Галина Ермошина / МЕЖДУ ВОДОЙ И СУШЕЙ
***
Из трещины в каждом камне до промежутка из слов, так все твое деревянное – форточка, крыльцо, скамейка, ящик и фигурки богов, завернутые и ветвящиеся – ловить пыль ты умеешь до бесконечности. Мимо трамваев, потому что железные, а песок и так принесут, утро не помешает. Слушать, как он говорит по нитке воды, превращая все тени, растущие вдоль. Держит и не дольше дальше. Только потом узнаешь – да и этого много лишнего, если оставаться без коры в зиму. А глазам болеть от темноты, заворачиваясь в тепло ступенек и переплетов. К ним, бессонным, отворачиваться и связывать.
Когда греки жили в своей латыни, не запрещали говорить воде. И в самой середине пути до самого левого края просто подожди, не стирая отпечатков птичьих и рыбьих лап до всего потерянного горизонта. Там оно – под самыми книжными полками, побудь возле, если не есть ли, да и не будет, увернется, доберешься ли в одинаковое одиноким?
Тогда эта точка показывает путь над всей пустотой, цепляется за ее углы. Ночью тени мягче, а день каменеет сам, если оборачивается. Гладкими прудами, в которые ныряют железные пузырьки на серебряных цепочках, ниже всех красный, над ним синий, а светло-зелеными ты набиваешь карманы. Самое донное приключение застрянет под кожей острой щепкой, колкой костью – чужой ли руке не знать твоей боли.
Уговори сон, говори с ним сама, чтобы ему не заснуть – со снами такое бывает, и с ними тоже. Если ниже половиц, то какой еще тебе надо дороги – из белого пера да из-за угла. Тебе – одинаковые шарики татарника, колючие резные, вырезанные из ветра и соли. Подберет и напомнит длинным касанием безразличного и упругого.
Так рыбы, спящие во льду, торопятся изо всех плавников успеть до тепла забрать всю печаль зимней воды. Большего им не выбрать, как и не выбраться больше из реки, разве что разлиться на тысячи мелких молчаний.
Различая только разные виды отсутствий, смотреть воздухом, видеть темнотой. Слышать твердостью и разностью. Закрытая внутри двери белая невозможность, приходится ближе и мягче, как будто запомнит и отпустит. Забывая длиться там, где никогда не бывает другого. Кто тебе теперь дальнее дальнего? Откуда будет сниться снег с того самого дня, когда отставание начало отставать все ближе и теснее?
На тесном берегу столпился весь сегодняшний воздух, гладкий и твердый, с жестяным цветом и чернильным запахом. Между первым и осторожным всегда окажется слишком похожий на все несуществующие половинки медных поездов. Распутывая печаль, накапаешь в чашку разбитого со смородиной и потемками. Тут же прибегут жаловаться береговые и дощатые, не подсказать, простудиться и выкинуть. Уголками и угольками кидается темный и ровным слоем раскладывает по пунктирам проводов.
До утра по белым осколкам уходить тому, кто не успеет.
Обведенная так, что совсем о ней не жалеешь, чтобы падать и разбивать коленки о железо или стекло, и тянется до берегов, до ее меда вместо глагола, где тяжелые бочки, и дни продолжают длиться. Уходить на дно и вытягивать оттуда золотую леску, а дом замерзает в шуме ласточек и больших кувшинов. Между теплом и запасом дыма только лоб в ладонях, и от побега отделяет воздух горчичный, в котором рыбы успевают на сушу выйти и научиться плести сети.
***
Он работает Орфеем, выводя пьяных эвридик на свет божий из лабиринтов и подземелий. Она плетет для него нить, и сама еще не знает – привязать его к себе или дать в руки и отпустить к минотавру. Она распускает связанное, распарывает ночные рубашки на паруса, выбрасывает веретено и строит лодку. Он живет в миле от ее острова, его дети – одноглазые великаны, что ловят северные ветры. Каждую ночь он лепит слепыми пальцами ее лицо, утро стирает его память, и он начинает новый лист, раскладывая на песке овечью шкуру, привезенную из последнего плавания. В пути у нее отрастают плавники, и она приплывает к нему в рыбьей чешуе, в молчании, нарисованная на дне его серебряной чашки.
