСТЬЕ
Нельзя сказать, что жизнь давала к тому поводы, но Яша был хронически счастлив и не умел скрыть этого, чем причинял невыносимые страдания ни в чем не повинным людям.
Провидение, видя такое жестокое безразличие к себе, проявляло настойчивость, насылая на Яшу все новые ненастья, – Яша улыбался в ответ.
– Он просто идиот! – негодовали ни в чем не повинные люди и спешили уйти прочь.
Позади раздавался грохот очередного удара судьбы, обрушенного на Яшу, уходившие с надеждой оборачивались, но видели сияющее лицо Яши, выглядывавшее из-под кровоподтеков и ссадин, и погружались в отчаяние и безысходность.
Многие ломались.
Яшина неспособность видеть мрак, ужас и боль окружающего мира привела к неисчислимым нервным срывам, пяти инфарктам, трем самоубийствам, а один человек даже решился на операцию по смене пола в своем стремлении забыть невыносимо-довольное Яшино лицо.
Оскорбленное и униженное провидение взялось за него всерьез.
Яшина собака попала под машину. Любимая женщина тяжело заболела и умерла. Дом, в котором он остался один, обрушился, завалив его обломками.
Яшино помятое тело достали. Врачи долго сшивали, латали, прикручивали и привинчивали то, что от него осталось. Когда сердце Яши останавливалось, провидение принуждало биться его заново – оно хотело увидеть, как покореженный человек будет жить и смотреть на жизнь теперь.
Яше отрезали правую руку и левую ногу. Один глаз закрылся навсегда. Но лицо его по-прежнему улыбалось.
– Нельзя жить с таким лицом, – рассудил доктор и перекусил лишний проводок в незапертой Яшиной голове.
Улыбка сразу исчезла.
Яша вернулся к жизни и заковылял по ней опять.
– Совсем другое дело, – провидение осмотрело Яшу и, довольное, отступилось от него.
Люди шли мимо, опустив головы, но встретив разрушенное Яшино лицо, благодарили судьбу за то, что их собственная жизнь вовсе не так ужасна, как им казалось. И в глубине души, на самом ее дне, где жило милосердие, желали Яше скорейшего окончания его мучений.
Яша же, видя, как страх перед судьбой мешает этим хмурым людям разглядеть саму жизнь и скрытое в ней счастье, старался ободрить их, сказать, что жизнь прекрасна своей мимолетностью. Он спешил, зная, что время может вдруг кончиться. И поэтому он улыбался им всем – и людям, и провидению, и самой жизни. Но, к счастью для всех, его улыбки теперь никто не видел.
Из сборника рассказов “Мертвые люди”
Прозаик, автор сборника «Частная жизнь мертвых людей». Публикуется в литературных журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Юность», и др. Постоянный автор журнала «ЛИTERRAТУРА». Лауреат Международного Волошинского конкурса 2016г. в номинации "Проза”. Живет в Москве.
НИЩИЕ И СЛЕПОЙ
К церкви стал ходить слепой с собакой. Кобелек заметно хромал, паству встречал большими, детскими, влажными глазами. Прихожане умилялись издали, но, подходя ближе, неприятно упирались взглядом в неприкрытые глазницы слепого и, досадуя на свое любопытство, спешили отвлечься подаянием и видом жизнерадостного кобелька с перебитой лапой. Размягчение чувств приятно разливалось в них, бросавших в коробку деньги. И пустые изъяны слепого, и глаза собаки, и звон упавшей милостыни помогали ощутить свою примятую душу, разгладить складки, которые тут же поползут скукоживаться обратно.
Хотя появление новых убогих не сказалось заметно на доходах завсегдатаев паперти, слепому с собакой подавали чаще прочих, и нищие его невзлюбили. К тому же он не переламывался телом до земли, не унижался голосом, не тянул руки за подаянием – стоял неподвижно, не желая смотреть на притворную суетливость.
