АРКАДИЙ ДРАГОМОЩЕНКО / ФРАГМЕНТЫ ИЗ КНИГИ
* * *
Предложение является только предлогом
выйти за пределы предложенного.
Чтобы увидеть опять ее голову,
запрокинутую назад, тьма склоняется над водою.
Снег режет окно, огибая тьму, как волна.
Человек в комнате
не имеет строгих пределов, пока
что-либо не вынудит предпринять его то или это:
действие: несовершенный глагол - рука.
Тень человека перемещается без труда -
где расположен источник света?
Цепляясь за потолок,
раскрываясь периодом о странных количествах памяти,
разделяющей длительность вдоль,
человек и тень образуют некую перспективу,
классическую, словно соль.
Утренних трав власть от зелени отреклась.
В осенних рощах камфары отстаивается код,
желтое над синевой устанавливает контроль,
дымятся плесы, из чешуи зноя выползает вода.
Изучают огонь муравьи... или мы, являясь предлогом
родовым окончаниям - радары. Эфира обход,
материал строф, матрицы безвоздушного воздуха.
Среди холмов ветра.
В сентябрьских водах. Сухой лист насижен на ось
трещины, и снег режет окно - в неровностях вихрится
свет, шипящей гипербореи образуя рельеф.
Также я имею в виду и текущую воду,
бесполый несущую мусор,
журчащую в полых костях - вещами назвать нетрудно...
притягивающими мысль, чтобы ее поить
прекрасным бессилием.
Тело не что иное как театр зеркал,
направленных "внутрь" неверным пасмурных зрением. Мне
не нужно писать обо всем, чтобы себя убедить,
будто написанное - существует. Следовательно, другое
причиной: нежность обмена меня на не-я.
И мы вспоминаем об этом, чтобы забыть:
изъяны зрения, говорить, желтый катер в пролете окна,
дерево, остановленное в движении - ничего не значат:
таково решение или же описание человеческой тени,
перемещаемой без труда.
* * *
Двоясь в расплетении. Мысль нуждается в уточнении. Выцветающий адреналин чересчур ветхое волокно, чтобы стать привязью, привязанность вспоив раздражением. Вначале между Марсом и Венерой умещалось пять пальцев (справа и вверх от моста) - мы неподвижны, паря в потоке - по истечению недели уже две ладони умещались в небесный провал. Идея музея человеческого тела. Но не всеобщего, хотя и такового идея искусительна вполне. Нет, каждый наподобие личного архива, крупиц различного рода свидетельств собирает частицы отмирающего тела - ногти (сколько задумчивости в вечера кропотливого срезания ногтей... раскачиваясь вниз головой), чешуйки эпидермия, кристаллы пота, мочи, зубы, которые вручают вам сосредоточенные, как ламы, стоматологи, трепетно обернув их в парчу, и так далее. Однако следует упомянуть также и о парадоксе головы: рано или поздно каждый, мечтающий о совершенстве подобной коллекции, возымеет непреодолимое и вполне понятное желание увидеть в своем собрании собственную голову, венец коллекции и вселенной. Разрешение такой проблемы, вероятно, станет новым импульсом в развитии радикально иных технологий, возможны и революции. Двоясь в полотне асфальта, расшитом сомнамбулическим перемещением из побега в преследование - таков наш сценарий повествования истории. И, вместе с тем, надлежит быть еще точнее: я не хочу того, что говорю. И, вместе с тем, надлежит быть еще точнее: я не хочу того, что я говорю. И мое нехотение - есть мое желание. Пунктир пристальности. Полдень. Камню океана даруя утробный слух. Мелькнет земля. Рушится карточный домик гравитации, затем смеха-тьмы-матери-смерти. Хруст гравия по ногами. В бальзамическом меду эвкалиптов. В аду утопий. Я умру здесь, сомкнув створы "сейчас", словно веки, на которых вытатуированы глаза.