***
В этом месте его построили, потом забыли, потом умерли и те, кто построил, и тот, кто забыл. Но умолчание не прошло ему даром, так медленно он выращивал в лабиринте шестиугольные комнаты. Ничего не переделать, Фивы опять устоят, вычеркнутые из повторений и списков. А тот, кто отнял речь у Минотавра, не опередит сам себя, определяя жесткость воды, прочность дождя, размывающего эти стены. Но не спрашивай у хозяина Алефа, что за мир лежит в ящике его стола – этот город и этот день – случайность и моментальность точки посреди предложения. Зрячие пальцы у края стены отпускают в темноту вощеную бумагу с мертвыми письменами.
***
Едва ли греки знали, что их запрут на первом этаже Эрмитажа, позволяя только по ночам ходить в цокольный этаж к египтянам, чтобы выпить вина, которое хитрые египтяне выторговывают в подвалах у вавилонян, а те выменивают его на свежую кровь у шумеров Московско-Петроградской линии, чьи поезда увозят Данте туда, где тот, кого не называют по имени, сидит в центре земли и лепит из глины очередного бога.
***
Смотри в темноту этим выжженным взглядом, повторяя путь незрячего корабля. Обломки ветра в твоем голосе, и черепаховый гребень сползает с головы. Свиваешь змеиные тропы, девять клубков, чтобы хватило ему на рубашку. Перебираешь ядрицу и кириллицу, отдельно складывая то, что уже не прочесть без лабиринта, заросшего травой и термитами. Слепые ладони плывут в пустоте, завершая негромкий опыт скользящей памяти.
***
Рыба, собранная из воздуха, косточек, якорей и молний. Молчащая, потому что вода во рту становится льдом. Вращая палочки грома, твой небесный поводырь по деревянным деревьям к бабочкам с мраморной кожей.
Так они шли – по пыли, по тени башни, водой и солью. Голосами переворачивая страницы, держась за листик ивы, в бледную воду колодцев, в глазастые полыньи. Так они шли в одной воде, по щиколотки во времени. Лед теперь прочнее, чем лист, врастает, проверяя ветер пальцами.
***
Горькая радуга царапает осторожные тени рыб, плывущие к этому острову, прочерченному мелом на ржавом побережье. Расписание рук, график произнесенной проповеди внутри горящего воздуха, заставляет птицу вспомнить кольцо стрелы, травы, воскресного чаепития в углах тишины, приготовленной к осеннему аукциону. Пальцы воды перебирают песчаное белье, обрывают нитки воздушных потоков, потом спеют вишни, и пауки свивают в кольца ночные взгляды насекомых. Капризы каната, держащего на привязи лодку – ей бы сбежать к черным шпилям вулкана. В ожогах его выдоха кованая решетка континентальной церкви, развесившей по фасаду деревьев ночные простыни.
Где моя трава забвенья, – поет равновесие для нее по утрам, пересчитывая пуговицы у горла, ступени круглой площадки, окруженной римским воздухом, крошащимся в пальцах.
Время расплюснуто по поверхности стола, и все равно, где оборвать фразу.
***
Огонь сворачивается внутри себя, город уходит вглубь. Растворяя окраины, как круги на воде. Чтобы написать свое имя, тебе его надо сначала придумать – вместе с другими именами. На камнях вырастают иглы, раскрываются в воздух и мгновенно стареют, теряются во времени. Кто теперь его хозяин – после пяти лет отсутствия? Даже строчки электронного письма становятся тоньше и бледнее, и скоро совсем исчезнут, когда закончится время памяти о письмах. Такое расстояние – исчезает, приближается к тебе, как нитка, источенная молью. Тебя съедает время, а пространство нам не помощник – ты в трех автобусных остановках – на другой стороне земли – да хоть вне земли. Исчезая медленно из прикосновений.
***
для родившегося на суше
река была только местом,
они плавали вместе,
плавили ледники,
и там, в нулевой точке,
в глόтке каменной рыбы,
прибитые к берегу, к жести,
река была только местью,
черпая легкими воду,
если он – соль, ты – тоже,
слизывать мел вдоль кожи,
лба, простыни полотенца,
наискосок от тени
собственного моллюска,
крошится и сотрется,
ближе переберется
по коже ключа, а суша –
только предлог для свиста.