Нелюбовь нищих к нему и к кобельку быстро и сполна овладела папертью и расцвела полнокровной ненавистью. Слепому от чистого сердца и из добрых побуждений советовали убираться ко всем чертям, но в ответ он ничего не говорил, лишь кобелек, поджав лишнюю лапу, с добродушным интересом рассматривал ходоков и вилял хвостом.
Одни предлагали покалечить и прогнать слепого, другие – отравить пса. Но и в этой неприятной необходимости неравного и незатейливого насилия им виделось оскорбление их самих. Потревоженные души нуждались в особом воздаянии, не унижающем и без того утомленное достоинство.
Решили дотянуться до слепого через собаку. Где-то отловили и приволокли текущую суку. Кобелек заметил ее и воспылал. Сука тоже разглядела в калеченном кобельке повод для ее сучьей любви, и они по животной простоте обженились.
Слепой остался один. Нищие довольно улыбались, ощерив малозубые, жадные рты. Их руки по-прежнему тянулись к бросаемым деньгам, хребет складывался в вечном поклоне, из глоток вываливались липкие неприятные причитания, но ни сил, ни желания стянуть с лица общую на всех перекошенную усмешку у них не было.
Слепой продолжал стоять, будто ничего не видел.
Но кобелек объявился. Теперь он отсиживал утреннюю службу, а когда паства, осыпавшись милостью, расходилась, на трех лапах убегал к своей суке. К вечерней же возвращался на паперть, чтобы после, хромая, уковылять по зову плоти уже до утра.
Нищие осунулись. Но задумавший хитрость с сукой продолжал улыбаться и щериться.
– Терпение, – шептал он, – терпение.
Шли дни. В одну из заутрень, когда кобелек сидел у ног слепого, один из нищих спустился с паперти и пошел в сторону – туда, где нашла укрытие забеременевшая сука. Пес заволновался, смотрел то вслед нищему, то на лицо хозяина, ища в глазах его ответ на свое беспокойство. Но тот молчал, и пес верно сидел рядом, дожидаясь конца службы и выхода прихожан.
Оставались минуты до того, как церквушка распахнет врата и, не в силах держать в себе, начнет выплевывать впитавших благость людей. И они продолжат свой путь по земле.
Показалась фигура нищего. Он натужно, неторопливо шел. Пес смотрел на его приближение, нервно тряся поджатой лапой.
Нищий приблизился и бросил на землю тело суки, которое нес, перекинув за спину. Оно грузно упало, пенный язык вывалился, вспученные глаза уставились сразу на всех и ни на кого, передавленная веревкой шея стала тонкой и подломилась.
Пес кинулся к ней, обнюхал, удивляясь ее неподвижности, забегал глазами по людям, прося помощи, лизнул пену на застывшей пасти и, постигнув край жизни, обратился в страшный, безысходный вой.
И не было этому вою конца. И не стало вокруг ничего другого.
Выходившие из церкви люди с неприязнью и страхом смотрели на пса, на задушенную суку и на слепого позади толпы нищих, забывших про милостыню.
Слепой опустил руку на голову собаки, дотянулся до мертвого тела, поднял его с земли и пошел прочь. Калеченный зверь захромал следом. Вой удалялся вместе с ними, но так и не стих, беспокоя приход до самой ночи. Но и ночью продолжался.
Кто-то из нищих, не имея сил нести в себе увиденное, засмеялся.
На следующий день паперть перешептывалась – появится ли слепой или нет? Слепой не пришел.
Не пришел он и на второй день, и на десятый.
Жизнь пошла прежняя. Нищие почти забыли случай. Руки их вновь потянулись за милостыней, тела припали к земле, из глоток полились липкие причитания о милосердии и обещания молиться за подающего.
Слепой появился через месяц. Раздались осторожные возгласы, негромкий ломкий смех, даже присвист – когда знакомая фигура с задубевшей, никогда не поворачиваемой шеей показалась вдали. С ним был пес. Обычно он шел впереди слепого, ведя его за собой. Сейчас, опустив голову, он ковылял вслед за хозяином, поджав лишнюю лапу.
