Слухи
 
От кого мы и все они,
Вы все теперь знаете. Но знаете,
Не успели они начать нас искать, как мы
Выросли, а они умерли, думая,
 
Что мы следствия их деяний. Теперь не узнаем
Правду о том, кто застыл за роялем, хотя
Они часто восходят к нашей эпохе, вызывая
Изменения, которые мы считаем собой. Нам
 
Безразлично это в наших высотах, там,
В юном воздухе. Но вещи темнеют, когда
Мы приближаемся к ним с вопросом: «О чьей смерти
Можно узнать так, чтобы вы были живы, а мы знали?»


«Сколько еще мне дано обитать в этом божественном склепе...»
 
Сколько еще мне дано обитать в этом божественном склепе
Жизни, любовь моя? В поисках света ли
Ныряют дельфины на дно? Или утес
Ищут они неустанно? Хм-м. А если однажды
 
Придут мужчины с оранжевыми кирками, чтобы взломать утес,
В котором я заключен, каким будет свет, который прольется тогда?
Каким будет запах света?
Каким окажется мох?
 
Во время странствий он меня изранил,
С тех пор я лишь лежу, а ложе света —
Печь, удушающая адским дымом
"Я слышу иногда, как капает соленая вода".
 
Да, именно так, потому что я один из немногих,
Кому в подземелье хватило дыханья. Готов обменять
Одну красную прилипалу на две голубых. Я тот,
Кого нарекли Томом. Свет,
 
Отражаясь от мшистых утесов, падает
На меня в этой горной долине (уютная вилла,
Заимев которую, он не иметь ее предпочел бы, если бы выбор имел,
И шутки под бирючиной, едкой до боли,
 
Которая в весенние жаркие ночи дурманит
Пустые комнаты запахом спермы, спущенной в унитаз,
И в жаркие летние дни, когда из окна видно море).
Знал бы ты, почему профессор читает
 
Друзьям: пейте мое здоровье только с...
И огромная тень уносит оратора
На дно морское.
Сидя за рулем, парень
 
Снял с себя голову. Голова подружки его
Превратилась в зеленую сумку,
Полную стеблей нарциссов. «Ладно, ты победила,
Но все равно жди меня у аптеки Кохена
 
Ровно через 22 минуты». Какое чудо древний человек,
Под корнями тюльпанов он отыскал способ, как стать религиозным животным,
А иначе математиком стал бы. Но где ж в неприютном небе
Он тепло обретет, чтоб расти?
 
 
Потому что ему нужно что-то найти, иначе он навсегда останется гномом,
Хотя бы и совершенным, с нормальным мозгом,
Но должны гиганты вызволить его из вещей.
По мере того, как вырастает растенье, оно понимает,
что не бывать ему деревом,
 
Быть может, пчела будет его преследовать вечно,
Оно будет культивировать идиотские понятья о том,
Как бы не слиться с грязью. Грязь,
Как море вздымается. И мы говорим до свиданья,
 
Пожимая руки друг другу под грохот волн,
Наполняющих наши слова одиночеством, а эти вялые руки кажутся нам
нашими собственными —
Руки, которые вечно пишут
На зеркалах то, что люди прочтут потом —
 
Хочешь ли ты, чтоб они полили
Растенье, которое вяло трепещет меж неотличимых побегов плюща —
Подносишь ли руку ко рту, касаешься ли гениталий —
Но ты без сомненья, все это понял теперь,
 
А я идиот. Мне остается лишь
Стремится стать лучше и понять тебя так,
Как способен человек размером со стул. Грохот ботинок
Слышали мы в квартире над нами. Закат в саду еще багровел,
 
Но то, что в нем трепыхало, слегка изменилось,
Хотя и не навсегда... однако то, как он отбрасывал тень
На прутья, и то, как искал, озираясь, простора в небе, говорило о том,
что он не отказывался и от других форм бытия. Во дворе
Парни держали в руках пояс, сотканный им.

 
Звезды

Окрасили крышу гаража кармазином и черным
Не человек
Тот, кто способен прочесть эти знаки… кости его из стали…
 
И отказался даже от жизни
В мире и заплатил с лихвой за шипенье
Всего, что живет ужасно близко от нас…
Как ты, любовь моя, и как свет.
 
Ибо что есть послушанье как не воздух вокруг нас
До самого дома? За которым явились сотрудники органов минуту спустя
После того, как тебя
Привел домой тротуар? «Латынь… цветенье…»
 
После чего ты повел меня к воде
И заставил выпить вина, что я и сделал благодаря твоей доброте.
Два дня и три ночи ты не выпускал меня из дому,
Принося книги, оплетенные диким тмином и пахнувшие дикими травами,
 
Как будто чтение было мне интересно, ты…
Теперь ты смеешься.
Темнота мой рассказ прерывает.
Включи свет.
 
Что же я собираюсь делать тем временем;
Я снова расту — в школе — и вскоре кризис наступит.
А ты вертишь пальцами тьму, ты,
Кто чуть постарше меня…
 
Кто же все-таки ты?
И цвет песка,
И мрак, который струится сквозь руки твои
Ибо какой во всем этом смысл,
 
В плюще и песке? В той лодке,
Вытащенной на берег? Чудо ли я
В далеком том смысле и в свете
Длинного склепа, который сокрыл смерть и скрывает меня?


Излишняя роскошь
 
Мы счастливы, как мы живем. Другие
Не видят в нашей жизни много смысла.
Сидим, читаем, но покоя лишены.
Нам удается только иногда
Ту черную завесу приподнять.
Все бытие кружится на оси
Самими нами вызванного транса,
Как бы во сне. Бесшумно жизнь замрет,
И человек бредет, как в сновиденье,
В одну из респектабельных parlieu ,
Где жизнь хотя недвижна, но жива,
Чтоб несколько известных слов изречь:
 
«О люди скорбные, Откуда столько скорби,
На улицах такое запустенье;
В таком ли состоянье ваша плоть,
Что каждый у зазубренных оконниц
Исходит жаждой и мечтой о смерти;
Но только сон есть настоящий путь.
Законные ж деянья ваши тайно
Забвенье нездоровое из уст
Сего сосуда пьют воздев его,
Но есть всегда возможность измениться.
То, что бывает все же не наказан
Грех упущенья или неучастья,
Позиции не ослабляет вашей,
Но действие есть тот подлесок, где
Вы в безопасности. Прощайте ж,
Пока под более благоприятным небом
Не встретимся, растратив весь запас,
Ибо деянье есть лишь оправданье.
Необходимы узы, чтоб рыдая,
Раскрыв глаза, проникнуть в жизнь друг друга».
 