* * *
"Не сообщай, - настаивает Исаак Сириянин, - другому, чего сам не испытал, чтобы тебе не стало стыдно себя самого и по сличению жития не открылась ложь твоя." В лени явлен, как "я" повествования, где солучением и разлучением образуется, не обязывающее ничего понимать понимание. Но, что спрашивается, "испытал" я, о чем возможно было бы сообщить другому? Или же - из чего слагается мое житие, что значит стыд? Не обнаружение ли в некоем "я" сосуществования "ты", этого, упустившего замыкающую согласную все того же "я", бесстрастно отсекающего возможность выйти из круга стужи, сетования, льда... Из чего слагается испытанное, вопрошенное (в невпопад, в брешь), - не из неуклонного ли и бесчувственного (порождающего "неимоверное чувство") созерцания умирания всего, не имеющего ничего вне, чтобы считаться чем-то, если не всем, кроме сознания, сознающего со-знание в незнании, только в намерении, ежесекундно стирающем (до него, до намерения стать таковым) предшествующее мгновение; последующее, обряжая их под стать куклам. Вязкое мерцание. Но я согласен.
Или же, к примеру, воспарение ума! Прости, телефон... случайный звонок. Постоянно путают с поликлиникой, рядом в ряду номеров, да и просто рядом. Там прелестный парк с одичавшими котами, шиповником, жасмином и лопухами среди порожних из под чего-то ящиков. Нехотение (не нежелание) - как оно превращается в желание не хотеть? как становится местом не столько накопления, сколько постоянного от(в)кладывания на-потом, на-тогда, на-после намерения уклониться и еще раз уклониться? Итак, уклонение, ветер, шум, окно, телефонных звонок, листва. В слове, обозначающем которую, я отчетливо вижу острый рябящий блеск, хотя пишется: ночь, предложение, ночной ветер с юга. Рвет, мягко сокрушает листву, сыплет вокруг нежнейшие осколки блеска, плачет в отдалении ребенок, память, падающая в круг полдня, всегда один и тот же круг самой короткой тени. Исчезновение, втягивающее мир? Признаться, до сих пор... бесспорно, до сих пор. Здесь, где все совлечено и совлекается в несхватываемую игру постоянного ускользания от имени, именования, временения. Фактор сохранения "мира" - развертывания будущего в прошлом. Впрочем, нет ничего, чтобы я хотел сообщить другому. Но письмо этим не прекращается. Но дети узнают. Или же то, что невольно сообщается моим нежеланием? Однако и оно, полагаю не стоит того, чтобы о нем вспоминать. Вещи, ветер - еще одно перечисление. И то и другое, и третье в речи - привычки, ветер. Иногда в таких случаях лучше всего произнести "металл", "арифметика", "золотой лев". Либо: "тысячи миров обращают себя к себе, не нуждаясь в алиби, как слово в вещи, как вещь в мышлении, искра во тьме, пыль в теле." Когда телефон молчит. Когда телефон молчит, я думаю, что неисчислимость произнесенного мною за всю жизнь... не охватываема ни смертью, ни безумием, пестуя единственное - ложь: "я не хочу умирать", "я хочу умереть." Давай прислушаемся к сказанному. Ничто ему не отзывается. Отвратительные корни насморка пульсируют в голове. Грязь превращается в чистую форму. Несоотносима ни с чем, и в чем видится мне система, являющего себя нескончаемого числа форм, превращений, не заканчивающих себя ни в одной и, следовательно, не имеющих, не могущих иметь окончательное определение (описание?) вещи. Каких только откровений не доводилось мне слышать за свою жизнь. Каких только признаний! О чем не так уж и тягостно вспоминать, когда наблюдаешь пыль, замерзшую землю, небо, когда слабость весны размывает глаза. Пейзаж, скажем, это соматический дискурс.
* * *
Привыкание спрессовывает заикающееся ничто
в строку отсроченного воспоминания. "Мне хотелось
стать фотоснимком того, кто фотографирует меня,
идущим во снах, - постоянно снимающим паутину с лица."
Что принесет нам с тобой лето этого года?
Вся эта история лишь только рассказ
об изменении способов чтение. Но и погоды.
Умершие повсюду приветствуют нас, настаивая
на том, что истина постигается в выявлении зримого.
Выращивает кокон зрачка, сворачивающего мерцание
(и в искажениях, светлеющих глазам...)