Когда они приблизились, паперть смолкла.
Слепой, не заговорив ни с кем, прижался спиной к церкви, поставил на землю коробку и привычно замер. Пес сел рядом.
Прихожане, выходившие с утренней службы, узнавали его, умилившись. Проходя мимо, бросали милостыню и… отшатывались. Собака смотрела на них двумя выдавленными глазницами, еще не вполне зажившими, сочащимися влагой.
Они стали появляться каждый день. Подавали им редко – подходить было неприятно, да и толковали, будто человек тот – живодер, ослепивший животное с умыслом нажимать на сострадание.
Меж тем нищий, который не смог тогда нести увиденное и засмеялся, исчез. Позже узнали, что он стал стоять у церкви, что за рекой. За ним потянулись другие.
Вскоре почти все, кто был на паперти в день, ставший вязким воспоминанием, разбрелись по иным церквям.
Но паперть не пустела, их место быстро занимали новые нищие. Они с любопытством косились на слепого, расспрашивали, но никто не отвечал.
Из старых завсегдатаев остался только один – который привел суку, а потом задушил.
Когда заканчивалась вечерняя служба, церковь, а за ней и паперть пустели, этот последний останавливался напротив слепого и его слепой собаки и заставлял себя глядеть в их глазницы. Бросал в коробку несколько монет. И уходил. Слепой и собака поворачивали головы и смотрели вслед, пока очертания уходящего человека полностью не скрывал сумрак.
НА ПЕРРОНЕ
Двери с шипением закрылись, и поезд уехал, а Лиза осталась.
Она прошлась по перрону, ища взглядом высокий, немного ссутуленный силуэт, но, не найдя, остановилась у колонны и решила ждать.
Мельтешение людей улеглось, перрон опустел. Силуэт не появился.
– Где же ты? – спросила Лиза. Но никто не ответил.
Большие настенные часы рубящим движением секундной стрелки отмеряли исчезающее время. Тут Лиза заметила, что на перроне, кроме нее, есть еще один человек. Мужчина с букетиком мимозы в руке стоял, опершись на соседнюю колонну, и время от времени поднимал руку и переводил взгляд с больших часов на запястье, словно его наручные часы могли рассказать то, о чем недоговаривали настенные.
Лиза наблюдала за ним, пытаясь представить ту, которую он ждет. Какая она? Лизе рисовалось красивое лицо, сдержанная грустная улыбка, падающие вниз прямые черные волосы. Опаздывающая незнакомка замечала изучающий взгляд Лизы и тоже смотрела на нее из воображаемой пустоты.
– Вы кого-то ждете? – неожиданно для себя заговорила Лиза.
– Да. Наверное. Наверное, уже нет. Нет смысла.
– Она не приехала?
– Не пришла, – мужчина помолчал, с грустной улыбкой глядя на Лизу. – Мы хотели уехать. Я хотел уехать. Уехать с ней. Сесть в первый поезд и уехать.
– Она обещала прийти?
– Нет. Но я был уверен… Мне казалось… А вы? Вы уезжаете?
– Нет. Я только приехала. Но меня не встретили… Позвали навсегда и не встретили.
– Наверное, он просто задерживается. Сейчас такие пробки.
– Да, наверное. Но когда кого-то очень сильно ждешь, приходишь заранее, чтобы наверняка. Особенно если навсегда, то заранее. Но вы правы, сейчас такие пробки. Наверное, и ваша… ваша девушка – она тоже просто задержалась.
– Конечно. Два часа – это немного… Пробки, аварии, все непредсказуемо.
Мужчина говорил рывками, то и дело поглядывая на рубящие прыжки секундной стрелки на стене. Взгляд его остановился на лице Лизы и перестал метаться. Мужчина помолчал и спокойно сказал:
– Она не придет. Это было ясно сразу.
