АНДРЕЙ ДМИТРИЕВ / ЖИВОЙ, КАК ИЕРОГЛИФ
Андрей ДМИТРИЕВ родился в 1976 г. в г. Бор Нижегородской области. Служил на Северном флоте, окончил юрфак НКИ, работал в милиции и частных охранных структурах. С 2011 г. — работник СМИ, на сегодняшний день редактор отдела экономики газеты «Земля Нижегородская». Член Союза журналистов РФ. Автор сборника стихов «Рай для бездомных собак». Публиковался в журналах и газетах «Новая реальность», «Зарубежные Задворки», «Новая газета», «Литературная газета» и др.
***
В каналах — ртуть, и гондольеры
на градус ниже, чем вчера
на карте города. Гомера
листает школьник, но чела
латунь тускнеет — мгла Эллады
непроходима в бурный век,
где люди, впаянные в платы —
проводники своих телег.
В глазах — кармические будни,
в руках — мифический булат,
но улиц сброшенные путы
ползут обратно из угла
в раскисший текст. Зима под боком —
знобит адамово ребро,
но в нём земная близость бога
вновь отольётся серебром.
Джорджу Гуницкому
Тень Питера. В губной помаде света
над сталью рек, что до сих пор остра,
ты шепчешь в ухо старому кларнету —
опровергаешь термин «пустота»,
как смысл земного шороха за дверью.
В руке — ключа надёжная блесна.
Но кто улову этому поверит,
когда любое чудо – признак сна?
Несут дворы скупые перспективы
в тот закуток, где у зрачка давно
припрятана живая десятина
того, что было ранее дано.
На серебро седого подбородка
не выкупить заложенных коней,
но ждать прилива – честная работа,
хотя порой отлива ждать честней.
***
Смех обитает в границах рта —
светлой и звонкой волной улыбки
лижет кораллы зубов. Стара
шутка, но смех уничтожил улики —
вытряхнул пепел из тусклых урн,
вычислил жилку по току крови,
с плюшевых лиц дураков и дур
сдул паутину, как листья с кровель.
Плакали долго — теперь глаза
пить акварель и гуашь готовы.
Речью дремучей шумят леса —
двигают маятник этот пудовый,
чтобы стрела, завершая круг,
в водовороте случайных чисел
вдруг показала смешливый юг,
где голова — как глоток кумыса.
***
Бойцовым петушком на жерди звука
трепещет слово. Здравствуй, царь Дадон!
Вселенная с утра пропахла супом,
и с колокольни быт посуды звон
нещадно льёт на кафель безразличья.
Кормите с ложки внутренних зверей,
пока на пламя поминальной спички
летит немая моль из-за дверей
видавшего скелетов шифоньера.
Приметы скуки — в мелочах скучны,
но город, будто средство от холеры,
находит в них для цирка сто причин.
Соседка на цепи ведёт бульдога,
чтоб видел двор, чья крепче конура,
а в голове её поэмы Блока
намазаны, как чёрная икра,
на корку мозга. Кровь противоречий
артериям и венам дарит смысл.
Отец, ребёнка усадив на плечи,
идёт наверх, но в то же время вниз.
Распухший томик, словно гематома,
болит на теле вымученных догм,
но то, что мы ещё вблизи от дома
напомнят вновь соседка и бульдог…
***
Если бы Волга была краном с холодной водой,
а Ока — с горячей, то в этой ванне
я стал бы гадким резиновым утёнком.
Чего только не сделаешь, чтобы ребёнок,
который, по мнению женщин,
живёт внутри каждого мужчины, не плакал,
а начал подбирать в уме слова лебединой песни…
***
Спиртосодержащий вечер —
догорит в стекле оконной
рюмки. Время редькой лечит —
только шашки Первой конной
норовят всё время в дамки.
В книге — фиги, в выси — веси.
Самурай при крике «танки!»
меч роняет в низкий вереск
и живой, как иероглиф,
тонет в рисовой бумаге.
Пусть не крик, а только оклик…
Ждёт рубака.
Ждут рубаи. Стебель кошки —
тонок, гибок, жизнестоек.
Мы стреляли понарошку,
но всерьёз в пылу историй
собирали в каску гильзы.
У войны — лицо химеры
на любительских эскизах
и в окладе галереи.
Разожмёшь кулак — и семя
канет в тёплом чернозёме.
Ловит рыб летучих сейнер —
будто зёрна…
***
Коленопреклонённый пулемёт
никак не умолкает, пересчётом
летящих тел заняв железный рот,
но, явно перепутав бога с чёртом,
священною обычную войну
вновь называет в царственном окопе.
А люди тыла терпкому вину
сомненья доверяют, в гардеробе
поя своих скелетов. Но когда
вдруг серый угол вызывает злобу,
виновных безо всякого труда
находит им сотрудник по особым...
А я всё жду, когда канава сна
просохнет, и на дне пробьются травы
реалий, но гнетущая тоска
вокруг рисует только тех, что правы
в желании всех разом обнулить
и уравнять навеки в общей призме.