между вторым и четвертым,
только по четным
он выходил из дома,
и над ним плыли рыбы и змеи,
и он превращался в клевер –
левее и зеленее
всех остальных растений.
послушай:
для родившегося на суше
города стали мелью,
время – длиннее,
и с нею
от костей, от грудной клетки,
становилось его предком.
он опускает ведро в колодец,
она смеется и возвращает обратно
с пустотой в ладонях,
он травой подползает к дому –
скарабей,
корабельный обломок,
голод песка, захватившего город,
продирающий шип сквозь горло.
солнце стареет,
и от якорей
замерзают пальцы,
распутывающие цепь,
поднимаясь со дна,
вода
обучит его языку
и в горло ему воткнет чужую речь,
лечь
и спать пополам в воздухе и песке,
налегке
между пустотой и лодкой,
тоскующей по реке.
***
Он плавает материками,
сушей,
как обычно вечером после шести,
слушает,
что говорят ему окна.
Шерсть умеет расти,
она – умеет прясть ее.
Из горсти,
из зеленого камня, в рукавах, фонариках
принести
сети парадные на каждую рыбу,
на всякое время года,
от горизонта, от свода
сведенных куполом птиц клюющих,
на свет ее,
в глубину этой тверди,
бортами ломая сушу,
плывут корабли из меди
отыскивают глазное дно,
оно –
собирать и слушать.
Картограф полей квадратных
обратно
медленно стягивает края Древнего Рима,
мимо
спокойно покатит камни,
там с ним
деревянные лодки растут,
а тут,
наверное, в шесть
в его воде отразится
веретено и шерсть.
***
В голове плавают цветные рыбки. Римский воздух – белый песок. Там, где угловатые муравьи вылизывают известь земли. Писать письмо засыхающим кактусам в пустыне Невада. Просить прощения у соли, стирать меловые надписи. Тебе – кольцо из прессованных пружин, каменных стружек. Нарисованные глаза бога там, где педаль газа переходит в паутину. Угости меня медом-ядом, сиреневая змея. Улицы играют в бабочек, сон срывает тебя – банка с зеленой водой, смуглая оторопь просыпается рядом посреди ночи. Возвращение крест-накрест – не спасет ледяной, медный-латунный-серебряный, выпадет из стальной орбиты китайский шарик земли – пуговица, оторвавшаяся внутрь. На самом-то деле мне все равно, где чьи тапочки, но расстояние диктует – не смей. Весь остаток дня ушел на обязанности, и когда позвонил ты, сил хватило только на то, чтобы ответить «да». В голове уплывают цветные рыбки.
***
Тебя нет, ты растворился в подтексте. Каждый, желающий тебя увидеть, должен выковыривать твое существование из листков желтой бумаги, шлепания клавиатуры, тональности утренних звонков и движения песка между страниц книги, которую ты читаешь. Иногда вода заливает все, что обнаружено, и тогда найденное становится воздушной дырой, сквозь которую соль и твердь – Владимирская и Тверская губернии, железный путь мимо дачной станции по меловому отпечатку, черничному оклику – ошибкой и опечаткой пятничного выпуска. За травой после лета – следы на внутренней стороне взгляда и черного хлеба. Против солнца, на полчаса тени, чтобы хватило завернуться в ситец. И карта увезет тебя в обратную сторону текста, где тебя нет.
***
Ждать со знаком плюс, со знаком монеты, подобранной возле вокзального автомата. Падать, наполняясь водой. Ржавые рукава берегов тянутся за тобой до самого дома. Убегая в и над. Чем она выше, тем старше платья у ее коленок. Сгибая улицы бумажных самолетов, учить слова монгольских языков. Она идет справа – правильная, как учебник грамматики. Полосатые дома притягивают дымом этажей, туманом стен, пятясь и покачиваясь – уходить в землю проще, чем вить гнезда на проводах.
