ЕЛЕНА ЭБЕРЛЕ / ОБНАЖЕННАЯ
– Алло, Крошка, спишь? Шеф послал тебе суперпредложение! Интервью, прямой эфир, платье от бла-бла, пафюм бла-бла-бла.
– Да…а… зачем парфюм?
– Дурочка, скажешь, что «Fleur de Nuit» были любимыми духами ДС, и у тебя в кармане еще 500 евро, поняла?
Крошка резко села на кровати. Бледно-сиреневое одеяло поползло вниз, обнажив ее круглые плечики, скрытые в полумраке грудки и складочку живота.
– ДС? Причем тут ДС?
– Мать, ну ты даешь!
Мобильник замолк, постучал клавишами компьютера, вздохнул и задекламировал:
– Сегодня, в 3 часа утра, скончался Даниил Строгов, гражданская панихида…
Крошка схватилась за одеяло, силясь сообразить – сидит ли она на кровати или отъезжает куда-то назад…
– Алло! – вопила трубка, – Все поняла?
– Кто берет интервью?
– Вертковский!
– Да ну?!
– И я о том же! Читай договор и – к шефу.
– Ага. – Крошка отключила мобильник.
«Сволочь». Она стояла прелестно голая, подсвеченная сочившимся сквозь фисташковые занавески утренним солнцем и топала ногами, утрамбовывала что-то в прикроватный коврик. «Сволочь! Сволочь! Сволочь!». Густые каштановые волосы вздрагивали в такт. Вдруг, словно спохватившись, зашлепала босыми ногами к платяному шкафу-купе и решительно раздвинула створки – слева висела ее летняя одежда, справа покачивалась пара пустых плечиков. «Сволочь!» – протопала Крошка и жадным взглядом уперлась в большую картонную папку, видневшуюся у задней стенки, выволокла на середину комнаты, дернула за шнурки. Пусто! Она больно прикусила нижнюю губу, постояла в задумчивости и, оскалившись, направилась к кровати, но внезапно остановилась, увидев красноватый лоскуток, высовывающийся из-под одеяла. Подбежала, подцепила двумя пальцами и выдернула лентой вспыхнувший в оконном свете тонкий алый чулок. Медленно поднесла к лицу, замерла, затем боязливо, словно принюхиваясь, потянула носом, взвизгнула, отбросила чулок прочь и повалилась на кровать. «Черное платье в стиле Шанель. Черная шляпка с сиреневым кантом. Букет жемчужно-белых роз, перевязанный вот этим вот гребанным чулком. Букет с чулком засунуть ему в гроб! в гроб! в гроб!»
***
Гроб густого гранатового цвета с витыми латунными ручками, на постаменте, покрытом вишнёвым велюром до самого, сливающегося с темнотой, низа в яви предстал пред ней. Послышалась музыка. Мужской скрипичный квартет – Крошка точно знала, что мужской и почти различала призрачные удлинённые силуэты в глубине – играл «Искусство фуги» Баха, Девятый контрапункт. Тут-то из-под самого гроба и вывинтился глянцево улыбающийся Иннокентий Вертовский. «Салют!»
Иннокентий – или попросту Кеш – был как ни в чем не бывало: в бежевом твидовом пиджаке от Brioni, расстегнутой у ворота (цвета «помятой фиалки») рубашке и свисавших с задницы сизых джинсах. Он ловко щелкнул пальцами, и откуда-то выехала знакомая телекамера канала UTV вместе с прилепившимся к ней сзади кинооператором.
– Когда махну – пойдет эфир, – Кеш смерил Крошку взглядом и слегка развернул за плечи, – Смотреть на меня! Не в камеру, а на меня, мне в глаза, и дал отмашку.
– Свой последний цикл «Обнаженная» Даниил Строгов писал с вас, Алина. Вы ему позировали?
Она смотрела в Кешины, бутылочного цвета, глаза и медлила. Звуки фуги отдалялись. Крошка с тоской чувствовала, что перетекает в какую-то иную тональность, на нее надвигалось странное чувство, что она повязана с Вертковским – этим невесть откуда взявшимся поверенным в ее тайну.