Лиза смогла рассмотреть его лицо и глаза.
– Вы хотите сказать, что меня никто не встретит?
Мужчина помолчал, отвел взгляд. Но, упершись им в настенные часы, опять повернулся к Лизе:
– В каком-то смысле вас встретил я.
– Но вы ждали другую.
Лиза улыбнулась.
– Вам есть куда пойти? – спросил он.
– Нет. Я никого не знаю в этом городе. Только… Только его.
– Вы… Что вы будете делать? Вернетесь назад?
– Нет. Там… Там я со всеми попрощалась. Если бы мне хотелось туда вернуться, я бы не уезжала.
Мужчина помолчал. Было слышно, как за его спиной секундная стрелка, намертво насаженная одним концом на стену, другим – свободным – бьется внутри запертого круга.
– Наверное, это неправильно… Но… – он протянул букетик. – Возьмите, прошу вас.
Увидев Лизину улыбку, мужчина смутился.
– Простите меня, это некрасиво и… Я их выброшу.
– Оставьте! – Лиза взяла букетик мимозы. – Что может быть ужаснее для цветов, чем быть сорванными, но никому не подаренными.
Лиза вдохнула медовый запах.
– Спасибо… Когда я сидела в вагоне, я представляла свое прибытие – мне очень хотелось, чтобы меня встретили с цветами. Обязательно с цветами. Я пыталась загадать – что за цветы будут. А про мимозы даже не подумала. – Лиза перестала улыбаться. – На самом деле я просто боялась, что меня не встретят.
Она посмотрела на мужчину:
– У вас рубашка в желтой пыльце.
Он попытался отряхнуться, но ничего не вышло.
– Не стряхивается, – он улыбнулся. – А у вас нос желтый.
Лиза потерла нос и засмеялась.
За выгибом насыпи показался состав, медленно постукивая, он пополз на станцию. Лиза стояла к нему спиной, но слышала его приближение.
– Поезд? – спросила она.
– Поезд...
Заскрипели колеса, вагоны тяжело вздохнули и осели, двери раскрылись. Увлекающее одиночество перрона нарушилось – десятки людей забегали мимо.
– Ты поедешь со мной?
Лиза не ответила.
Мужчина вдруг побежал.
– Никуда не уходи. Жди тут!
Какое-то время она могла видеть его среди пассажиров, потом он затерялся и исчез. Толпа схлынула, перрон вновь опустел. Лиза осталась наедине с настенными часами и букетиком мимозы. Что делать, она не знала. Лизе вдруг показалось все происходящее ненастоящим, выдуманным. И он тоже стал ненастоящим. И все стало просто. «Я не поеду», – она попыталась представить скрывшееся в тень лицо. Но вместо него увидела падающие вниз прямые черные волосы, напряженную улыбку, большие красивые глаза. Глаза мельком осмотрели Лизу, не проявив интереса. Девушка стояла в конце платформы и тревожно оглядывалась. Лиза узнала ее и не удивилась тому, что именно такой ее и представляла.
Мужчина выбежал на перрон. Он спешил, сжимая в руке два билета. Девушка в конце платформы заметила его, узнала. Мужчина подошел к Лизе. Дыхание его сбилось.
– Билеты… На поезд… Ты со мной?
Громкоговоритель проверещал отправление.
Гигантская стрелка продолжала неустанно рубить секунды. В такт ее ударам звучал стук туфелек по бетону перрона, становясь все громче.
Лиза смотрела не на мужчину, а на девушку за его спиной, идущую к ним. Она подумала, что он заметит ее, обернется, и все кончится. И стало нехорошо от этого ожидания. Все кончится…
Но мужчина не видел ни Лизу, ни ту, идущую сзади, он смотрел в другую сторону. Там по перрону шел высокий ссутуленный человек с букетиком мимоз. Его шоркающие шаги становились громче. Но Лиза не слышала их, цокот туфелек по бетону захватил ее. Звучал угрожающе, неотвратимо.