Как тот, кто прочь спешит от сновиденья,
Пришелец покидает дом и даму
С лицом, как наконечник от стрелы,
А все, кто провожали его взглядом,
Дивились суете вокруг него.
Как быстро озарялись лица,
Которые он миновал, Какое чудо,
Что не возвел никто плотину,
Чтоб перегородить поток его
Разлившегося, как потоп, ухода,
Как бы на площади, залитой солнцем,
Иль при дворе, дикарь, он наслаждался
И размягчался он от созерцанья.
Но знали все, что видел лишь детали,
Что связь явлений яростней стократ,
Чем можно было б вынести в мечтах.
И отвернулись все, и так урок
Унесся вихрем в ночь: его лучи
Искрились радостью, но становились
Во тьме еще темней — томится радость,
Не умирая все ж, в ловушке этой.


При погружении пьяного на пакетбот
 
Я испробовал все — лишь немногое было бессмертным и вольным.
Там, где мы пребываем, солнечный свет
Сочится по капле. И пока беспощадные льются слова,
Ожелтило кленовую зелень светило…
 
Вот и всё. Но смутно я чуял
Шевеленье дыхания нового меж
Страниц, издававших зимой запах затхлых томов,
Новых фраз череда была на подходе, но лето
Все тянулось и все не могло перейти средолетья,
Набухая, густело обещанием той полноты,
Той поры, когда уже невозможно отвлечься
И невнимательный самый вдруг замолкает
В предвкушенье того, что случится вот-вот.
 
Отражение в зеркале ловит тебя,
И ты идешь, пораженный: я ли был отражен;
Замечен таким, как есть,
Или вновь отложили до лучших времен;
Дети все еще в игры играют. Облака возникают
И растворяются в чистом и крепком настое
Сумерек. Только при звуках рожка,
Донесшихся снизу, почудилось вдруг,
Что начинается нечто великое,
В оркестровке обретшее форму, во взгляде
Сгустились краски его, в балладе,
Вобравшей в себя все мирозданье, однако
Без усилья, легко и властно, но с тактом.
 
Владычество серых кружащихся хлопьев;
Пылинок солнца. Ты спал под солнцем
Дольше, чем сфинкс, но умнее все же не стал.
Войдите, Я подумал, что тень осенила порог,
Но то была всего лишь она, зашла еще раз спросить,
Пойду ли я в дом, не спеша возвращаться назад.
 
Разлилось ночное сиянье. Луна, бледна, как монашка
Ордена цистерцианцев, взобралась на вершину небес
И погрузилась в дела темноты.
От всего на земле вздымается вздох,
От мельчайших вещей: от книг и бумаг, от старых подвязок,
От пуговиц форменных курток в белых комодах.
Низы и верхи городов спрямлены мановением ночи.
Слишком многого требует и забирает лето,
Но сдержанная и молчаливая ночь больше дает, чем берет.
 

Из книги «Ты слышишь ли, птица»

К чему мне было небеса
живописать, к чему леса
кровавым фоном окаймлять
иль бегунов приободрять?

К чему мне обсуждать закон
с тем, кто законом облечен?
Я видел глупость королей,
но им-то всё до фонарей.

Мне отвергать любовь к чему,
о чем я думал не пойму?
Мне не хотелось никогда
читать, что все — что за нужда?

Земля поехала с осей.
Мне, право, жаль простых парней,
кто семя проливает зря,
но им-то всё до фонаря.

Когда к закату день идет,
и заторопится народ,
вставай и вызов дня прими,
помогут, может, и они.

Березу я представил как
во мгле серебряный колпак,
на черных ветках мглы покров —
я поглазел и был таков.

Я никогда не обсуждал
презренный, так сказать, металл.
Мотивчик этот так пристал —
я под березой праздной брошу
эту ношу.

Нужды не видел ходить в храм,
но забредал по временам,
пока не осознал я вдруг,
что этот храм мне стал как друг.

Прошел предназначенья зуд,
Тогда же я оставил блуд.
Невыразимой красотой
звало, что связано с тобой,

и я сказал: нам быть вдвоем,
и если мы не совпадем,
то всё же сможем стать близки,
сравнив цитаты, дневники.

Остыла страсть; ночной росой
покрылось всё, чтобы с зарей
вновь испариться, став судьбой,
что скрепит тигров дня печать.

Когда ж придется выбирать,
тебе искать поводырей,
а я на свой насест вернусь,
оставив в урне вишен грусть.


Меня зовут Дмитрий

Сегодня вечером я буду вас привечать.
Желаете ли скрипку или рыбку?
Курица в соусе из слоновой кости весьма изысканна, очень легка.
К каким святым крайностям толкают вас

ни с чем не сравнимые переживания? На грань неуверенности,
где смешаны не только коктейли, и старый неряха
прошлое напирает сзади. Неуверенность полирует фарфор
до зеркального блеска.

Солдат Первой мировой хочет сказать «Спасибо»,
Послать вас к ебаной матери из глубины окопов, где сердце его истекает кровью,
Из — из ужасных вопросов и новых проблем
до края страданий, окаймляющего сей полуостров,
толкая его к началу, где брели пилигримы.