***
Пересекая вот и так, расставляя знаки препинания осами и муравьями, каменные крошки подбираешь с руки мостов. В твоей тетради – круги и трапеции, колышки и вешки, расставленные вокруг трясины Лукоморья. Традиции солнцестояния отбрасывают далеко твою тень от места, на котором стоишь. А закрытые глаза потом откроешь, когда ослепнешь.
***
Нет, не вирус, но интернет говорит твоими словами, в голове набор только греческих букв, плакать хочется от такого безмолвия. Он тугой охотничий лук обменял на траву с того побережья. Нет, не спи, – отвечает и смотрит сквозь огонь на красное платье и пропадает под лед, в тень от лодки. А у нее опять античное молчание, и нет ни голоса, ни предлога, чтобы встать и уйти в другую речь или хотя бы в себя. Продолжает, пытаясь обнаружить любое чужое наречие, разыскивая ее поближе к языку, одними глаголами наполняя рот. Переверни страницу, руку о(т)пусти и шагни туда, где ни половиц, ни мостов, в общую немоту.
***
У молчащего для тебя найдется ответ на все. Можешь начинать прибивать гвозди к стене, вешать на них праздничную одежду, промокшие руки и фейерверки. В этой консервной банке твой день остается наедине с миндальными крошками, медными кружками, капюшонами рыжих монахов и кобр. Тебе остается только отклеивать этикетки и менять надписи, начиная с зеленого, выворачивая наизнанку все черные чернила, доставая из укромных мест бечевки и шпагаты, деревянные рейки и полосатые паруса. Этот день до того заброшен, что про него помнит только та, которая больше ничего не помнит. Такая погода, такая простуда, такая теперь молчащая печь, заброшенные сверчок, червячок, сверлильщик матовых оболочек, глазных ребрышек, сухих хлебных корок на паутине дремоты – рассказывай туда, как ты ждешь, шепчи в его продолговатое плоское нутряное, усыпанное стеклами сломанного калейдоскопа. Твое детское, молочное, треугольники пластмассовой мозаики, разорванных круглых петель и дырок, в которые проваливаются все зачем и откуда. С кем ты теперь рад и спор, с кем делишь пирог, что за чай в этих глазах, когда не хватает всего лишь того, чего всегда не хватает.
[ГОЛЕМ]
не на краю а вдоль
делит его ладонь
вровень
и длит ступень
переступая пол
через пунктир шеол
букву на лоб земли
встанет – (про)приговорит
глиной в своей горсти
не обойти – простить
кто здесь кому отец
маятник и пловец
алеф сквозь алфавит
навылет в тебе звенит
горизонталью крыш
в сумерки или в шесть
и из того что есть
оглянуться на спишь
***
Время появляется вечером, просит горячего чаю и почитать. На ночь не остается, как бы ты не просил. И так уже год по средам через неделю. Изредка звонит, рассказывает новости. Твердит, пока едет в трамвае – не думать о чае, повторяет другие времена, проверяет чистописание. Засыпать, завернувшись с головой. Праздники теперь только те, утренние. Покрывается пылью и ржавчиной между жесткой водой и ровным горизонтом. Корабль, оставшийся на берегу, забытый командой и пассажирами.
РАВНОДЕНСТВИЕ
1.
от такой ли простуды до берега,
до пальцев ее прозрачных,
зрячих щиколоток.
укусом молчащим
штопает она справа налево
лодкой ржавеющей
цепью – за небо
разматывать якорем
твою душу
спи в декабре, дате, синем кружеве юбки,
запеленавшей
коралловый миф
2.
сон шуршит, мышь закрыла глаза
солнце рукой левой остановись
ниже – к воде – скажет тебе нет
скажет потом если услышит речь
лодку в борта толкает седьмой песок
не отвернись, выпей ее, усни,
он отворит
дверь из кривых досок,
уговорит
и расклюет корни и дни
длинных наречий в сомкнутой чешуе,
плавятся соль и сера внутри горы,
лучше уйди или глаза закрой
лед обменяют тебе на мертвые пятаки.
3.
он не о той,
что отданная стрела,
и не с тем,
кто возвратился сухим веслом,
в его башмаках
скрипит время песочных часов,
рыба в сетях из трав,
гвоздь в деревянном щите.
спишь на щеке, щетиной упершись в зенит,
кто звенит –
ее веселит –
в плаще, в рукаве?