– Нет… Даниил Артурович писал по памяти… Он не был реалистом…
Вертковский одобрительно крякнул.
– В «Обнаженной» мы видим апогей того, что отличает живопись Строгова – загадочный, едва уловимый переход от невинности к пороку, от наивности к искушенности. В объятиях мастера Вы испытывали подобные метаморфозы?
«Можно ли так вот спрашивать?», – усомнилась Крошка. Она надеялась, что это ее сомнение тут же скажется – что Вертковский исчезнет, или, по крайней мере, переменится, но нет – он по-прежнему, в упор, не отрываясь, смотрел на нее, не позволяя ей опустить глаза.
– Нет…
– Что же вы ощущали? – напирал Вертковский.
– …Счастье...
– И никакого стыда, угрызения совести, греха, наконец?
– Нет…
– Те есть со Строговым вы не различали грани между порочным и непорочным, не так ли?
Она все-таки опустила глаза, ее щеки покрыл по-детски пунцовый румянец. Но каким-то иным зрением она видела, как Кеш подал знак, и камера неторопливо двинулась. Было ясно, что теперь ее показывают крупным планом, во весь экран.
– Не различала...
– Знаменательные слова! – ликовал Вертковский. – Вот он дух, где царствует творец, первозданный дух неведения добра и зла! Строгов был творцом! Он был свободным творцом, он…
Крошка почувствовала знакомый тошнотворный приступ.
– О, конечно! Свободным. Он мог сутками торчать у меня, вертеть, разглядывать, а потом вдруг встать и исчезнуть. Я постоянно чувствовала, что не существую! Что меня нет! Я даже не знала, что он умер!
Рот Крошки кривился, глаза набухли, ей хотелось завопить: «Сволочь!». Но Вертковский уже давно отключил ее микрофон и говорил в камеру сам.
– Вглядитесь! Вот он бесподобный профиль «Обнаженной»! Но как разрушительны для его совершенных линий чрезмерные эмоции. И можно только восхищаться тем, на какую недосягаемую художественную высоту…
Крошка не слушала. Она накручивала на указательный палец прядку волос, тянула ее ко рту и с отвращением смотрела на Вертковского – тот вдруг отъехал вдаль и там старательно пожимал руку какому-то тучному телевизионщику.
«Сволочь! Если я дам тебе интервью, то всё... Все будут только и делать, что тыкать в меня пальцами: «Вон она, Алина Авентова, "Обнаженная" Строгова!» Ну и приложат соответствующими эпитетами. Особенно семейка приложит... Это уж как пить дать. Ужас! Ужас!!».
«Оно конечно, – зашелестел ей в ухо враз приблизившийся Вертковский, – однако ж, детка, с такого имиджа можно состричь кучу бабла». Она попыталась сосредоточиться, но в ушах ее вновь отвратительно, размыто, проблеяло это последнее «ба-бла», и наплыл новый приступ тошноты. Тут Вертковский, что называется, свинтил, на сей раз – окончательно.
***
«Ну и хорошо!» Теперь Алина направлялась к знаменитому дому № 16, что на Малой Никитской. День был чудесный, летний. Шагала она в легком оранжевом платье, размашисто, наклонившись вперед, с кожаной сумкой наперевес и вполне отсутствующим взглядом. Она упивалась своей свободой, которую, сдуру, чуть было ни потеряла. Вот она идет, а ее как бы и нет, никто ее не видел, ничего о ней не слышал, а она так запросто направляется прямо к ним в гости!
Алина вошла в парадное. «Ведь потащат меня, голую, на аукцион. Не дома же держать! Продать, сучку, с молотка, нажиться на этой дряни! Сволочи!». Она плотно сжала губы и остановилась вроде как поглазеть на голубые изразцы над когда-то существовавшим подъездным камином. Где-то наверху хлопнула дверь. Алина вздрогнула и минуя лифт стала подниматься по широкому лестничному пролету. «Ну и ничего! Если мадам Строгова сейчас выйдет – это будет даже мило». В ее глазах запрыгали злобные огоньки. «Можно по-соседски поздороваться: "Здрасть, Ин Пална!"». Она представила, как «мадам» тут же отпорхнёт в сторону и заторопится вниз. «Всего доброго, Ин Пална!».