Не говоря ни слова, вцепившись друг в друга руками, они одновременно бросились к поезду. Двери с шипением закрылись.
В ЗЕРКАЛЕ
– Анюта, открой!
Зеркало запотело, и Анюта нарисовала жирафа. За жирафом – похожую своим гигантским платьем на абажур фею. Фея наколдовала шоколадное мороженное – на стекле появилось ведро размером с многоэтажный дом, который был вовсе не дом, а волшебный замок-дворец. Жираф объелся мороженного, подхватил ангину во всю длину горла и стал смахивать на перевязанный изолентой пятнистый гвоздодер.
– Анюта, открой, мне побриться надо, я опаздываю!
Анюта выключила воду и щелкнула шпингалетом.
– Папа, нарисуй там меня.
В верхней части зеркала оставалось свободное место.
– Опаздываю я! Что за сырость ты развела? Целый потоп.
– Ну, нарисуй! Я там не достаю.
– Некогда.
Отец дернул шнурок вентиляции под потолком, достал бритвенный станок и хотел смахнуть изображение с зеркала.
– Не стирай!
Рука остановилась, но в открытую дверь уже пробирался прохладный сухой воздух, и жираф с феей начали неуловимо исчезать. Многоэтажный замок-дворец продержался дольше всех, но и он растворился в отражении хмурого намыленного лица.
…
Уставший человек сбросил туфли, расстегнул рубашку. Взял телефон, позвонил, долго слушал гудки вызова.
Ну и черт с вами! Со всеми.
Прошел в ванную – заткнул пробку, включил горячую воду.
Утомился я. Всем этим. Утомился.
Скинул рубашку, уставился на увядающее измученное отражение.
Вот уж не думал, что спокойно приму старение. Кому-то оно дается тяжело.
Человек провел рукой по седой щетинистой щеке.
Женщинам, наверное, тяжелее…
Что ж там у них опять не сложилось?
Над водой поднимался пар, заполняя собой комнату.
Будто трудно взять трубку.
Зеркало запотело. Отражение помутнело и исчезло.
Жизнь кончилась.
Не его, Анькина. И не сегодня, когда она разводится с Петей, своим последним недоразумением, а давно. Кончилась, так по-настоящему и не начавшись. Все вышло как-то скомканно, смазанно. Мутно вышло. Нерадостно.
Даже детей нет. Даже… Можно подумать, дети приносят радость. Дети – это страх и переживания до конца дней. И упущенная жизнь. Когда проходит своя жизнь – не страшно. Но как мучительно наблюдать неумолимое исчезновение жизни маленькой улыбающейся девочки, полной надежд.
Ванна наполнилась, человек закрыл кран. Стало тихо. Последние капли продолжали падать, нарушая тишину, но и они прекратились и смолкли.
На стекле проявилось изображение перевязанного жирафа, абажурной феи и многоэтажного замка-дворца.
Человек замер, разглядывая.
Очертания были почти неуловимы, но он их узнал, вспомнил.
– Папа, нарисуй там меня.
Верхняя часть зеркала была покрыта ровной пустой матовостью.
– Я там не достаю.
Человек дотронулся до стекла – осталась точка.
– …меня.
Он увеличил точку и поставил рядом вторую. Под ними вывел гнутую линию улыбки. Овал лица, платье, палки ручек и ножек, бант, похожий на конфету в обертке, пузырь воздушного шара, цветы под ногами, солнце в небе с толстыми, длинными щупальцами тепла и света. Тепла и света. Мир, прогретый теплом и светом. Улыбающуюся счастливую девочку. Счастливую…
Человек опустился в остывающую воду. В приоткрытую дверь проникал прохладный сухой воздух. Капельки влаги на зеркале неуловимо исчезали, превращаясь в отражение пустой ванной комнаты.