ключ в кулаке или опять твой щит?
Из трещины в каждом камне до промежутка из слов, так все твое деревянное – форточка, крыльцо, скамейка, ящик и фигурки богов, завернутые и ветвящиеся – ловить пыль ты умеешь до бесконечности. Мимо трамваев, потому что железные, а песок и так принесут, утро не помешает. Слушать, как он говорит по нитке воды, превращая все тени, растущие вдоль. Держит и не дольше дальше. Только потом узнаешь – да и этого много лишнего, если оставаться без коры в зиму. А глазам болеть от темноты, заворачиваясь в тепло ступенек и переплетов. К ним, бессонным, отворачиваться и связывать.
Когда греки жили в своей латыни, не запрещали говорить воде. И в самой середине пути до самого левого края просто подожди, не стирая отпечатков птичьих и рыбьих лап до всего потерянного горизонта. Там оно – под самыми книжными полками, побудь возле, если не есть ли, да и не будет, увернется, доберешься ли в одинаковое одиноким?
Тогда эта точка показывает путь над всей пустотой, цепляется за ее углы. Ночью тени мягче, а день каменеет сам, если оборачивается. Гладкими прудами, в которые ныряют железные пузырьки на серебряных цепочках, ниже всех красный, над ним синий, а светло-зелеными ты набиваешь карманы. Самое донное приключение застрянет под кожей острой щепкой, колкой костью – чужой ли руке не знать твоей боли.
Уговори сон, говори с ним сама, чтобы ему не заснуть – со снами такое бывает, и с ними тоже. Если ниже половиц, то какой еще тебе надо дороги – из белого пера да из-за угла. Тебе – одинаковые шарики татарника, колючие резные, вырезанные из ветра и соли. Подберет и напомнит длинным касанием безразличного и упругого.
Так рыбы, спящие во льду, торопятся изо всех плавников успеть до тепла забрать всю печаль зимней воды. Большего им не выбрать, как и не выбраться больше из реки, разве что разлиться на тысячи мелких молчаний.
Различая только разные виды отсутствий, смотреть воздухом, видеть темнотой. Слышать твердостью и разностью. Закрытая внутри двери белая невозможность, приходится ближе и мягче, как будто запомнит и отпустит. Забывая длиться там, где никогда не бывает другого. Кто тебе теперь дальнее дальнего? Откуда будет сниться снег с того самого дня, когда отставание начало отставать все ближе и теснее?
На тесном берегу столпился весь сегодняшний воздух, гладкий и твердый, с жестяным цветом и чернильным запахом. Между первым и осторожным всегда окажется слишком похожий на все несуществующие половинки медных поездов. Распутывая печаль, накапаешь в чашку разбитого со смородиной и потемками. Тут же прибегут жаловаться береговые и дощатые, не подсказать, простудиться и выкинуть. Уголками и угольками кидается темный и ровным слоем раскладывает по пунктирам проводов.
До утра по белым осколкам уходить тому, кто не успеет.
Обведенная так, что совсем о ней не жалеешь, чтобы падать и разбивать коленки о железо или стекло, и тянется до берегов, до ее меда вместо глагола, где тяжелые бочки, и дни продолжают длиться. Уходить на дно и вытягивать оттуда золотую леску, а дом замерзает в шуме ласточек и больших кувшинов. Между теплом и запасом дыма только лоб в ладонях, и от побега отделяет воздух горчичный, в котором рыбы успевают на сушу выйти и научиться плести сети.
***
Он работает Орфеем, выводя пьяных эвридик на свет божий из лабиринтов и подземелий. Она плетет для него нить, и сама еще не знает – привязать его к себе или дать в руки и отпустить к минотавру. Она распускает связанное, распарывает ночные рубашки на паруса, выбрасывает веретено и строит лодку. Он живет в миле от ее острова, его дети – одноглазые великаны, что ловят северные ветры. Каждую ночь он лепит слепыми пальцами ее лицо, утро стирает его память, и он начинает новый лист, раскладывая на песке овечью шкуру, привезенную из последнего плавания. В пути у нее отрастают плавники, и она приплывает к нему в рыбьей чешуе, в молчании, нарисованная на дне его серебряной чашки.