Она мысленно повторяла это путешествие тысячу раз, просто-таки каждый день, на сон грядущий. Каждый раз шла она ровно так, как вел он ее тогда. Открывала дверь. «Не надо снимать туфли, проходи», – говорил его спокойный голос. «Туда мы не пойдем, там комната моей жены». Он пропустил ее в гостиную. Французские окна, наполненные светом муаровые шторы, овальный обеденный стол с букетом королевских нарциссов. И картины... «Это Англия, 19-й век, школа Джона Констебля… Нравится?» «Да». «Знаешь, прежде чем начать новую работу, Констебль выбрасывал из головы все нарисованное, что видел раньше …». «А ты?». Он внимательно взглянул на нее. «Когда пишу тебя – выбрасываю из головы все образы женщин». Она почти задохнулась, услышав такое признание. А он все смотрел на нее, смотрел. «Не забываю, Ли, а просто выбрасываю из головы. Но, если хочешь знать, есть ракурс, когда ты очень похожа на Жюли Мане. Располагайся». Теперь она располагалась сама. «Я сварю нам кофе». Теперь она сама достала ту же чашечку мейсенского фарфора и варила кофе. «Оставь чашки, пойдем», – он вел ее в ванную. «Но…». «Я должен посмотреть». Он включил свет, душ, присел на краешек туалетной тумбочки и долго рассматривал цвет ее кожи на теплом фоне желтого кафеля своей ванной, рассматривал, как струйки воды скользят, очерчивая ее обнаженное разогретое женское тело.
Она достала из шкафчика то же самое в весенних зеленых, алых, лиловых, оранжевых цветах полотенце, вытерлась и повесила его мокрое также небрежно, как это сделал он тогда.
«Вот и славно, – Алина мотнула головой, – явится мадам, а тут сюрприз. Еще и заметит не сразу. Ведь, собственно, ничего не украдено. Просто кто-то повалялся на диване, полистал журнальчики, кофейку сварил и так уютненько, примостившись, выпил. В ванной помылся, вытерся полотенчиком и, довольный, свалил!» Ничего недозволенного она же не совершает. Вполне такая скромная, послушная, честная. Не попрется же она в спальню к жене. Как можно!
«Однако следует быть бдительной», – рассудила Алина и уселась на подоконник между этажами, набрала номер и с наслаждением стала вслушиваться, как почти синхронно раздаются гудки в ее мобильнике и в квартире одним пролетом выше. И вдруг: «Здравствуйте, к сожалению сейчас никого нет дома, будьте любезны, оставьте сообщение после гудка», – проговорил ей в ухо спокойный голос Строгова.
Она сидела на подоконнике вполоборота к оконному стеклу, руки на коленях, глаза опущены. Оконная рама аркой возвышалась над ней, вырезая ее из подъездного пространства и вынося вдаль, в солнечный день. И в глубине ее зеленых заповедных глаз медленно проявлялась кроткая протяжная нежность.
Прошло неопределенное время. Алина зашевелилась, по-детски ерзая, сползла с подоконника и пошла вниз, вниз – вон из подъезда! Порыв ветра встрепал ей волосы, поиграл платьем. Она запрокинула голову, всматриваясь в синее летнее небо, быстро перешла улицу, и двинулась наугад в сторону сверкнувшего в проеме между домами солнца. Она шла, и шла, пока не увидела разноцветные неоновые буквы Café WI-FI, локтем нащупала в сумке компьютер Tablet и решительно направилась на полупустую веранду. Официант подал меню. «Эспрессо!».
Ее пальцы двигались быстро и точно. «Яндекс», «Facebook», «Дарья Строгова».
Она впервые видела ее. Окончила Кембридж. Живет в г. Лондоне. «Похожа. Ты очень похожа на своего папу, девочка», – Алина вглядывалась и вглядывалась в фотографии. Вдруг экран дрогнул, и на Стене Хроники появилась новая запись:
«Я в Хитроу, взлетаем. Кто-нибудь помнит конец из Шелли?:
Запах трав, как мысли вслух
Носится невдалеке
Безутешный соловей...: ???»