Так много всего в Варшаве:
слишком много ресторанов и слишком мало знакомств,
которые могли бы сделать жизнь интересной.
Нам не за что держаться, лишь за разорванные воспоминанья

о затерянном полустанке на полпути, где поезд
даже не должен был останавливаться. Алтарь из роз
взбирается до середины стадиона, полного неудачников,
которым нечего захватить на память домой. Все же там был автобус,

в забытом богом месте, в створоженном сгустке средь безоблачного неба.
Безумный ребенок мечтает, чтобы трава не так бушевала
у закруглений возле штанг. Объединенье простаков
имеет меньше значенья, чем жужжанье временной власти и визги дискантов,

которые застают врасплох, накрывая вас приливом.
Спокойной ночи. Ветровое стекло застят образы
восхитительных цветов, как оперенье канарейки
или лирохвоста. Не допускайте грызунов в зернохранилище,

и все будет хорошо весь век, но если почтальон
не доставит мне почту, будет допущена громадная ошибка,
громадная, как тронный зал в старом замке у моря,
как в Тюрингии. Мох вырос для меня, и там покоилось
вещество — в соляных ямах и прочих географических отходах.
Кроме того, они приближались по гребню хребта,
Чтобы спасти нас, и тогда мы б увидели то, что увидели:
унылых дочерей Геллеспонта, переменчивых, как мирозданье
и жизнь, которая продолжает его в этой канаве.


Море
 
Мы уносим с собой тревогу свою о земле,
когда покидаем ее для других берегов.
Вскричала она: «Это твой самый темный
поступок в жизни, Никогда до сих пор
не было столько разброда, не приходилось так
тереть подбородок».
 
Верно: я оставил бы землю предков своих
сотни раз, если бы думал, что смог бы прижиться.
И треугольная тень с моей ногою в вершине
является, чтоб о правах моих возвестить,
но предупреждает о лжесвидетельстве,
преступленье тягчайшем, как о том писано в книгах.
 
Даже эти зигзаообразные звезды над лугом
не в силах смотреть иначе, принуждая меня
вернуться в мое закрепощенное я.
Я должен нести огонь, и однажды
кто-нибудь разглядит меня и полюбит.
Нерешительно взглянул я на астры,
не зная, какую сорвать. Беззвучное мне поет.
 

Эта комната

Комната, в которую я вошел, была сновидением об этой комнате.
Все эти ноги на софе, несомненно, были моими.
На овальном портрете собаки
был я в раннем возрасте.
Что-то мерцает, что-то заглохло.

У нас были макароны на ленч каждый день
кроме воскресенья, когда маленькую перепелку склоняли
нас ублажать. Зачем я говорю тебе об этом?
Тебя ведь здесь даже нет.
 
                                          Перевел с английского Ян Пробштейн


Уличные музыканты

Один недавно умер, и напарник — как будто заживо
души лишился: по улице идет, и «я» его
болтается на нем, будто пиджак чужой; навстречу
наплывом: тупики, объемы, тени
среди деревьев — ничего не изменилось. Уходя
все дальше, дальше, в пригородный воздух, по дороге,
где осень оседает на вещах и мебель
в окне накрыта пыльной шторой:
те, кто здесь жил, не потянули плату и съехали
в небытие. Озарение в конце всегда
чревато катастрофой. За годом год копилась
в них ненависть друг к другу — и забвенье.

Так остается лишь, прижав, лелеять скрипку с ее мелодийкой
простецкой, позабытой, — но голос —
голос, все же, неподделен: в припеве
— свободы привкус; год — идет на спад, серея
к ноябрю: прозрачнее просветы между днями
— как ветки в парке, так что суть — видней.
Вопрос, где этому всему начало,
повис, как дым. Были пикники в сосновых рощах
у берега, прибой, — следы остались:
объедки, сперма, мусор, срач. Мы вытоптали
пейзаж, чтоб стать, в конце концов, собой: тем, кем и обещали.


Неустроенность

Все вокруг, будто серый суглинок,
И сияющий утренний свет, словно пленкою пыли подернут
В пейзаже осеннем, — тот мог бы быть хуже,
Начни все мельчать и скукоживаться,
Потеряй все опору.

Жизнь становится проще и проще:
Вот добро, а вот зло; зло — и пакость. Иного, считай, и не знаем.
Оскомина помогает не задумываться.

Что ж, подходящий ход мыслей
Для того, кто собрался отсюда — прочь,
В надежде
Достичь плоской песчаной косы,
Почти вровень с водою.

Где предстанет все новым и тут же опять обветшает.
Кричи, не кричи: народ у воды
Обернется, — все пары, семейства с детьми:
Как, что-то случилось?

Но ради всех вас, которых
Отринул, кем пренебрег,
Оставив вариться в собственных жизнях,
Кому не был другом, спешащим навстречу:
Простите, прошу, — монотонно, как дождь поет песню.
Пожалуйста, спой мне ее.


Мысли императрицы

Что же, введем бюрократию.
Составим список, как оно было,
новое переиначим, все, что можно, на старый лад.
Башни построим, стеной опояшем город:
пусть приходят смотреть — из-за стен.

Взглянем на вещи в рассеянном свете, будто они в полутьме
и видимы лишь отчасти. Грубоватая честность,
присущая многим поэтам после лет немоты, — тут подмогой.
Время ответить за грехи былых лет: прачечные устарели,
так пустим на снос их. А мотоциклы, что срываются с места
с ревом: разве это поможет спросить путь, прикупить
побрякушку — ведь должно являться с визитом,
оставив тревоги, входить с легким сердцем?

И кто теперь скажет, что к чему…
Поначалу ведь были дурные предчувствия,
но радость отъезда заглушила их, захлестнув
обещаньем весенней листвы…
Предпосылки, на которых мы строили жизнь:
нас снабдили неверными данными, а ошибка
в расчетах опор для моста в половодье становится явью.
Ну да что уж теперь...

Вечерний прием во дворце будет ярок, как никогда.
Что ни гость, то загадка. И дождь — сеет
сквозь плакучие ивы, катанье на яликах — правда, прекрасно?
Кому-то придти и уйти невозбранно, кому-то — иное:
идти в темноту, к катастрофе, невидимой прочим.
Все получат свое… Этот вечер надолго запомнят. Придете?


***

Я не помню, как. Просто однажды я выбрел сюда:
не акведук (над слиянием — рек? дорог?) — скорей место.
Место, где средостенье движения и порядка.
Место, где старый порядок вещей еще жив.
Но, когда замирает движенье, начинается новое.
Побужденье сказать то, что думаешь.
Это, как побережье: пришел и стоишь —
и дальше пути уже нет.
Что ж, пусть так, хорошо, пусть дальше — не будет.
Это, как мысль, что захватывает и уносит:
а потом — ты уже там, где всегда хотел быть.
Далеко: переходить вдаль, даль перейти.
Никаких обещаний иного.
Просто здесь. Сталь и воздух, присутствие между и между,
почти панацея,
и к лучшему, видимо.
И потом — получилось неплохо.