***
В этом месте его построили, потом забыли, потом умерли и те, кто построил, и тот, кто забыл. Но умолчание не прошло ему даром, так медленно он выращивал в лабиринте шестиугольные комнаты. Ничего не переделать, Фивы опять устоят, вычеркнутые из повторений и списков. А тот, кто отнял речь у Минотавра, не опередит сам себя, определяя жесткость воды, прочность дождя, размывающего эти стены. Но не спрашивай у хозяина Алефа, что за мир лежит в ящике его стола – этот город и этот день – случайность и моментальность точки посреди предложения. Зрячие пальцы у края стены отпускают в темноту вощеную бумагу с мертвыми письменами.
***
Едва ли греки знали, что их запрут на первом этаже Эрмитажа, позволяя только по ночам ходить в цокольный этаж к египтянам, чтобы выпить вина, которое хитрые египтяне выторговывают в подвалах у вавилонян, а те выменивают его на свежую кровь у шумеров Московско-Петроградской линии, чьи поезда увозят Данте туда, где тот, кого не называют по имени, сидит в центре земли и лепит из глины очередного бога.
***
Смотри в темноту этим выжженным взглядом, повторяя путь незрячего корабля. Обломки ветра в твоем голосе, и черепаховый гребень сползает с головы. Свиваешь змеиные тропы, девять клубков, чтобы хватило ему на рубашку. Перебираешь ядрицу и кириллицу, отдельно складывая то, что уже не прочесть без лабиринта, заросшего травой и термитами. Слепые ладони плывут в пустоте, завершая негромкий опыт скользящей памяти.
***
Рыба, собранная из воздуха, косточек, якорей и молний. Молчащая, потому что вода во рту становится льдом. Вращая палочки грома, твой небесный поводырь по деревянным деревьям к бабочкам с мраморной кожей.
Так они шли – по пыли, по тени башни, водой и солью. Голосами переворачивая страницы, держась за листик ивы, в бледную воду колодцев, в глазастые полыньи. Так они шли в одной воде, по щиколотки во времени. Лед теперь прочнее, чем лист, врастает, проверяя ветер пальцами.
***
Горькая радуга царапает осторожные тени рыб, плывущие к этому острову, прочерченному мелом на ржавом побережье. Расписание рук, график произнесенной проповеди внутри горящего воздуха, заставляет птицу вспомнить кольцо стрелы, травы, воскресного чаепития в углах тишины, приготовленной к осеннему аукциону. Пальцы воды перебирают песчаное белье, обрывают нитки воздушных потоков, потом спеют вишни, и пауки свивают в кольца ночные взгляды насекомых. Капризы каната, держащего на привязи лодку – ей бы сбежать к черным шпилям вулкана. В ожогах его выдоха кованая решетка континентальной церкви, развесившей по фасаду деревьев ночные простыни.
Где моя трава забвенья, – поет равновесие для нее по утрам, пересчитывая пуговицы у горла, ступени круглой площадки, окруженной римским воздухом, крошащимся в пальцах.
Время расплюснуто по поверхности стола, и все равно, где оборвать фразу.
***
Огонь сворачивается внутри себя, город уходит вглубь. Растворяя окраины, как круги на воде. Чтобы написать свое имя, тебе его надо сначала придумать – вместе с другими именами. На камнях вырастают иглы, раскрываются в воздух и мгновенно стареют, теряются во времени. Кто теперь его хозяин – после пяти лет отсутствия? Даже строчки электронного письма становятся тоньше и бледнее, и скоро совсем исчезнут, когда закончится время памяти о письмах. Такое расстояние – исчезает, приближается к тебе, как нитка, источенная молью. Тебя съедает время, а пространство нам не помощник – ты в трех автобусных остановках – на другой стороне земли – да хоть вне земли. Исчезая медленно из прикосновений.
***
для родившегося на суше
река была только местом,
они плавали вместе,
плавили ледники,
и там, в нулевой точке,
в глόтке каменной рыбы,
прибитые к берегу, к жести,
река была только местью,
черпая легкими воду,
если он – соль, ты – тоже,
слизывать мел вдоль кожи,
лба, простыни полотенца,
наискосок от тени
собственного моллюска,
крошится и сотрется,
ближе переберется
по коже ключа, а суша –
только предлог для свиста.