ВЫХОД
Как это, оказывается, неприятно, даже омерзительно, когда тебя пытаются пришлепнуть, как муху или таракана. Особенно, если ты, Захар Лепешкин, – человек молодой, красивый, брызжущий излишками здоровья, только-только ухвативший мясистыми пальцами жизнь за самые ее жабры, если нравишься бабам до визгу, чем и пользуешься до тошноты.
Захар начал задыхаться, но продолжал бежать.
Потный пистолет в руке, вызвав приступ яростного раздражения, полетел в стену, упал на пыльный бетон и взглядом брошенной собаки проводил тающую фигуру человека.
Мимо пробежали еще двое. Один – рыхлый, с высохшими легкими, лишенный сил. Он уже умер, но продолжал перебирать ноги.
Следом – другой. Этот был спокоен. Он видел рыхлого и уверенно шел за ним, даря тому мучительную иллюзию, такую же немощную, как он сам.
Расстрелять впустую две обоймы, ни разу не попав, – такого поганого недоразумения с Захаром Лепешкиным раньше не случалось. Одно хорошо – Бурундук отстал, отвлечет, даст время Захару уйти. Все равно жил бездарно и зазря – пусть подохнет с пользой.
Шаги гулко отражались от стен давно брошенных, осыпавшихся заводских цехов и многократным эхом возвращались к Захару. Он слышал собственный бег со стороны и замечал нарастающее истощение. Сейчас он обессилет, остановится.
Захар представил, как Татарин стреляет в голову загнанного человека.
Зачем бежишь? Прячься! Забейся в дыру, затихни – пережди. Впрочем, он уже не бежал, излишки здоровья иссякли, и изможденное тело валилось с ног, на которых его держал только страх. Липкий, вязкий, отвратительный страх смерти.
Захар оглянулся, никого не увидел и быстро нырнул в пустой дверной проем. Давя в себе животное желание бежать, осторожно двинулся по сумрачному, покрытому неровными проплешинами буро-зеленой кафельной плитки помещению. Пустая, лишенная прежней усердной жизни душевая для работяг. Тишина лопнула под ногами куском расколотой плитки, нервно захрустела. Захар болезненно изогнулся, словно существовало движение тела, способное вобрать в себя вырвавшийся звук. Прислушался. Когда тишина осела обратно, он снял туфли. Длинное стойло душевых кранов, между которыми не было перегородок, привело к другой двери. Захар медленно, боясь, что она сорвется на скрип, отворил ее. Перед ним открылся заброшенный и со временем потерявший былую многоцветность своей омерзительности нужник.
Сквозь тишину прорезался и быстро стал нарастать шум шагов. Захар инстинктивно захлопнул дверь, в последний момент поймав ее и не дав соприкосновению с коробкой породить звук. Но дверная петля успела просочиться тонким скрипом, и скрип этот, быстро стихнув, так и остался жить внутри Захара.
Шаги приближались. Захар пытался разгадать их. Они были явными, неторопливыми, нескрываемыми. Так мог идти и обреченный, измученный Бурундук, и всегда уверенный в себе Татарин. Захар отошел вглубь огромной, человек на двадцать, уборной и уперся в стену. Свет в помещение почти не проникал – мутные пятна узких окон, бессмысленно замазанных краской, находились под самым потолком, на высоте нескольких метров. Это был тупик.
Захар спрятался в дальней кабинке. Кабинки были открытыми, без дверей, только небольшие перегородки создавали условность интимной обособленности.
Шаги приблизились, и дверь, ведущая из душевой, открылась. Кто-то вошел.
Захар сжался, упершись взглядом в отверстие старого нужника в полу рядом с собой. Если бы он мог всунуться туда, он сделал бы это.
Человек у двери шумно хрипел, и хрип его давал надежду загнанному в ловушку Захару – Бурундук это, Бурундук. Захар осторожно выглянул из-за перегородки – темная фигура тяжело дышала, согнувшись. Лицо вошедшего разобрать было нельзя, и Захар напряженно ждал, не решаясь выдать себя. Тут он увидел, как дверь позади человека начала медленно открываться, полумрак стал жиже, и Бурундук, заметив перемену света, побежал вперед – туда, где прятался Захар.