Незнание закона не освобождает от ответственности

Нас ведь предупреждали: о скорпионах в песках, голоде.
Мы заехали в центр, к бывшим соседям, — и не застали их дома.
Мы ютились во дворах типовой планировки, вспоминая иные
пейзажи, иные места, —
но была ли то память? Мы заранее знали конец…

В виноградниках, где гимн ульев столь монотонен,
Мы немного вздремнули, сливаясь с великим роеньем.
Он явился ко мне.
Все было, как прежде,
но еще была легкость: свобода от здесь и сейчас, —
будто мы позабыли про свой завет с Небесами.
Эта легкость: не радость, но — горечь,
и ее нужно было принять .
Растерявшись, мы могли только стоять
и слушать, как гудят провода — там, в вышине

Мы оплакали власть лучших из лучших: пчелиной заботой ее
хлеб был на каждом столе и стакан молока…
Сквозь трущобы, почти наугад
Мы вернулись к хрустальной скале, которой он стал —
Кристаллу сознанья, полному страха за нас.
Осторожно спустились,
не дойдя до подножия шага. Здесь — место вздохнуть и скорбеть,
тут пристало оплакать достоянье свое: в низине, этой зябкой весной.
Только: бойся волков и медведей, что порою сюда забредают,
и теней — они появляются перед рассветом.

                                          Перевел с английского Антон Нестеров


Апрельские галеоны
 
Тянуло какой-то гарью; к тому же
В дальнем углу комнаты опозоренный вальс
Еще дышал, лепеча истории завоевателей
С лилиями в гербе, — что же, вся жизнь —
Прохладное новоселье? Откуда приходят
Обрывки смысла? Ясно, было самое время
Убраться прочь — на болота или к холодным,
Вычурным именам городов, звучащим так, точно они и вправду
Были на свете — но их не было. Мне видна лодка,
Нацеленная, как стрелка компаса, на наслажденья
Великого открытого моря; она примет меня на борт,
И мы с тобой отведаем разъединенности
На пляшущей палубе, а потом вернемся, когда-нибудь,
Продравшись сквозь рыжие занавесы раннего вечера,
Знающего наши имена только на чужом
Языке — и тогда, только тогда
Прибыльная весна может, как говорится, настать
Должным образом — движением птицы,
Поднимающейся в воздух ради предположительно лучших
Мест обитания, — но, вероятно, не бóльших,
В том смысле, что крылатая гитара, будь она у нас,
Была бы большей. И все деревья как настоящие.
 
После был очень короткий день, и его сырые
Гобелены с инициалами всех предыдущих владельцев,
Остерегая нас: ждите молча. Разве мышь
Знает о нас сейчас? — и если знает, довольно ли мы похожи,
Чтобы спорить о разнице: хлебные крошки или иной
Дар, еще незаметнее? Кажется, все
Пойдет прахом; никто этого не хотел — не больше,
Чем корни дерева близки к центру земли; и, однако,
Порой они устремятся оттуда, чтобы
Оповестить нас о процветании и о том, что завтра —
Празднество лоз виноградных. Стоит улечься под ними —
И спрашиваешь себя, много ли, вообще, ты знаешь,
А потом просыпаешься и знаешь, но не то,
Много ли тебе известно. В сумерках то и дело звуки
Расстроенной мандолины соседствуют с их вопросом
И не менее торопливым ответом. Приходи,
Взгляни на нас, но стой в отдаленье, иначе близость
Исчезнет в мгновение ока и юная нищенка,
Растрепанная, плачущая неизвестно о чем, будет единственным,
Что осталось от золотого века, нашего
Золотого века, и роящиеся толпы больше не будут
Устремляться прочь на заре, чтобы вернуться
Вечером, в клубах мягкой пыли, отвлекая нас от скуки
И ненужной честности историями о городах разноцветных,
О том, как мгла обосновалась там, и куда
Двинулись прокаженные, чтобы укрыться
От этого ока — вечного ока любви.
 
                                          Перевела с английского Ирина Ковалева

Забытый секс

Так снесены были старые хоромы кинотеатров,
Выдраны трамвайные рельсы, раздвинуты улицы.
Древесно-ветвистые фонари также исчезли.

Тем, кто после здесь проживал, известна была
История о руках разлученных и увлеченьях минувших,
Которая уходила по большей части нерассказанной,
Когда бы не кто-то,
Кто однажды навестил старый район,
И об этом потом станут судачить, дневное пространство,
Как это в полдень случилось,
Поскольку ни записи, ни свидетельств возникнуть тут не могло
По причине крутых перемен, чьи времена наступали. И впрямь,
Если даже окончен рассказ и тень его исчезает,
Дважды рассказанный не будет рассказан опять,
Покуда прошлое детям не доведется копнуть у крыльца
Или же под кустом на задворках: «Что это?»
И придется сказать, ты будешь обязан сказать,
Что неимоверная природа этих вещей обладала когда-то лицом,
Что у нее были ноги, как у людей, и что однажды она
Выломилась из скорлупы, как то часто бывает,
Превращая ответы в заурядную ложь, тщеславие юности
В завиток уже бывшего,
В прихоть, причуду ветхого интереса, которого
День никогда не признает, если хотим заступить ограждение полдня
Или к вечеру ближе достичь голых вершин.

Несомненно, мы под защитой, конечно, кто-то из нас
Часто бьется над тем, как бы в страницу клякса не въелась навечно,
Бесспорно, все мы похожи, зная друг друга с раннего детства,
Неважно, хорошо это, или же плохо. Но несомненно одно: каждый день
Мы съедаем свой завтрак, гадим, ставим чай на плиту,
В многократном изменении темы сдвигая изначальную предпосылку
К неутолимому зуду, поглотившему нас.
И, когда приходится возвращаться с прогулки, мы ожидаем увидеть
Магически преображенную мебель, чтобы дать ход
Сокращенным, перелицованным планам.
Никто не обеспокоит вопросом себя, за исключеньем, пожалуй,
Кота в сапогах, и это в итоге еще одна предпосылка:
«Попробуй, ведь мало что может пыль рассказать
На фоне пыльного цвета; пора начинать
И время пора обретать, как бы его ни хватало», минуя соседей,

на закате продолжающих свару,
Однажды ты убедил их, что ты бросил игру
И потому смысла передергивать нет.
Когда принцесса приходит
С тобой повидаться в предисловии правдоподобном вполне,
Ты узнаёшь, что подземный ручей, не стоявший на месте, —
Поверхность и сцена тому, что должно наступить. Все-таки
Жаль, что версии эти не приняты, однако удача какая,
Что тебе повезло с измененьем лица. За скверными следуют
Добрые времена.