между вторым и четвертым,
только по четным
он выходил из дома,
и над ним плыли рыбы и змеи,
и он превращался в клевер –
левее и зеленее
всех остальных растений.
послушай:
для родившегося на суше
города стали мелью,
время – длиннее,
и с нею
от костей, от грудной клетки,
становилось его предком.
он опускает ведро в колодец,
она смеется и возвращает обратно
с пустотой в ладонях,
он травой подползает к дому –
скарабей,
корабельный обломок,
голод песка, захватившего город,
продирающий шип сквозь горло.
солнце стареет,
и от якорей
замерзают пальцы,
распутывающие цепь,
поднимаясь со дна,
вода
обучит его языку
и в горло ему воткнет чужую речь,
лечь
и спать пополам в воздухе и песке,
налегке
между пустотой и лодкой,
тоскующей по реке.
***
Он плавает материками,
сушей,
как обычно вечером после шести,
слушает,
что говорят ему окна.
Шерсть умеет расти,
она – умеет прясть ее.
Из горсти,
из зеленого камня, в рукавах, фонариках
принести
сети парадные на каждую рыбу,
на всякое время года,
от горизонта, от свода
сведенных куполом птиц клюющих,
на свет ее,
в глубину этой тверди,
бортами ломая сушу,
плывут корабли из меди
отыскивают глазное дно,
оно –
собирать и слушать.
Картограф полей квадратных
обратно
медленно стягивает края Древнего Рима,
мимо
спокойно покатит камни,
там с ним
деревянные лодки растут,
а тут,
наверное, в шесть
в его воде отразится
веретено и шерсть.
***
В голове плавают цветные рыбки. Римский воздух – белый песок. Там, где угловатые муравьи вылизывают известь земли. Писать письмо засыхающим кактусам в пустыне Невада. Просить прощения у соли, стирать меловые надписи. Тебе – кольцо из прессованных пружин, каменных стружек. Нарисованные глаза бога там, где педаль газа переходит в паутину. Угости меня медом-ядом, сиреневая змея. Улицы играют в бабочек, сон срывает тебя – банка с зеленой водой, смуглая оторопь просыпается рядом посреди ночи. Возвращение крест-накрест – не спасет ледяной, медный-латунный-серебряный, выпадет из стальной орбиты китайский шарик земли – пуговица, оторвавшаяся внутрь. На самом-то деле мне все равно, где чьи тапочки, но расстояние диктует – не смей. Весь остаток дня ушел на обязанности, и когда позвонил ты, сил хватило только на то, чтобы ответить «да». В голове уплывают цветные рыбки.
***
Тебя нет, ты растворился в подтексте. Каждый, желающий тебя увидеть, должен выковыривать твое существование из листков желтой бумаги, шлепания клавиатуры, тональности утренних звонков и движения песка между страниц книги, которую ты читаешь. Иногда вода заливает все, что обнаружено, и тогда найденное становится воздушной дырой, сквозь которую соль и твердь – Владимирская и Тверская губернии, железный путь мимо дачной станции по меловому отпечатку, черничному оклику – ошибкой и опечаткой пятничного выпуска. За травой после лета – следы на внутренней стороне взгляда и черного хлеба. Против солнца, на полчаса тени, чтобы хватило завернуться в ситец. И карта увезет тебя в обратную сторону текста, где тебя нет.
***
Ждать со знаком плюс, со знаком монеты, подобранной возле вокзального автомата. Падать, наполняясь водой. Ржавые рукава берегов тянутся за тобой до самого дома. Убегая в и над. Чем она выше, тем старше платья у ее коленок. Сгибая улицы бумажных самолетов, учить слова монгольских языков. Она идет справа – правильная, как учебник грамматики. Полосатые дома притягивают дымом этажей, туманом стен, пятясь и покачиваясь – уходить в землю проще, чем вить гнезда на проводах.
***
Пересекая вот и так, расставляя знаки препинания осами и муравьями, каменные крошки подбираешь с руки мостов. В твоей тетради – круги и трапеции, колышки и вешки, расставленные вокруг трясины Лукоморья. Традиции солнцестояния отбрасывают далеко твою тень от места, на котором стоишь. А закрытые глаза потом откроешь, когда ослепнешь.