Захар отшатнулся назад и припал к полу. Кривые настенные надписи и рисунки вдруг сделались отчетливыми – Захар разобрал большие, емкие буквы на стене напротив, – но сразу исчезли. Бурундук запнулся, его тело, вдруг поняв бессмысленность дальнейшего бега и вообще всякого движения, завалилось, с противным звуком уткнувшись головой в пол, и осталось лежать, глядя на Захара.
Когда вспышка выстрела на миг осветила все вокруг, Захар заметил небольшую дверь в стене напротив – там, где заканчивался ряд писсуаров. Скорее всего, она вела в кладовку, в которой уборщица когда-то хранила ведра, швабры и прочую свою утварь. Сейчас, когда шаги Татарина отдавались в щеке Захара, прижатой к холодному шершавому полу, эта дверь мучительно рисовалась в полумраке.
Если бы он заметил ее сразу, можно было б спрятаться там. Но сейчас поздно думать о ней. Поздно…
Шаги Татарина приближались.
Собственное дыхание казалось Захару шумным, как свист ветра в подворотне. Складки одежды выдавали его своим шорохом.
Из-за перегородки показалась темная фигура и остановилась. Татарин стоял совсем рядом. Близость его была невыносима.
Татарин выстрелил.
Голова Бурундука потекла неприметной темной лужей.
Захар не знал – видит ли Татарин его, забившегося в угол старого сортира, слившегося с ним в этой тьме, лишенной света. Татарин не уходил, и Захар зажмурил глаза, как делают дети.
Он увидел дверь, которую не заметил сразу, и мысленно спрятался за ней, спасаясь, пусть не от пули, но от невыносимости ожидания.
Раздался выстрел.
В груди Захара что-то сломалось, рот наполнился кровью. Стало легко – пытка неизвестностью кончилась. Он открыл глаза.
Татарин нависал над ним, но лица его в темноте не было видно.
Сейчас он выстрелит в голову – и все кончится.
Рука с пистолетом уверенно двинулась, и черный глазок заглянул в лицо загнанного человека.
Палец нажал на курок. Выстрела не последовало – лишь щелчок прозвучал нелепо, бессмысленно.
Татарин скинул обойму. Сунул руку в карман. Выругался.
Склонился к Захару и долго рассматривал его в молчании.
Резко выпрямился и уверенно пошел к двери. Скрип. Стук. Удаляющиеся шаги. Тишина.
Захар пошевелился. Он мог двигаться. Дела скверные – скорее всего, легкое. Хотя шансы есть. Он позвонил Тимоше – может быть, тот успеет вытащить его и отвезти в починку раньше, чем Захар тут сдохнет. Тимоша не отвечал. Захара смущал Татарин – не тот он человек, чтобы оставить его, не убедившись, что работа сделана. Одно из двух – или Татарин вернется в машину за обоймой, или найдет кусок трубы, арматуры, просто кирпич, и… всё.
Захар приподнялся, под ним скопилась лужа крови, вязкой струйкой она потекла в пересохший унитаз.
Он пополз, толкая тело ногами. Спуск со ступеньки отдался желтой вспышкой боли. Некоторое время он лежал неподвижно – рядом с Бурундуком. Можно, конечно, тихо двигаться к выходу или остаться на месте и продолжать звонить – не все же передохли. Но мысль о Татарине не давала покоя, и Захар продолжил толкать себя вбок, пока не оказался у стены с писсуарами.
Сумрак мешал разглядеть дверь, но Захар помнил, где она должна быть, и рукой водил по стене, нащупывая неприметный шов. Вот он – значит, ему не показалось. Скользкие от крови пальцы срывались. Захар обтер их об одежду, не сразу найдя на ней клочок, остававшийся сухим, вцепился в край и, ломая ногти, потянул на себя. Дверь сдвинулась. Это была даже не дверь – скорее технологический люк. Захар отдышался – сил не осталось, но и времени нет.