Вот снова улетают журавли —
печальный факт в неперелётной жизни.
И как не стать скучающим в тени
дворовой дрёмы облетевшим клёном,
когда в горсти чугунной пятерни
нет единиц, а только миллионы...
***
В каналах — ртуть, и гондольеры
на градус ниже, чем вчера
на карте города. Гомера
листает школьник, но чела
латунь тускнеет — мгла Эллады
непроходима в бурный век,
где люди, впаянные в платы —
проводники своих телег.
В глазах — кармические будни,
в руках — мифический булат,
но улиц сброшенные путы
ползут обратно из угла
в раскисший текст. Зима под боком —
знобит адамово ребро,
но в нём земная близость бога
вновь отольётся серебром.
Джорджу Гуницкому
Тень Питера. В губной помаде света
над сталью рек, что до сих пор остра,
ты шепчешь в ухо старому кларнету —
опровергаешь термин «пустота»,
как смысл земного шороха за дверью.
В руке — ключа надёжная блесна.
Но кто улову этому поверит,
когда любое чудо – признак сна?
Несут дворы скупые перспективы
в тот закуток, где у зрачка давно
припрятана живая десятина
того, что было ранее дано.
На серебро седого подбородка
не выкупить заложенных коней,
но ждать прилива – честная работа,
хотя порой отлива ждать честней.
***
Смех обитает в границах рта —
светлой и звонкой волной улыбки
лижет кораллы зубов. Стара
шутка, но смех уничтожил улики —
вытряхнул пепел из тусклых урн,
вычислил жилку по току крови,
с плюшевых лиц дураков и дур
сдул паутину, как листья с кровель.
Плакали долго — теперь глаза
пить акварель и гуашь готовы.
Речью дремучей шумят леса —
двигают маятник этот пудовый,
чтобы стрела, завершая круг,
в водовороте случайных чисел
вдруг показала смешливый юг,
где голова — как глоток кумыса.
***
Бойцовым петушком на жерди звука
трепещет слово. Здравствуй, царь Дадон!
Вселенная с утра пропахла супом,
и с колокольни быт посуды звон
нещадно льёт на кафель безразличья.
Кормите с ложки внутренних зверей,
пока на пламя поминальной спички
летит немая моль из-за дверей
видавшего скелетов шифоньера.
Приметы скуки — в мелочах скучны,
но город, будто средство от холеры,
находит в них для цирка сто причин.
Соседка на цепи ведёт бульдога,
чтоб видел двор, чья крепче конура,
а в голове её поэмы Блока
намазаны, как чёрная икра,
на корку мозга. Кровь противоречий
артериям и венам дарит смысл.
Отец, ребёнка усадив на плечи,
идёт наверх, но в то же время вниз.
Распухший томик, словно гематома,
болит на теле вымученных догм,
но то, что мы ещё вблизи от дома
напомнят вновь соседка и бульдог…
***
Если бы Волга была краном с холодной водой,
а Ока — с горячей, то в этой ванне
я стал бы гадким резиновым утёнком.
Чего только не сделаешь, чтобы ребёнок,
который, по мнению женщин,
живёт внутри каждого мужчины, не плакал,
а начал подбирать в уме слова лебединой песни…
***
Спиртосодержащий вечер —
догорит в стекле оконной
рюмки. Время редькой лечит —
только шашки Первой конной
норовят всё время в дамки.
В книге — фиги, в выси — веси.
Самурай при крике «танки!»
меч роняет в низкий вереск
и живой, как иероглиф,
тонет в рисовой бумаге.
Пусть не крик, а только оклик…
Ждёт рубака.
Ждут рубаи. Стебель кошки —
тонок, гибок, жизнестоек.
Мы стреляли понарошку,
но всерьёз в пылу историй
собирали в каску гильзы.
У войны — лицо химеры
на любительских эскизах
и в окладе галереи.
Разожмёшь кулак — и семя
канет в тёплом чернозёме.
Ловит рыб летучих сейнер —
будто зёрна…
***
Коленопреклонённый пулемёт
никак не умолкает, пересчётом
летящих тел заняв железный рот,
но, явно перепутав бога с чёртом,
священною обычную войну
вновь называет в царственном окопе.
А люди тыла терпкому вину
сомненья доверяют, в гардеробе
поя своих скелетов. Но когда
вдруг серый угол вызывает злобу,
виновных безо всякого труда
находит им сотрудник по особым...
А я всё жду, когда канава сна
просохнет, и на дне пробьются травы
реалий, но гнетущая тоска
вокруг рисует только тех, что правы
в желании всех разом обнулить
и уравнять навеки в общей призме.
Вот снова улетают журавли —
печальный факт в неперелётной жизни.
И как не стать скучающим в тени
дворовой дрёмы облетевшим клёном,
когда в горсти чугунной пятерни
нет единиц, а только миллионы...