Его спокойный голос тут же пробудился у нее внутри:
Безутешный соловей
Заливается в бреду.
Алина торопливо ушла со своей личной страницы, перешла на страницу Телеканала UTV и застучала клавишами: «Дарья Строгова», «Написать на стене».
Смертной мукою и я
Постепенно изойду.
«Опубликовать» нажала Алина. Его голос оборвался, и она тупо уставилась на только что напечатанные строки. «Он читал ей, как и мне! Мне, как и ей. Конечно! …»
Экран вновь вздрогнул: «UTV, я вас люблю! Люблю!», – появилась новая надпись. Алина обмерла: «Это она пишет мне! Даша – мне! Даша…». И тут, вопреки всем своим мыслям, она почувствовала сильный, чистый и неизбывный прилив родственной любви и опустила лицо в ладони…
***
В синем сумеречном небе зажглись желтые фонари. Алина вернулась на Малую Никитскую и пошла по направлению к метро. За стеклянной витриной модного магазина одежды светился плазменный телеэкран. Промелькнуло что-то знакомое, и она остановилась. «Как нам только что сообщили, – говорила диктор, – последнюю серию работ «Возвращение в Эдем» Даниил Строгов передал в дар музею современного искусства». «Ах вот оно как! "Возвращение в Эдем"! Так это было Возвращением в Эдем. Это Эдем!…», – Алина уткнулась в витрину. «…Даниил Строгов намеренно опрощал плоть, лишал ее роскоши…», – доносилось с экрана. «Не важно, – шептала Алина, – все, что вы говорите – не важно». Она прижала ладони к стеклу и смотрела во все глаза. Вот это она, обнаженная, среди необычных цветущих и плодоносящих деревьев. Вот это она, обнаженная, на солнце, в брызгах синего ручья. И это тоже она, обнаженная, среди весенних зеленых, алых, лиловых, оранжевых цветов. «Это любовь!», – неожиданно свободно выдохнула Алина и по ее лицу потекли слезы…
Она не заметила, как из стеклянной двери бутика вышли двое молодых людей. «Смотри, как девчонка запала на тряпки Armani, – кивнул в ее сторону один. «Нервная, а так – вполне», – отозвался другой. И они направились к запаркованному Порше.
– Да…а… зачем парфюм?
– Дурочка, скажешь, что «Fleur de Nuit» были любимыми духами ДС, и у тебя в кармане еще 500 евро, поняла?
Крошка резко села на кровати. Бледно-сиреневое одеяло поползло вниз, обнажив ее круглые плечики, скрытые в полумраке грудки и складочку живота.
– ДС? Причем тут ДС?
– Мать, ну ты даешь!
Мобильник замолк, постучал клавишами компьютера, вздохнул и задекламировал:
– Сегодня, в 3 часа утра, скончался Даниил Строгов, гражданская панихида…
Крошка схватилась за одеяло, силясь сообразить – сидит ли она на кровати или отъезжает куда-то назад…
– Алло! – вопила трубка, – Все поняла?
– Кто берет интервью?
– Вертковский!
– Да ну?!
– И я о том же! Читай договор и – к шефу.
– Ага. – Крошка отключила мобильник.
«Сволочь». Она стояла прелестно голая, подсвеченная сочившимся сквозь фисташковые занавески утренним солнцем и топала ногами, утрамбовывала что-то в прикроватный коврик. «Сволочь! Сволочь! Сволочь!». Густые каштановые волосы вздрагивали в такт. Вдруг, словно спохватившись, зашлепала босыми ногами к платяному шкафу-купе и решительно раздвинула створки – слева висела ее летняя одежда, справа покачивалась пара пустых плечиков. «Сволочь!» – протопала Крошка и жадным взглядом уперлась в большую картонную папку, видневшуюся у задней стенки, выволокла на середину комнаты, дернула за шнурки. Пусто! Она больно прикусила нижнюю губу, постояла в задумчивости и, оскалившись, направилась к кровати, но внезапно остановилась, увидев красноватый лоскуток, высовывающийся из-под одеяла. Подбежала, подцепила двумя пальцами и выдернула лентой вспыхнувший в оконном свете тонкий алый чулок. Медленно поднесла к лицу, замерла, затем боязливо, словно принюхиваясь, потянула носом, взвизгнула, отбросила чулок прочь и повалилась на кровать. «Черное платье в стиле Шанель. Черная шляпка с сиреневым кантом. Букет жемчужно-белых роз, перевязанный вот этим вот гребанным чулком. Букет с чулком засунуть ему в гроб! в гроб! в гроб!»