Подобно тому, как в ускоренной киносъемке
время сознания удается вложить во время цветения плазмы,
тело, распределяясь по полотну пейзажа,
просачивается в его поры по капле, как образ,
который не семя (единственное) того,
чего нет, но - дыры функция, куда устремляется "да",
не нуждаясь ни в каких оправданиях.
Реальность.
Сметая. Ули(т)ка урагана с отрицательным знаком.
Человек неуследим, как пробел между словами,
который не удается забыть в сличении монологов.
Нищета, доведенная до свода свободы -
Архитектура круга, взращивающего скорость.
Предложение вычитывает из себя возможность
необратимого вычитания, но и это
не убавление - ни вида, цветущего из окна,
ни тела, избранного основой знака, уликой влаги.
Каждое слово растрачивает реальность (себя),
умножая ее, - и чем сильнее очарование, обрамляющих
дыхание вещей,
тем дальше уходишь, оставляя сиять
лексему холодом первозданного случая.
КОНДРАТИЙ ТЕОТОКОПУЛОС ВСПОМИНАЕТ
Lizard Mounds, место погребения не оставивших ничего,
кроме погребальных насыпей в виде нескольких ястребов
и дерном распластанных ящериц,
шелеста прошлогодней листвы, а также костей,
безучастно продолжающих быть в этом мире -
вся моя сухость, втянутая водоворотом тебя,
устремляется тремя стремнинами, неотделимыми от меня:
заплетены в удушья тугую дельту
гулкими венами,
слепыми, как молоко или предмета слепок
на пороге своего недостатка, исчезающего в становлении.
Вот уже возвращаются утки. Крепнет,
словно струна натяжения, передающая сила воздуха. Выше
головокружительный лабиринт, магнитные оси которого
управляют перемещениями разума, как парусами.
Легок и сулит надежду путь в облаках, повторения...
Синева беспомощно-справедлива,
но еще несколько дней тому
в талой воде играли дети, возводя укрепления из камней,
повторявшие ледяные законы накопления энергии. Руки
их тускло рдели, растрачивая тепло, и вдоль шоссе
святилищем поражения, словно киты на отмелях, лежали леса,
и их бока вздымались, подобно горам доисторическим угля,
который шевелил подспудный огонь, распрямляя для жизни
грани подземных пернатых. Голос
какой услышит себя в них, выведенных народами
на чреслах чисел,
отражаясь этой,
затем той стороной? - впечатление, оно часть,
сокращающая временение, пульсирующая, сокрушающая
в грамматике целое. Это
луна и утки, пресекающие ее равнину.
Но до Ивана Купала еще далеко.
Горизонт не стал покуда катящимся колесом,
и не плывут свечи немым течением к устью предвиденья,
хотя по ночам уже слышно, как скребется снизу трава,
неумелая, любопытная, точно пузыри во рту,
рассматривающего солнце младенца,
голова которого такая же тайна (тесная и голубая, как мозг),
что и созвездия, о которых нам говорят, что за чертой
доступного вещества они есть.
Какие идеи помогут выстоять опустошенным вещам?
Нужны ли они? Будут ли внятны гремучим бормотанием
желанной вести,
минующей то, что постыло, - ни одного обещания.
Какой Плотин без цели прошествует по уступам материи
еще не явленных ливнем листьев?
Пониманием каким напоим их - "жадность"? "отвращением"?
"любовью"? "ужасом"?
Какую историю, запинаясь, прочтем (либо легко и свободно
владея каждым изгибом голоса) в каждой из них?
Или же они не вернут к тому, чем могли бы мы стать, став тем,
чем уже были?
Много вопросов.
И во многом похожи они на те, которые дети
шепотом задают щепкам в ручьях, камням, жукам,
отрывая у них прочные ноги, насаживая,
под стать пятнам Роршаха, на любознательные иглы, как бы
нащупывая в податливой плоти постоянства остов, спасения,
необходимого столь для будущего... Чему нас учили.
Возврата нет.