И, как прежде, горло твое стиснет медальон своей цепью.
Соглядатаи, умельцы впадают в немое смущение,
Когда время приходит восстать пред вспышкой восхода
Наподобие стального листа. Я это сделаю,
Большего мне не суметь.
На краю этой платформы размышление немыслимо.

Однако тот, кто покинут в любви, фактически — знак
Чего-то иного, того, что продолжает себя. Чего-то, что
Дотошно измерено: запоздалая нежность вещей, память деталей,
Столь же живая, как если бы оцепенели они.
Действительно, смогут все сделать,
Хотя в обстоятельных сновидениях
Сквозь прозрачный кирпич совсем не видны.


Мысли девочки

«Это такой изумительный день, что я должна вам написать
Прямо из башни, и тем докажу, что не безумна я вовсе:
Поскользнулась всего лишь на обмылке воздуха
И утонула в ванне нашего мира.
Ты не слишком плакал по мне, — чересчур был хорош».

На склоне дня я проходил мимо,
И ее улыбка по-прежнему играла у губ,
Как это было века. Она знала всегда,
Как быть восхитительной. О, дочь моя, нежность моя,
Дочь последнего, кто нанял меня, принцесса,
Не задерживайся у меня на пути!


Цветущая смерть

Вперед, начиная с дальнего севера, странствует.
Ее редечный с бензиновым привкусом дух, вероятно,
В твоих лобных пазухах был накрепко заперт,
тогда как отсутствовал ты.
Ты должен дать ему выйти.
На краю дыхания существуют цветы, слабые,
Там оставленные лежать.
Одно дает передышку другому,
Либо в движениях их воцарится симметрия,
Благодаря которой, к тому же, каждый не похож на другого.
Однако, это их общая пустота
И предает предназначение вещи не быть разрушенной.
Через сколько же фактов нам довелось проломиться,
И, как раньше, там продолжают фасады мерцать,
Мираж, но ни края ему, ни конца. Поначалу мы
Должны уловить
Замысел в бытие. Затем развенчать,
Пустив остатки по ветру,
С тем, чтобы старая радость, проста как вино,
Кусок пирога или дружба, в последний раз с нами осталась,
Опираясь на ночь,
Чья уловка ее наградит окончательным смыслом.


Из “автопортрета в выпуклом зеркале”

Как это сделал Пармиджанино,— правая рука
Больше подавшейся на зрителя головы,
Слегка отстраненная, как если бы застила
То, что сама возвещает. Несколько оловянных тарелок,
Старые балки, мех, плиссированный шелк, кольцо из коралла
Слиты в едином порыве, ведущем лицо, что наплывает на нас
Или в сторону, словно рука,
Если б та не находилась в покое. Такова уединения суть.
Вазари писал: «Однажды Франческо вознамерился
Написать автопортрет, наблюдая себя с этой целью
В выпуклом зеркале, каким по обыкновению пользуются
Парикмахеры… Для чего он взял шар,
Приготовленный из дерева токарем, распилил его пополам,
Соразмерил с зеркалом и написал себя, являя тем самым
Высочайшее искусство точности в подражании,
Таким, каким видел себя, отраженным в стекле»,
Отражением чего стал автопортрет.
Стекло изображало то, что он видел,
И этого было достаточно — образ его
Глазированный, бальзамический взят был широким углом,
Время дня или же интенсивность свечения,
К лицу льнущего, жизнью и осязаемостью его наполняли
В волне возвращенной прибытия. Душа себя утверждает,
Но как далеко может она от глаз отойти,
Чтобы вернуться в гнездо свое, как ни в чем не бывало?
Поверхность зеркала выпукла, расстояние значительно возрастает,
Иными словами, этого хватает вполне, чтобы заметить,
Что душа схвачена в человеческий плен,
Что не вырваться ей за границу взгляда, схватывающего картину,
Так были «одурачены» ею, — согласно Вазари,
Весь папский двор, — ею, обещавшей нам полноту.
Которая никогда не свершится. Душе должно быть там, где она есть.
Вопреки неустанности, вслушиваясь в капли дождя,
В то, как стучат они по окну, во вздохи листьев осенних,
Крошащихся на ветру, она жаждет воли, вовне, но должна
Оставаться на этом же месте, недвижной. Она должна
Двигаться как можно меньше. Вот о чем повествует портрет.
Но во взгляде читается такая смесь изумления, нежности,
Сожаления, превосходящих силой свои же пределы,
Что не в состоянии мы долго смотреть на него.
Куда как проста эта тайна. Ничтожность его обжигает,
Понуждая хлынуть горячие слезы: душа вовсе и не душа,
Она ничего не таит, мала она, без остатка сливаясь
С собственной нишей: с пространством своим —
То есть с мгновеньем нашего созерцания.
Это — мелодия, в которой словам не находится места.
Все слова спекуляция (от латинского speculum, «зеркало»):
Не в силах найти значение музыки, они нескончаемо ищут,
Мы же видим расположение снов,
Оседлавших движение, лицо уносящее
В перспективу вечерних небес, лишенную
Распрей фальшивых как доказательства истин.
Но это — жизнь, к тому же заключенная в сферу.
Можно попробовать выпростать руку
Из шара, но меры, зиждущие его, того не позволят.
Несомненно, именно это, а не рефлекс
Что-то сокрыть, укрупняет руки очертанья,
Когда она слегка вспять подается. Невозможно ее
Сделать плоской, подобно стене:
Ей нужно воссоединиться с сегментом окружности,
К телу качнувшись, назад, частью которого мнится
Совершенно неправдоподобной,
Чтобы закрыть, оберегая лицо,
На котором напряжение таких обстоятельств
Усмешки читает укол, будто искру
Или звезду; вряд ли кто ее видел
В возникающих заново сумерках. Свет непреклонный,
Чья настоятельность хрупкости гибнет раньше, нежели
Самонадеянность воссиять: не важно, но значимо.
Франциск, рука твоя крупна очевидно,
Чтобы сферу взломать, но, допустим, чересчур велика,
Для плетения сот нежных сетей,
Что лишь подтверждает нескончаемость ее заточения.
(Велика, но отнюдь не громадна; просто другие масштабы, —
Подобна киту, дремлющему на дне океана,
По отношению к кораблю на поверхности). Однако глаза
Твои утверждают, что кругом всё поверхность. Поверхность есть то,
Что находится там, и нет ничего, за исключением «там».
Комната непрерывна, только альковы,
И особой роли не играет окно, точнее, осколки зеркала, или окна,
Того, что справа, даже в качестве мерила погоды, и что во Франции
Зовется Lе temps,— выражением, обозначающим время,
И что не отклоняется от направления, изменения которого
Суть качества целого. Целостность неизменна внутри изменений,
Шар, подобно нашему, покоится на пьедестале из вакуума,
Танцующий на струйке воды шарик пинг-понга.
И поскольку нет слов для поверхности, то есть,
Нет слов, чтобы сказать, что это на самом деле так, что не
Поверхностно это, но — видимое зерно, и что, наконец,
Не существует пути вне проблем пафоса, vs. опыта,
Ты пребудешь, непокорный, пречистый
В своем жесте — не предостережением и не объятием,
Заключившем что-то в себя от обоих в чистоте утверждения,
Не утверждающем ничего.