***
Гроб густого гранатового цвета с витыми латунными ручками, на постаменте, покрытом вишнёвым велюром до самого, сливающегося с темнотой, низа в яви предстал пред ней. Послышалась музыка. Мужской скрипичный квартет – Крошка точно знала, что мужской и почти различала призрачные удлинённые силуэты в глубине – играл «Искусство фуги» Баха, Девятый контрапункт. Тут-то из-под самого гроба и вывинтился глянцево улыбающийся Иннокентий Вертовский. «Салют!»
Иннокентий – или попросту Кеш – был как ни в чем не бывало: в бежевом твидовом пиджаке от Brioni, расстегнутой у ворота (цвета «помятой фиалки») рубашке и свисавших с задницы сизых джинсах. Он ловко щелкнул пальцами, и откуда-то выехала знакомая телекамера канала UTV вместе с прилепившимся к ней сзади кинооператором.
– Когда махну – пойдет эфир, – Кеш смерил Крошку взглядом и слегка развернул за плечи, – Смотреть на меня! Не в камеру, а на меня, мне в глаза, и дал отмашку.
– Свой последний цикл «Обнаженная» Даниил Строгов писал с вас, Алина. Вы ему позировали?
Она смотрела в Кешины, бутылочного цвета, глаза и медлила. Звуки фуги отдалялись. Крошка с тоской чувствовала, что перетекает в какую-то иную тональность, на нее надвигалось странное чувство, что она повязана с Вертковским – этим невесть откуда взявшимся поверенным в ее тайну.
– Нет… Даниил Артурович писал по памяти… Он не был реалистом…
Вертковский одобрительно крякнул.
– В «Обнаженной» мы видим апогей того, что отличает живопись Строгова – загадочный, едва уловимый переход от невинности к пороку, от наивности к искушенности. В объятиях мастера Вы испытывали подобные метаморфозы?
«Можно ли так вот спрашивать?», – усомнилась Крошка. Она надеялась, что это ее сомнение тут же скажется – что Вертковский исчезнет, или, по крайней мере, переменится, но нет – он по-прежнему, в упор, не отрываясь, смотрел на нее, не позволяя ей опустить глаза.
– Нет…
– Что же вы ощущали? – напирал Вертковский.
– …Счастье...
– И никакого стыда, угрызения совести, греха, наконец?
– Нет…
– Те есть со Строговым вы не различали грани между порочным и непорочным, не так ли?
Она все-таки опустила глаза, ее щеки покрыл по-детски пунцовый румянец. Но каким-то иным зрением она видела, как Кеш подал знак, и камера неторопливо двинулась. Было ясно, что теперь ее показывают крупным планом, во весь экран.
– Не различала...
– Знаменательные слова! – ликовал Вертковский. – Вот он дух, где царствует творец, первозданный дух неведения добра и зла! Строгов был творцом! Он был свободным творцом, он…
Крошка почувствовала знакомый тошнотворный приступ.
– О, конечно! Свободным. Он мог сутками торчать у меня, вертеть, разглядывать, а потом вдруг встать и исчезнуть. Я постоянно чувствовала, что не существую! Что меня нет! Я даже не знала, что он умер!
Рот Крошки кривился, глаза набухли, ей хотелось завопить: «Сволочь!». Но Вертковский уже давно отключил ее микрофон и говорил в камеру сам.
– Вглядитесь! Вот он бесподобный профиль «Обнаженной»! Но как разрушительны для его совершенных линий чрезмерные эмоции. И можно только восхищаться тем, на какую недосягаемую художественную высоту…
Крошка не слушала. Она накручивала на указательный палец прядку волос, тянула ее ко рту и с отвращением смотрела на Вертковского – тот вдруг отъехал вдаль и там старательно пожимал руку какому-то тучному телевизионщику.