Но что склоняет меня к тебе, втягивая позвоночником
промежутков между концами пальцев обеих рук и стопами,
когда разум опирается на высказывание
о стремнинах медлительных, тройственных, заплетаемых
откликом в равноосмысленность (вибрирующей пеленой
отделяя, как будто краткость твоего иди - палиндром,
всех направлений горчичное семя).
Скалиста судорога гряды. Вспышка холода,
в котором смыкается жар, перехватывает цветением
(смертны лишь потому, что говоримы и говорим. Говорящий
в речи изучает собственное исчезновение) твое запястье
на миг, тебя у моего бедра,
и вытягивается ослепительный коридор из эхо в
падение перехода,
из падения переходя в кислород, в род,
в совлечение эхо пустот, т.е. в звук вне измерения и места,
в здесь, уже превзойденным тогда, в стенах теперь,
когда наугад ожидание тлеет дуговым разрядом значенья.
В чем лежит начало размышления о терпении?
С том, что дни никогда не сменялись днями?
Или же я уже давно о ночах? О том, что их разделяет.
Ветхий том муравьев буква любая была прежде - прорезь.
А второй ладонью пытаюсь поймать, словно снег -
смирение собственной кожи, на кости натянутой кругами
стрекочущей крови - ищущей в самой себе брешь,
чтобы низринуться в иное движение, впрочем, такое же,
как и всегда, как везде, как оно есть в напоминании дна
будущего, которого не дано ни поверхности, ни исподу.
Тополя в тумане,. Стихотворение есть исследование
степени отвращения, которое к себе
может испытывать человек.
У времен года различные логики.
Но многое зависит от того, кому говорить.
"Меня всегда удивляла явность моего исхода,
привычка его облекала в длительность,
промедлениями рассекая, в сравнения с некой властью
вовлекая рассудок, например: "речь-говорящий".
Влага таяла в тишине оглавления, ясная как ребро блага,
когда пески пересыпать веселья. И все же, -
связует что? Одержимость? Жизнь в пригороде при луне?
Применение к себе? В городе? Пыль на вещах оседает -
неодолимо поле статического электричества. Между светом
и тенью, последний отрезок пути - расстояние
вытянутой руки,
последнее настояние.
Предложение является только предлогом
выйти за пределы предложенного.
Чтобы увидеть опять ее голову,
запрокинутую назад, тьма склоняется над водою.
Снег режет окно, огибая тьму, как волна.
Человек в комнате
не имеет строгих пределов, пока
что-либо не вынудит предпринять его то или это:
действие: несовершенный глагол - рука.
Тень человека перемещается без труда -
где расположен источник света?
Цепляясь за потолок,
раскрываясь периодом о странных количествах памяти,
разделяющей длительность вдоль,
человек и тень образуют некую перспективу,
классическую, словно соль.
Утренних трав власть от зелени отреклась.
В осенних рощах камфары отстаивается код,
желтое над синевой устанавливает контроль,
дымятся плесы, из чешуи зноя выползает вода.
Изучают огонь муравьи... или мы, являясь предлогом
родовым окончаниям - радары. Эфира обход,
материал строф, матрицы безвоздушного воздуха.
Среди холмов ветра.
В сентябрьских водах. Сухой лист насижен на ось
трещины, и снег режет окно - в неровностях вихрится
свет, шипящей гипербореи образуя рельеф.
Также я имею в виду и текущую воду,
бесполый несущую мусор,
журчащую в полых костях - вещами назвать нетрудно...
притягивающими мысль, чтобы ее поить
прекрасным бессилием.
Тело не что иное как театр зеркал,
направленных "внутрь" неверным пасмурных зрением. Мне
не нужно писать обо всем, чтобы себя убедить,
будто написанное - существует. Следовательно, другое
причиной: нежность обмена меня на не-я.
И мы вспоминаем об этом, чтобы забыть:
изъяны зрения, говорить, желтый катер в пролете окна,
дерево, остановленное в движении - ничего не значат:
таково решение или же описание человеческой тени,
перемещаемой без труда.