Открывшийся проем был вовсе темным, лишенным света. Захар видел только очертания – узкий проход, многочисленные стояки труб. Не сразу он разглядел в самом конце прохода вделанные в стену скобы металлической лестницы, уходившие вверх и вниз. Видимо, это была канализационная шахта, проходившая сквозь все здание.
Захар с большим трудом вволок себя в проход, потянулся назад, к двери, чтобы закрыть ее. Взгляд его остановился на грузном теле Бурундука. Как это все-таки скверно – закончить свою жизнь здесь, даже если ты жил так бездарно, как Бурундук.
Захар замер – при взгляде на Бурундука что-то показалось ему странным. Он всматривался в полумрак и вдруг разглядел, как из сливающихся полутонов серого и черного, из неразборчивых линий и пятен позади Бурундука сплетается силуэт второго человека.
Этот человек лежал в углу последней кабинки, уткнувшимся губами в холодный шершавый пол.
Захар потянулся к нему, но дверь закрылась, и черная, непроницаемая темнота навалилась на него.
СЧАСТЬЕ
Нельзя сказать, что жизнь давала к тому поводы, но Яша был хронически счастлив и не умел скрыть этого, чем причинял невыносимые страдания ни в чем не повинным людям.
Провидение, видя такое жестокое безразличие к себе, проявляло настойчивость, насылая на Яшу все новые ненастья, – Яша улыбался в ответ.
– Он просто идиот! – негодовали ни в чем не повинные люди и спешили уйти прочь.
Позади раздавался грохот очередного удара судьбы, обрушенного на Яшу, уходившие с надеждой оборачивались, но видели сияющее лицо Яши, выглядывавшее из-под кровоподтеков и ссадин, и погружались в отчаяние и безысходность.
Многие ломались.
Яшина неспособность видеть мрак, ужас и боль окружающего мира привела к неисчислимым нервным срывам, пяти инфарктам, трем самоубийствам, а один человек даже решился на операцию по смене пола в своем стремлении забыть невыносимо-довольное Яшино лицо.
Оскорбленное и униженное провидение взялось за него всерьез.
Яшина собака попала под машину. Любимая женщина тяжело заболела и умерла. Дом, в котором он остался один, обрушился, завалив его обломками.
Яшино помятое тело достали. Врачи долго сшивали, латали, прикручивали и привинчивали то, что от него осталось. Когда сердце Яши останавливалось, провидение принуждало биться его заново – оно хотело увидеть, как покореженный человек будет жить и смотреть на жизнь теперь.
Яше отрезали правую руку и левую ногу. Один глаз закрылся навсегда. Но лицо его по-прежнему улыбалось.
– Нельзя жить с таким лицом, – рассудил доктор и перекусил лишний проводок в незапертой Яшиной голове.
Улыбка сразу исчезла.
Яша вернулся к жизни и заковылял по ней опять.
– Совсем другое дело, – провидение осмотрело Яшу и, довольное, отступилось от него.
Люди шли мимо, опустив головы, но встретив разрушенное Яшино лицо, благодарили судьбу за то, что их собственная жизнь вовсе не так ужасна, как им казалось. И в глубине души, на самом ее дне, где жило милосердие, желали Яше скорейшего окончания его мучений.
Яша же, видя, как страх перед судьбой мешает этим хмурым людям разглядеть саму жизнь и скрытое в ней счастье, старался ободрить их, сказать, что жизнь прекрасна своей мимолетностью. Он спешил, зная, что время может вдруг кончиться. И поэтому он улыбался им всем – и людям, и провидению, и самой жизни. Но, к счастью для всех, его улыбки теперь никто не видел.
Из сборника рассказов “Мертвые люди”