«Сволочь! Если я дам тебе интервью, то всё... Все будут только и делать, что тыкать в меня пальцами: «Вон она, Алина Авентова, "Обнаженная" Строгова!» Ну и приложат соответствующими эпитетами. Особенно семейка приложит... Это уж как пить дать. Ужас! Ужас!!».
«Оно конечно, – зашелестел ей в ухо враз приблизившийся Вертковский, – однако ж, детка, с такого имиджа можно состричь кучу бабла». Она попыталась сосредоточиться, но в ушах ее вновь отвратительно, размыто, проблеяло это последнее «ба-бла», и наплыл новый приступ тошноты. Тут Вертковский, что называется, свинтил, на сей раз – окончательно.
***
«Ну и хорошо!» Теперь Алина направлялась к знаменитому дому № 16, что на Малой Никитской. День был чудесный, летний. Шагала она в легком оранжевом платье, размашисто, наклонившись вперед, с кожаной сумкой наперевес и вполне отсутствующим взглядом. Она упивалась своей свободой, которую, сдуру, чуть было ни потеряла. Вот она идет, а ее как бы и нет, никто ее не видел, ничего о ней не слышал, а она так запросто направляется прямо к ним в гости!
Алина вошла в парадное. «Ведь потащат меня, голую, на аукцион. Не дома же держать! Продать, сучку, с молотка, нажиться на этой дряни! Сволочи!». Она плотно сжала губы и остановилась вроде как поглазеть на голубые изразцы над когда-то существовавшим подъездным камином. Где-то наверху хлопнула дверь. Алина вздрогнула и минуя лифт стала подниматься по широкому лестничному пролету. «Ну и ничего! Если мадам Строгова сейчас выйдет – это будет даже мило». В ее глазах запрыгали злобные огоньки. «Можно по-соседски поздороваться: "Здрасть, Ин Пална!"». Она представила, как «мадам» тут же отпорхнёт в сторону и заторопится вниз. «Всего доброго, Ин Пална!».
Она мысленно повторяла это путешествие тысячу раз, просто-таки каждый день, на сон грядущий. Каждый раз шла она ровно так, как вел он ее тогда. Открывала дверь. «Не надо снимать туфли, проходи», – говорил его спокойный голос. «Туда мы не пойдем, там комната моей жены». Он пропустил ее в гостиную. Французские окна, наполненные светом муаровые шторы, овальный обеденный стол с букетом королевских нарциссов. И картины... «Это Англия, 19-й век, школа Джона Констебля… Нравится?» «Да». «Знаешь, прежде чем начать новую работу, Констебль выбрасывал из головы все нарисованное, что видел раньше …». «А ты?». Он внимательно взглянул на нее. «Когда пишу тебя – выбрасываю из головы все образы женщин». Она почти задохнулась, услышав такое признание. А он все смотрел на нее, смотрел. «Не забываю, Ли, а просто выбрасываю из головы. Но, если хочешь знать, есть ракурс, когда ты очень похожа на Жюли Мане. Располагайся». Теперь она располагалась сама. «Я сварю нам кофе». Теперь она сама достала ту же чашечку мейсенского фарфора и варила кофе. «Оставь чашки, пойдем», – он вел ее в ванную. «Но…». «Я должен посмотреть». Он включил свет, душ, присел на краешек туалетной тумбочки и долго рассматривал цвет ее кожи на теплом фоне желтого кафеля своей ванной, рассматривал, как струйки воды скользят, очерчивая ее обнаженное разогретое женское тело.
Она достала из шкафчика то же самое в весенних зеленых, алых, лиловых, оранжевых цветах полотенце, вытерлась и повесила его мокрое также небрежно, как это сделал он тогда.
«Вот и славно, – Алина мотнула головой, – явится мадам, а тут сюрприз. Еще и заметит не сразу. Ведь, собственно, ничего не украдено. Просто кто-то повалялся на диване, полистал журнальчики, кофейку сварил и так уютненько, примостившись, выпил. В ванной помылся, вытерся полотенчиком и, довольный, свалил!» Ничего недозволенного она же не совершает. Вполне такая скромная, послушная, честная. Не попрется же она в спальню к жене. Как можно!