* * *
Двоясь в расплетении. Мысль нуждается в уточнении. Выцветающий адреналин чересчур ветхое волокно, чтобы стать привязью, привязанность вспоив раздражением. Вначале между Марсом и Венерой умещалось пять пальцев (справа и вверх от моста) - мы неподвижны, паря в потоке - по истечению недели уже две ладони умещались в небесный провал. Идея музея человеческого тела. Но не всеобщего, хотя и такового идея искусительна вполне. Нет, каждый наподобие личного архива, крупиц различного рода свидетельств собирает частицы отмирающего тела - ногти (сколько задумчивости в вечера кропотливого срезания ногтей... раскачиваясь вниз головой), чешуйки эпидермия, кристаллы пота, мочи, зубы, которые вручают вам сосредоточенные, как ламы, стоматологи, трепетно обернув их в парчу, и так далее. Однако следует упомянуть также и о парадоксе головы: рано или поздно каждый, мечтающий о совершенстве подобной коллекции, возымеет непреодолимое и вполне понятное желание увидеть в своем собрании собственную голову, венец коллекции и вселенной. Разрешение такой проблемы, вероятно, станет новым импульсом в развитии радикально иных технологий, возможны и революции. Двоясь в полотне асфальта, расшитом сомнамбулическим перемещением из побега в преследование - таков наш сценарий повествования истории. И, вместе с тем, надлежит быть еще точнее: я не хочу того, что говорю. И, вместе с тем, надлежит быть еще точнее: я не хочу того, что я говорю. И мое нехотение - есть мое желание. Пунктир пристальности. Полдень. Камню океана даруя утробный слух. Мелькнет земля. Рушится карточный домик гравитации, затем смеха-тьмы-матери-смерти. Хруст гравия по ногами. В бальзамическом меду эвкалиптов. В аду утопий. Я умру здесь, сомкнув створы "сейчас", словно веки, на которых вытатуированы глаза.
* * *
"Не сообщай, - настаивает Исаак Сириянин, - другому, чего сам не испытал, чтобы тебе не стало стыдно себя самого и по сличению жития не открылась ложь твоя." В лени явлен, как "я" повествования, где солучением и разлучением образуется, не обязывающее ничего понимать понимание. Но, что спрашивается, "испытал" я, о чем возможно было бы сообщить другому? Или же - из чего слагается мое житие, что значит стыд? Не обнаружение ли в некоем "я" сосуществования "ты", этого, упустившего замыкающую согласную все того же "я", бесстрастно отсекающего возможность выйти из круга стужи, сетования, льда... Из чего слагается испытанное, вопрошенное (в невпопад, в брешь), - не из неуклонного ли и бесчувственного (порождающего "неимоверное чувство") созерцания умирания всего, не имеющего ничего вне, чтобы считаться чем-то, если не всем, кроме сознания, сознающего со-знание в незнании, только в намерении, ежесекундно стирающем (до него, до намерения стать таковым) предшествующее мгновение; последующее, обряжая их под стать куклам. Вязкое мерцание. Но я согласен.