Воздушный шар лопается, мелеет от скуки
Внимание. Осколками зубов
Расплываются облака в луже.
Я думаю о друзьях,
Пришедших меня навестить, о том, как было
Вчера. Вторжение памяти, чей странный сдвиг
К модели, грезящей в тишине мастерской,
Приблизив свой карандаш к автопортрету.
Сколько людей приходят и остаются на какое-то время,
Произнося темные или светлые речи,
Которые тотчас становятся частью тебя,
Словно свет за песками,
И летящим туманом, что пропущен сквозь них,
Пока не остается ни единой частицы, принадлежащей тебе.
Те голоса в сумерках все тебе рассказали, но история
По-прежнему движется в форме памяти, чьи отложения
Брезжут в гроздьях кристаллов.
Чья изогнутая рука, Франциск,
Ведает сменой сезонов, но также идеями, уходящими прочь,
Летящими с головокружительной скоростью, подобно
Упрямой листве, содранной с мокрых ветвей?
В этом я вижу лишь только хаос
Круглого зеркала, и оно группирует
Все вокруг полярной звезды твоих исчерпанных глаз,
Не знающих ничего, грезящих, которым, однако, ничто не открыто.
Я ощущаю, как карусель начинает вращение плавное,
Затем все быстрее, быстрей: стол, книги, бумаги,
Снимки друзей, окна, деревья сливаются в безразличную полосу,
Схватывающую меня, куда бы ни глянул.
Никак не понять мне смысл уравнения
И почему обязан к единообразной субстанции
Я свести магму внутренних средостений.
В этом деле вожатый мой — только ты сам,
Несгибаемый, косвенный, приемлющий все
С той же улыбкой, словно у призрака, и, поскольку время себя ускоряет,
То очень скоро, точнее, позднее, я отсюда найду прямой выход,
Расстояние меж нами. Много тому
Что-то значила распыленная очевидность,
Мелкие радости дня, изысканные небольшие события,
Подстать хлопотам домашних хозяек. Но сейчас невозможно
Вызвать к жизни те свойства во мгле серебристой,
Ставшей записью завершения «великого искусства
Подражания изображению в стекле»,
Чтобы совершенства достичь, упразднив отстраненность
Навеки. В твоем намерении определенные скрепы,
Навсегда сохраняют очарование собственным я:
Лучезарный зрачок, шелк и коралл. Неважно,
Эти вещи такие, какими их видим сегодня,
Не коснулась их еще тень, растущая из полей
В размышления завтра.
Завтра — беструдно, но сегодня не тронуло карты,
Одиноко и, как пейзаж, безразлично
Создающий закон перспективы и то, что он означает
В глубочайшем заблуждении художника, — немощный инструмент,
Хотя очевидно насущный. Конечно, известно ему, что иные вещи
Мыслимы также, хотя, какие из них, — неизвестно. Однажды мы
Попытаемся сделать столько вещей, сколько будет возможно,
И, вероятно, в этом мы преуспеем, изготовив их горсть,
Где нет ничего общего с тем, что было обещано,
Пейзаж рвется из нас, чтобы на горизонте исчезнуть.
Зеркальных поверхностей на сегодня довольно,
Чтобы свести предположение обещаний
В единое место, позволяя ускользать одному
И оставляя возможности им быть еще более реальными.
На самом же деле, неуязвима кожа таких пузырей,
Как яйца рептилий;
В ней заложено все должным образом; новые
Проистекают включения, но сумма остается все той же, и, как
Если бы к шуму привыкнуть, который уснуть не давал,
А теперь взял и исчез, так и комната в себе замыкает поток,
Подобно песочным часам, где ни погоды, ни качеств
(За исключением, пожалуй, угрюмого прояснения, почти
Совершенно незримого, в фокусе заострения к смерти — подробней
Об этом позднее). То, чему должно быть вакуумом сна,
Продолжает нескончаемо быть полнотой, источником сновидений,
Который был отворен, так что этот единственный сон
Обречен только на прибыль, как на цветение шиповник,
Определяя законы, оставляя нас
Пробуждению и попыткам прожить в том, что
В данный момент стало трущобами. Сидней Фридберг
в Пармиджанино пишет: “Реализм этой работы
Более не производит объективной истины, но лишь несуразность...
Однако ee искривления не порождают ощущения дисгармонии...
Формы остаются строгой мерой красоты идеала”, поскольку
Вскормлены нашими снами и так алогичны, покуда
Не замечаем однажды дыры, оставленной ими. Теперь
Значимость их, если не смысл, очевидны. Они
Должны пестовать сны, их заключавшие без исключения,
Как если б в итоге они поменялись местами
В уплотненной материи зеркала.
Они кажутся странными, поскольку нам не видны.
И это мы понимаем как точку, где возникает их слабость,
Как у волны, когда ее скала разбивает, и волна
Теряет в жесте свои очертания, выражающем очертания.
Неизбывной мерой красоты идеала остаются все формы,
Погружая в сокрытость нашу идею раздора.
Но зачем же несчастными быть с этим устройством,
Если продолжают нас сны, когда мы их пьем?
Происходит, как въявь, из снов в их собственный код продвижение.