«Однако следует быть бдительной», – рассудила Алина и уселась на подоконник между этажами, набрала номер и с наслаждением стала вслушиваться, как почти синхронно раздаются гудки в ее мобильнике и в квартире одним пролетом выше. И вдруг: «Здравствуйте, к сожалению сейчас никого нет дома, будьте любезны, оставьте сообщение после гудка», – проговорил ей в ухо спокойный голос Строгова.
Она сидела на подоконнике вполоборота к оконному стеклу, руки на коленях, глаза опущены. Оконная рама аркой возвышалась над ней, вырезая ее из подъездного пространства и вынося вдаль, в солнечный день. И в глубине ее зеленых заповедных глаз медленно проявлялась кроткая протяжная нежность.
Прошло неопределенное время. Алина зашевелилась, по-детски ерзая, сползла с подоконника и пошла вниз, вниз – вон из подъезда! Порыв ветра встрепал ей волосы, поиграл платьем. Она запрокинула голову, всматриваясь в синее летнее небо, быстро перешла улицу, и двинулась наугад в сторону сверкнувшего в проеме между домами солнца. Она шла, и шла, пока не увидела разноцветные неоновые буквы Café WI-FI, локтем нащупала в сумке компьютер Tablet и решительно направилась на полупустую веранду. Официант подал меню. «Эспрессо!».
Ее пальцы двигались быстро и точно. «Яндекс», «Facebook», «Дарья Строгова».
Она впервые видела ее. Окончила Кембридж. Живет в г. Лондоне. «Похожа. Ты очень похожа на своего папу, девочка», – Алина вглядывалась и вглядывалась в фотографии. Вдруг экран дрогнул, и на Стене Хроники появилась новая запись:
«Я в Хитроу, взлетаем. Кто-нибудь помнит конец из Шелли?:
Запах трав, как мысли вслух
Носится невдалеке
Безутешный соловей...: ???»
Его спокойный голос тут же пробудился у нее внутри:
Безутешный соловей
Заливается в бреду.
Алина торопливо ушла со своей личной страницы, перешла на страницу Телеканала UTV и застучала клавишами: «Дарья Строгова», «Написать на стене».
Смертной мукою и я
Постепенно изойду.
«Опубликовать» нажала Алина. Его голос оборвался, и она тупо уставилась на только что напечатанные строки. «Он читал ей, как и мне! Мне, как и ей. Конечно! …»
Экран вновь вздрогнул: «UTV, я вас люблю! Люблю!», – появилась новая надпись. Алина обмерла: «Это она пишет мне! Даша – мне! Даша…». И тут, вопреки всем своим мыслям, она почувствовала сильный, чистый и неизбывный прилив родственной любви и опустила лицо в ладони…
***
В синем сумеречном небе зажглись желтые фонари. Алина вернулась на Малую Никитскую и пошла по направлению к метро. За стеклянной витриной модного магазина одежды светился плазменный телеэкран. Промелькнуло что-то знакомое, и она остановилась. «Как нам только что сообщили, – говорила диктор, – последнюю серию работ «Возвращение в Эдем» Даниил Строгов передал в дар музею современного искусства». «Ах вот оно как! "Возвращение в Эдем"! Так это было Возвращением в Эдем. Это Эдем!…», – Алина уткнулась в витрину. «…Даниил Строгов намеренно опрощал плоть, лишал ее роскоши…», – доносилось с экрана. «Не важно, – шептала Алина, – все, что вы говорите – не важно». Она прижала ладони к стеклу и смотрела во все глаза. Вот это она, обнаженная, среди необычных цветущих и плодоносящих деревьев. Вот это она, обнаженная, на солнце, в брызгах синего ручья. И это тоже она, обнаженная, среди весенних зеленых, алых, лиловых, оранжевых цветов. «Это любовь!», – неожиданно свободно выдохнула Алина и по ее лицу потекли слезы…
Она не заметила, как из стеклянной двери бутика вышли двое молодых людей. «Смотри, как девчонка запала на тряпки Armani, – кивнул в ее сторону один. «Нервная, а так – вполне», – отозвался другой. И они направились к запаркованному Порше.