Или же, к примеру, воспарение ума! Прости, телефон... случайный звонок. Постоянно путают с поликлиникой, рядом в ряду номеров, да и просто рядом. Там прелестный парк с одичавшими котами, шиповником, жасмином и лопухами среди порожних из под чего-то ящиков. Нехотение (не нежелание) - как оно превращается в желание не хотеть? как становится местом не столько накопления, сколько постоянного от(в)кладывания на-потом, на-тогда, на-после намерения уклониться и еще раз уклониться? Итак, уклонение, ветер, шум, окно, телефонных звонок, листва. В слове, обозначающем которую, я отчетливо вижу острый рябящий блеск, хотя пишется: ночь, предложение, ночной ветер с юга. Рвет, мягко сокрушает листву, сыплет вокруг нежнейшие осколки блеска, плачет в отдалении ребенок, память, падающая в круг полдня, всегда один и тот же круг самой короткой тени. Исчезновение, втягивающее мир? Признаться, до сих пор... бесспорно, до сих пор. Здесь, где все совлечено и совлекается в несхватываемую игру постоянного ускользания от имени, именования, временения. Фактор сохранения "мира" - развертывания будущего в прошлом. Впрочем, нет ничего, чтобы я хотел сообщить другому. Но письмо этим не прекращается. Но дети узнают. Или же то, что невольно сообщается моим нежеланием? Однако и оно, полагаю не стоит того, чтобы о нем вспоминать. Вещи, ветер - еще одно перечисление. И то и другое, и третье в речи - привычки, ветер. Иногда в таких случаях лучше всего произнести "металл", "арифметика", "золотой лев". Либо: "тысячи миров обращают себя к себе, не нуждаясь в алиби, как слово в вещи, как вещь в мышлении, искра во тьме, пыль в теле." Когда телефон молчит. Когда телефон молчит, я думаю, что неисчислимость произнесенного мною за всю жизнь... не охватываема ни смертью, ни безумием, пестуя единственное - ложь: "я не хочу умирать", "я хочу умереть." Давай прислушаемся к сказанному. Ничто ему не отзывается. Отвратительные корни насморка пульсируют в голове. Грязь превращается в чистую форму. Несоотносима ни с чем, и в чем видится мне система, являющего себя нескончаемого числа форм, превращений, не заканчивающих себя ни в одной и, следовательно, не имеющих, не могущих иметь окончательное определение (описание?) вещи. Каких только откровений не доводилось мне слышать за свою жизнь. Каких только признаний! О чем не так уж и тягостно вспоминать, когда наблюдаешь пыль, замерзшую землю, небо, когда слабость весны размывает глаза. Пейзаж, скажем, это соматический дискурс.
* * *
Привыкание спрессовывает заикающееся ничто
в строку отсроченного воспоминания. "Мне хотелось
стать фотоснимком того, кто фотографирует меня,
идущим во снах, - постоянно снимающим паутину с лица."
Что принесет нам с тобой лето этого года?
Вся эта история лишь только рассказ
об изменении способов чтение. Но и погоды.
Умершие повсюду приветствуют нас, настаивая
на том, что истина постигается в выявлении зримого.
Выращивает кокон зрачка, сворачивающего мерцание
(и в искажениях, светлеющих глазам...)
Подобно тому, как в ускоренной киносъемке
время сознания удается вложить во время цветения плазмы,
тело, распределяясь по полотну пейзажа,
просачивается в его поры по капле, как образ,
который не семя (единственное) того,
чего нет, но - дыры функция, куда устремляется "да",
не нуждаясь ни в каких оправданиях.
Реальность.
Сметая. Ули(т)ка урагана с отрицательным знаком.
Человек неуследим, как пробел между словами,
который не удается забыть в сличении монологов.
Нищета, доведенная до свода свободы -
Архитектура круга, взращивающего скорость.
Предложение вычитывает из себя возможность
необратимого вычитания, но и это
не убавление - ни вида, цветущего из окна,
ни тела, избранного основой знака, уликой влаги.
Каждое слово растрачивает реальность (себя),
умножая ее, - и чем сильнее очарование, обрамляющих
дыхание вещей,
тем дальше уходишь, оставляя сиять
лексему холодом первозданного случая.
КОНДРАТИЙ ТЕОТОКОПУЛОС ВСПОМИНАЕТ
Lizard Mounds, место погребения не оставивших ничего,
кроме погребальных насыпей в виде нескольких ястребов
и дерном распластанных ящериц,
шелеста прошлогодней листвы, а также костей,
безучастно продолжающих быть в этом мире -
вся моя сухость, втянутая водоворотом тебя,
устремляется тремя стремнинами, неотделимыми от меня:
заплетены в удушья тугую дельту
гулкими венами,
слепыми, как молоко или предмета слепок
на пороге своего недостатка, исчезающего в становлении.
Вот уже возвращаются утки. Крепнет,
словно струна натяжения, передающая сила воздуха. Выше
головокружительный лабиринт, магнитные оси которого
управляют перемещениями разума, как парусами.
Легок и сулит надежду путь в облаках, повторения...