***
Нет, не вирус, но интернет говорит твоими словами, в голове набор только греческих букв, плакать хочется от такого безмолвия. Он тугой охотничий лук обменял на траву с того побережья. Нет, не спи, – отвечает и смотрит сквозь огонь на красное платье и пропадает под лед, в тень от лодки. А у нее опять античное молчание, и нет ни голоса, ни предлога, чтобы встать и уйти в другую речь или хотя бы в себя. Продолжает, пытаясь обнаружить любое чужое наречие, разыскивая ее поближе к языку, одними глаголами наполняя рот. Переверни страницу, руку о(т)пусти и шагни туда, где ни половиц, ни мостов, в общую немоту.
***
У молчащего для тебя найдется ответ на все. Можешь начинать прибивать гвозди к стене, вешать на них праздничную одежду, промокшие руки и фейерверки. В этой консервной банке твой день остается наедине с миндальными крошками, медными кружками, капюшонами рыжих монахов и кобр. Тебе остается только отклеивать этикетки и менять надписи, начиная с зеленого, выворачивая наизнанку все черные чернила, доставая из укромных мест бечевки и шпагаты, деревянные рейки и полосатые паруса. Этот день до того заброшен, что про него помнит только та, которая больше ничего не помнит. Такая погода, такая простуда, такая теперь молчащая печь, заброшенные сверчок, червячок, сверлильщик матовых оболочек, глазных ребрышек, сухих хлебных корок на паутине дремоты – рассказывай туда, как ты ждешь, шепчи в его продолговатое плоское нутряное, усыпанное стеклами сломанного калейдоскопа. Твое детское, молочное, треугольники пластмассовой мозаики, разорванных круглых петель и дырок, в которые проваливаются все зачем и откуда. С кем ты теперь рад и спор, с кем делишь пирог, что за чай в этих глазах, когда не хватает всего лишь того, чего всегда не хватает.
[ГОЛЕМ]
не на краю а вдоль
делит его ладонь
вровень
и длит ступень
переступая пол
через пунктир шеол
букву на лоб земли
встанет – (про)приговорит
глиной в своей горсти
не обойти – простить
кто здесь кому отец
маятник и пловец
алеф сквозь алфавит
навылет в тебе звенит
горизонталью крыш
в сумерки или в шесть
и из того что есть
оглянуться на спишь
***
Время появляется вечером, просит горячего чаю и почитать. На ночь не остается, как бы ты не просил. И так уже год по средам через неделю. Изредка звонит, рассказывает новости. Твердит, пока едет в трамвае – не думать о чае, повторяет другие времена, проверяет чистописание. Засыпать, завернувшись с головой. Праздники теперь только те, утренние. Покрывается пылью и ржавчиной между жесткой водой и ровным горизонтом. Корабль, оставшийся на берегу, забытый командой и пассажирами.
РАВНОДЕНСТВИЕ
1.
от такой ли простуды до берега,
до пальцев ее прозрачных,
зрячих щиколоток.
укусом молчащим
штопает она справа налево
лодкой ржавеющей
цепью – за небо
разматывать якорем
твою душу
спи в декабре, дате, синем кружеве юбки,
запеленавшей
коралловый миф
2.
сон шуршит, мышь закрыла глаза
солнце рукой левой остановись
ниже – к воде – скажет тебе нет
скажет потом если услышит речь
лодку в борта толкает седьмой песок
не отвернись, выпей ее, усни,
он отворит
дверь из кривых досок,
уговорит
и расклюет корни и дни
длинных наречий в сомкнутой чешуе,
плавятся соль и сера внутри горы,
лучше уйди или глаза закрой
лед обменяют тебе на мертвые пятаки.
3.
он не о той,
что отданная стрела,
и не с тем,
кто возвратился сухим веслом,
в его башмаках
скрипит время песочных часов,
рыба в сетях из трав,
гвоздь в деревянном щите.
спишь на щеке, щетиной упершись в зенит,
кто звенит –
ее веселит –
в плаще, в рукаве?
ключ в кулаке или опять твой щит?