Но только пытаюсь об этом забыть,
Оно предлагает мне стереотипы опять,
Однако, я очевидно их никогда не встречал, — лицо
Бьется на привязи якоря, словно из глубин риска его кто-то извел,
Чтобы вскоре очаровать остальные, «ангел, скорее,
Чем человек» (Вазари).
Наверное, ангел похож на то, что мы успели забыть,
Я имею в виду забытые вещи, которые кажутся нам незнакомыми,
Когда мы снова встречаемся с ними, затерянные вне изречения,
И которые были достоянием нашим. Именно так происходит
Вторжение этого человека, который
«Верхов нахватался в алхимии, но желание его
Состояло отнюдь не в научном исследовании тонкостей живописи:
Он хотел посредством искусства
Передать зрителю ощущение новизны и забавы» (Фридберг).
Портреты поздней поры, такие, как «Господин из Уффици»,
«Юный Прелат» и «Антея», — плод маньеризма,
Однако, как отмечает далее Фридберг, в данном случае
Не исполняясь, напряжение останется замыслом.
Гармония Высокого Возрождения есть настоящее,
Невзирая на то, что искажается зеркалом.
Новым является лишь тщательность в растушевке
Тщетности отражения круглого, сферы
(Первый зеркальный портрет),
Так, что вначале ты на миг будешь слегка одурачен,
Принимая образ за собственное отражение.
А потом ощущаешь себя, подобно
Гофмановским персонажам, которые были их лишены…
За исключением того, что я целиком, кажется,
Вытеснен буквальной инаковостью живописца
В ином, его же пространстве. Мы удивили его
За работой. Но, нет, это он нас удивил
Тем, как работал. Еще немного и картина — закончена.
Удивление почти чрезмерно, как если бы кто-то
Вздрогнул от порыва метели, которая даже
Сейчас еще угасает в собственных хлопьях.
Это случилось, когда ты уснул изнутри.
И нет оснований, чтоб просыпаться, разве что день на исходе,
И будет трудно ночью уснуть, — ну, может быть, только под утро.

Тень города впрыскивает под кожу свою же тревогу:
Рим, где Франческо работал в дни Мародерства:
Его фантазии изумили солдат, которые ворвались к нему;
Они разрешили Франческо бежать, и он вскоре уехал;
Вена, где сегодня находится его живопись, где
Я с Пьером смотрел ее летом 1959 года; Нью Йорк, —
Где сейчас я живу, — логарифм всех городов. Наш пейзаж
Оживлен постоянным ветвлением, челночным движением,
Бизнес пасется жестом, взглядом, молвой. Другая жизнь городу,
Отражение в зеркале неизвестной, однако
Точно описанной мастерской. Он хочет вытянуть
Жизнь из нее, свести ее размеченное пространство
К розыгрышу, превратить ее в остров.
Процесс временно был остановлен,
Но вот по ходу возникает иное —
Нечто драгоценное в ветре. Остановишь, Франческо, его?
Достанет ли на это сил у тебя?
Ветер несет то, чего он не знает, ветер, несущий себя,
Ослепший, не ведающий о себе ничего. Это инерция,
Которая, по утверждению многих, однажды иссушила всю силу —
Потаенную или всеобщую: шепоты слов, которых никто не поймет,
Но ощутить которые можно — холодок увядания,
Странствующий среди мысов, полуостровов твоих скреп и так
Далее, к архипелагам, к погруженной, воздушной тайне
Открытых морей.
Такова негативная сторона. Позитивная же
Сторона состоит в придании жизни известности,
Чтобы придавать значение тому, что лишь мнится,
Должно нас покинуть,
Но сейчас эта новая форма вопросов кажется
не сообразной стилю. Если они решили стать классиками,
Им нужно решать, на какой они стороне.
Их сдержанность предполагает развитие
Городского сценария, привносит двусмысленность,
Которая выглядит своевольно-уставшей, старческие забавы.
Что нам нужно сегодня — лишь только этот, не схожий ни с чем
Мятежник, стучащий в ворота притихшего замка. Франческо,
По мере того, как никакого ответа/ответов вообще не последовало,
Твои аргументы стали попахивать. И, если они рассыплются прахом,
Это будет лишь значить, что их время ушло какое-то время тому,
Но посмотри, выслушай: возможно, другая жизнь накоплена там,
В тайниках, никому не известных; то есть, не мы — изменения;
На самом же деле мы это и есть, если сможем вернуться.


Леопард и лемур

Голос успокоился, в тот раз
Говорил он о трещине в стене:
Истоки земли смыты;
Мы не знаем, с какого места история началась,
И речь неба туманна.
Но если это хочет Бог назад вернуться,
Повернуться вокруг, то пробел станет невидимо
Вымощен и чужие расчеты, возможно,
Откроются, ерзающая коммерция начнется
В том, что до сих пор было дном сухого потока.
Пусть начнут расхаживать львы и так нас выдернут
Обратно из пропасти дурного настроения
В мечту о сегодня как найденном:
Нет драгоценностей, лишь голубого кусочек
Над улицей Тейлора и ссыхающиеся деньги
В прачечной, ты все вернешь
За уроки свои, но нет школы сегодня,
Только немного незавершенных и вечных моментов
Взъерошат снова блеск исчезнувший, пока
Мы плаваем свободно, вспоминая позже
Лишние часы, и в это время узнаем что-то.