Синева беспомощно-справедлива,
но еще несколько дней тому
в талой воде играли дети, возводя укрепления из камней,
повторявшие ледяные законы накопления энергии. Руки
их тускло рдели, растрачивая тепло, и вдоль шоссе
святилищем поражения, словно киты на отмелях, лежали леса,
и их бока вздымались, подобно горам доисторическим угля,
который шевелил подспудный огонь, распрямляя для жизни
грани подземных пернатых. Голос
какой услышит себя в них, выведенных народами
на чреслах чисел,
отражаясь этой,
затем той стороной? - впечатление, оно часть,
сокращающая временение, пульсирующая, сокрушающая
в грамматике целое. Это
луна и утки, пресекающие ее равнину.
Но до Ивана Купала еще далеко.
Горизонт не стал покуда катящимся колесом,
и не плывут свечи немым течением к устью предвиденья,
хотя по ночам уже слышно, как скребется снизу трава,
неумелая, любопытная, точно пузыри во рту,
рассматривающего солнце младенца,
голова которого такая же тайна (тесная и голубая, как мозг),
что и созвездия, о которых нам говорят, что за чертой
доступного вещества они есть.
Какие идеи помогут выстоять опустошенным вещам?
Нужны ли они? Будут ли внятны гремучим бормотанием
желанной вести,
минующей то, что постыло, - ни одного обещания.
Какой Плотин без цели прошествует по уступам материи
еще не явленных ливнем листьев?
Пониманием каким напоим их - "жадность"? "отвращением"?
"любовью"? "ужасом"?
Какую историю, запинаясь, прочтем (либо легко и свободно
владея каждым изгибом голоса) в каждой из них?
Или же они не вернут к тому, чем могли бы мы стать, став тем,
чем уже были?
Много вопросов.
И во многом похожи они на те, которые дети
шепотом задают щепкам в ручьях, камням, жукам,
отрывая у них прочные ноги, насаживая,
под стать пятнам Роршаха, на любознательные иглы, как бы
нащупывая в податливой плоти постоянства остов, спасения,
необходимого столь для будущего... Чему нас учили.
Возврата нет.
Но что склоняет меня к тебе, втягивая позвоночником
промежутков между концами пальцев обеих рук и стопами,
когда разум опирается на высказывание
о стремнинах медлительных, тройственных, заплетаемых
откликом в равноосмысленность (вибрирующей пеленой
отделяя, как будто краткость твоего иди - палиндром,
всех направлений горчичное семя).
Скалиста судорога гряды. Вспышка холода,
в котором смыкается жар, перехватывает цветением
(смертны лишь потому, что говоримы и говорим. Говорящий
в речи изучает собственное исчезновение) твое запястье
на миг, тебя у моего бедра,
и вытягивается ослепительный коридор из эхо в
падение перехода,
из падения переходя в кислород, в род,
в совлечение эхо пустот, т.е. в звук вне измерения и места,
в здесь, уже превзойденным тогда, в стенах теперь,
когда наугад ожидание тлеет дуговым разрядом значенья.
В чем лежит начало размышления о терпении?
С том, что дни никогда не сменялись днями?
Или же я уже давно о ночах? О том, что их разделяет.
Ветхий том муравьев буква любая была прежде - прорезь.
А второй ладонью пытаюсь поймать, словно снег -
смирение собственной кожи, на кости натянутой кругами
стрекочущей крови - ищущей в самой себе брешь,
чтобы низринуться в иное движение, впрочем, такое же,
как и всегда, как везде, как оно есть в напоминании дна
будущего, которого не дано ни поверхности, ни исподу.
Тополя в тумане,. Стихотворение есть исследование
степени отвращения, которое к себе
может испытывать человек.
У времен года различные логики.
Но многое зависит от того, кому говорить.
"Меня всегда удивляла явность моего исхода,
привычка его облекала в длительность,
промедлениями рассекая, в сравнения с некой властью
вовлекая рассудок, например: "речь-говорящий".
Влага таяла в тишине оглавления, ясная как ребро блага,
когда пески пересыпать веселья. И все же, -
связует что? Одержимость? Жизнь в пригороде при луне?
Применение к себе? В городе? Пыль на вещах оседает -
неодолимо поле статического электричества. Между светом
и тенью, последний отрезок пути - расстояние
вытянутой руки,
последнее настояние.