Однако: дни так беспорядочны, поверь,
Что не все происходит,
Что было достигнуто, и обещанные высоты
До сих пор картонны, а потом — печали
Долгое время до того, как эхолалия
Отпирает пойманные весны, расцветает в ливень
Многочисленных и зигзагообразных неправильных пониманий.
Тогда широкой кистью одинокое дерево
На низком холме введут в существование,
Оно осведомлено, раз уж намерено остаться,
Вот так, упреком уединению
Извозчиков на их площадках под луной рогатой.
И это, и это случится вначале
Не многозначительно, но постепенно придет занять ваше место,
И еще другие взрастут и примут решение, и еще более
Найдут себя забытым, еще странно
Фамильярно и правильно в зеркале время
Занято Богом, чтоб рассказать и уйти:
Леопард в себе, смятение многих сходств
Со всеми другими. Позволь старику видеть сны,
Хоть недолго. Этой ночью никто не идет никуда.


Бриз от берега

Возможно, я только забыт.
Возможно, это действительно было, как ты говоришь.
Как я могу знать?
Жизнь растет, ширится, больше, непостижима, опасна,
Еще не видима никем.
Я одинок, тих,
Словно безветренная трава этого дня.
И обжигающее знанье.
И листья падают, не слушаясь руля, и жгут.

Один, по крайней мере, может спать до Дня Суда —
Но может ли? Будь осторожен, что ты говоришь, обеспокоенная стая
Уже другая, другая и отступает
В уравненье цветное удержания долгого курса.
Никто не знал, что были
Микробы изменившимися. Ты мне нравишься,
Поскольку это все, что я могу сделать.

И то, что происходит — получение тобой истории невосстановленной,
И бриз от берега уносит это плавно прочь,
Недалеко. И был обут,
Подумать только, тот встречающий — в закат,
Блестящий, беспорядочный и острый,
Как слово, что во рту держали слишком долго.
И косточку выплевывает он.


Загадай мне

Дождливые дни — лучшие,
Там постоянство угла
Между вещами и землей;
И в неуходе после оправданий.
Спидометр на закате солнца.

Точно, — когда они говорили, солнце начинало скрываться за облаком.
И ладно, это лучше — быть с неясными чертами,
Но туго обернутыми вокруг того настроения,
Чего-то похожего на мстительную радость. И в лесу
Всё — то же самое.

Я думаю, что ты мне больше нравилась, когда я узнавал тебя, но редко.
Но любящие — как отшельники или коты: они
Не ведают, когда войти, остановить
Сокрушение прутиков за обедом.
На маленькой станции я ждал тебя

И буду ждать, со всей страстью,
у меня достанет, — ко всем твоим планам и будущему
Звезд, питающих мою жажду,
Встать на колени в поисках <нрзб.> радости.

Июнь, и колючки в нашу сторону едва ли глядят.
И будут смелыми тогда, и вот тогда
Вот это облако изображает нас и все, чем наша история
Когда-то собиралась стать, — мы настигаем
Самих себя, но они сами другие.

И с этим все города начинают жить
Как места, где можно поверить в движенье
К особенному имени, и быть там, и тогда
Это еще действие, отступающее, оживляемое до смерти.
Мы можем бури пожать, одевающие нас

Словно радужными шляпами, боясь опять следить за шагами
К прошедшему, недавно оно было нашим,
Опасаясь найти там останки званого вечера.
Всю жизнь тебя поддразнивали так,
И это стало твоей душой?

Где до сих пор гуляет кто-то по берегу в смущении
Сливовой тени, и солнце уставшее, покорное
Постройкам на противоположном берегу, смешиваем
Задыхающиеся приветствия, слезы, пробуем тогда на вкус
Бесценные припасы.


VETIVER

Года проходили медленно, грузом сена,
Как цветы повторяли по памяти строки стихов,
И щука размешивала дно пруда.
Перо холодно к прикосновению,
Лестница раскручена вверх
Через раздробленные гирлянды, хранящие грусть,
Уже сосредоточенную в буквах алфавита.

Было бы время сейчас для зимы, ее башен
Из кружения сахара и для линий забот
У рта, и цвета на лбу и щеках,
«Пеплом розы» когда-то названного.
Сколько ящериц, змей свою кожу покинут
За вот так проходящее время,
Оседающее глубже в стойкость песка, поворачивающее
К завершению. Все идет хорошо и сейчас,
Хорошо, оно как-то распалось в ладонях,
Выраженное, как перемена, острое,
Как рыболовный крючок в горле, и декоративные слезы,
Протекавшие мимо в таз, называемый бесконечностью.

Тут все бесплатно, и ворота
Нарочно брошены открытыми.
Не провожай, все будет у тебя.
А кто-то в комнате свою рассматривает юность,
Найдя ее пустой, сухой и пористой на ощупь.
Пусть буду я с тобой, пока открытый воздух
Нас не охватит, не соединит, пока
Не уберут все ветки с клеем птицеловы
И рыбаки не вытянут пустые лоснящиеся сети,
И другие не станут частью огромной толпы
Вокруг того костра, расположения,
Что стало значить нас для нас, и плач
Сохранен в листьях, и падает последнее серебро.


Утренний испуг

И шторм восстановил себя
Как целое в парусе времени
И усталости мира,
И старого труда, что остается совершенным на поверхности его.
Приходит утро, и вернулся муж на берег
Опять просить об одолженьи рыбу,
Левиафана, и настойчивость наводит жидкую тоску. Ответ
Из моря зубчатого пузырится:

«Ты опоздал! И, даже если разбирал
Абстрактный добрый случай, что принес тебя
На это дно, еще ты должен отпустить
Пчел, замурованных в твоем уме, и принести досаду
И славу в точный фокус. Ну и что,
Другие тоже выпросят до забыванья
Отодвинуть ветку ночи от малорослого леса,
Что нас хранит самим себе удивляющимися,
Пока удача или кумовство продвинулись своим путем. Еще скажу,
Что не единственна единственность твоя
И двери в бритой голове должны закрыться прежде,
Чем смогут расколоться, приоткрывшись. Учти это.
Их обещание уравнивает силу». Потрясенье
Неистовое, в транс возврат не обещают никакого
Просителя, тем более — склонившего колени.
Однако ночь в ее одиночестве
Мотива поровну вознаграждает всех за то, что не может
Казаться беспристрастной к пережитку действий
Из положения соперника планеты. А вещи длятся, будучи всё те же,
Как темнота и корабли, волнующие небо.

                                Перевел с английского Аркадий Драгомощенко
шаблоны для dle