ОЛЬГА ДЕРНОВА / ОХРАНИТЕЛИ ЛЕТА
в ожидании груза
1
Они сказали: "Когда Христос
придёт, асфальт осыпая искрами,
не все спасутся. Не все из нас.
Но те, которые были избраны".
Весна в одной из московских сект.
Сапог, смеющийся над сапожником.
Они сказали: "Убьют не всех".
Но я сбежала от них к безбожникам.
2
Иное брезжило предо мной:
корабль, несомый большой волной.
Христос, висящий на средней мачте,
одетый в манго, папайю, лайм...
(Эх, надо было устроить хай
моим сектантам, укравшим рай:
"Мерзавцы, где вы его
прячете?!")
3
Какой-то, в сущности, карго-культ:
подай нам, Господи, спичек, мыла,
и куль муки, и картошки куль.
А остальное оставь как было.
4
Дробится город. Роенье сект,
огней и музык дикорастущих.
Но Бог, невидим и милосерд,
ещё поддерживает идущих.
Зима готовит своё суфле.
Темнеет чаще. И в полвосьмого
Христос взирает на город с мола,
молясь
о собственном
корабле.
* * *
Повторяет грустная школота:
"Не напрасно слон заборол кита".
У учителя эта же надпись тянется
золотыми буквами изо рта.
...И слоновья сила была утроена
горным камнем, глиняной бороздой.
Специально Господом так устроено,
чтобы суше царствовать над водой.
И зачатый тут, в ворохах солом,
никогда наш дом не пойдёт на слом,
не погибнет город. Его испытывал,
но разбил свой череп великий слон.
Объясняет тему усердный гид.
Небеса, зелёные как нефрит,
раздают морозец в аптечных склянках.
А потом является снежный кит,
огольцы навстречу скользят на санках.
И никто от ужаса не вопит.
...Ну конечно, слон заборол кита.
И настала вечная мерзлота,
в ледяных кристаллах - бульон первичный.
Жир китовый, снежная кислота.
И уже, гляди-ка, пора ночлега,
пасть кита захлопнулась, будто кофр,
и пропащий город ввалился в чрево
золотой колонией огоньков.
одуванчики
мокрые одуванчики, атомы кислорода,
вновь небесные банщики вас тормозят у входа
райского планетария, где вполглаза-вполслуха
терпсихора и талия чудятся в танце пуха
неисправные датчики, трещина в алгоритме
вот о чём, одуванчики, всё это говорит мне
вы встаёте на цыпочки, созерцая без гнева
всю распластанность выпечки, всё пузыренье неба
все зелёные скатерти в тёплых крестиках света
все металлоискатели
охранителей лета
***
Как страшно дорога кричит в ночи!
Как страшно молчит земля,
пока зелёные кирпичи
подвозят ей тополя.
Пока берёзы дают цемент,
заделывая дыру,
смерть на пустующий постамент
возводит свою сестру.
"Глядите, вот она - ваша жизнь,
её рок-н-ролл и джаз.
В автомобиле она жужжит
и носится мимо вас.
А я её окунаю в нефть,
закатываю в рубли..."
Так объясняя, садится смерть
в забытые "жигули".
И три эльфийских кольца Москвы,
и сумрака мумиё,
и слабый трепет сырой листвы -
поддерживают её.
иды
Правитель, у меня чудные сны!
Они о том, как ты сломался или
зачах, и девочки весны
в сырой земле тебя похоронили.
Сказать такое - страшно при живом
правителе, служа его системе.
Но был ты не двуногим существом,
а крокусом на неподвижном стебле.
Ты вынес прозябанье и снега,
потом припомнил недругам обиды,
но жизнь в тебе почуяла врага.
...Вот и бегут к тебе через луга
все эти крошки - мартовские иды.
* * *
В тот раз мы выпивали возле рынка,
Колян и я. И вяленая вобла.
Как вдруг идёт какой-то хрен с горы.
Как звать, не помню, Толик или Вова.
На голове поношенная кепка,
а на плечах потёртое пальто, и
одно лишь пиво у него в руке
отсвечивало, будто золотое.
Он начал со слияния монад.
Так зачастил, что ясно - всё взаправду.
И я сказал: ты, видно, космонавт.
А ну, Колян, давай за космонавта.
А этот, кепкой в сумерках маяча,
ответил: я вообще из палестин.
Но, коли так, то выпивка моя, чё.
И в нас её, как в космос, запустил.
И я глотнул. Затем глотнул Колян.
Нам вдарило, как камнем по стамеске.
Он по-латыни начал, как школяр,
а я пошёл чесать по-арамейски.
В нас Дух Пятидесятницы плясал,
он огоньками двигался по венам.
В каком-то озарении мгновенном
мы взобрались на церковь по лесам.
Созвали всех - Ларису из ларька
и Колькиных друзей из института.
И продолжали проповедь, пока
пожарные не сняли нас оттуда.
малевич
Трень да брень дверной звонок в середине дня.
- Вы - Малевич? Здравствуйте. Я - Чёрная Простыня.
Я хочу быть вашей... - И в сторону, как в потёмки:
- Кем угодно - от модели до экономки.
Простыня ему затмевает свет,
щедро платит, под ноги едва не стелется.
И художник дописывает портрет.
И внутри мычит кровяное тельце.
С этих пор, по слухам, его пасут
неизвестные силы. Это такой абсурд,
что не знаешь - казаться сломленным или гордым.
И когда приходит Чёрная Простыня,
он хватается за обтрёпанные края
и взлетает над городом.
похороны фонаря
Сумерки голубых кровей.
Смутно жаль муравья.
Долго будет ползти муравей
на похороны фонаря.
Слишком тот муравей мал
и привычен к ярму.
Угодил в травяной карман,
и никто не светит ему.
Только ива слова легенд
повторяет почём зря:
как разгуливал Диоген
с прапрадедушкой фонаря.
Луговые варятся щи
вместо каменных зраз.
И текут голубые лучи
у муравья из глаз.
* * *
Что за сила в маленьком рычажке?
Что за соки варятся в снежном чане?
Что за блик трепещущий в роднике
зиму на лето
переключает?
Пятаки, горящие на полу, -
словно клад, который никто не выкрал.
И земля уходит к святому Вклу
из-под ломких пальцев
святого Выкла.
женская версия мифа
Внезапно извлечённая из танца,
она сказала сквозь табачный дым:
"Орфей сошёл в Аид и там остался.
Здесь только я, наученная им.
Передо мной не опускают ружей,
и плющ не оплетает грудь мою.
Но на бесхозной лире неуклюже
я изредка играю и пою.
Он - эмигрант за огненные воды
Пирфлегетона. Та ещё дыра!
Но вы не там копаете, уроды;
подите прочь отсюда, мусора!"
Мы вышли вон. По берегам канала
горели окон жёлтые нули.
И музыка звучала из подвала,
как будто далеко из-под земли.
оловянный
Стеклянный в доме. А деревянный - напротив, с ветками на боку.
И ну канючить: "Где оловянный, наш брат по русскому языку?
Ответь-ка, братец, как самый юный, как самый звонкий и разбитной..."
Тот отзывается: "Есть латунный, есть алюминиевый и стальной.
Каких ещё тебе надо правил? Ты брат наличников и стропил.
А оловянный меня оставил. И оловянного я забыл".
А старый ворон, крылатый зуммер, поддел и этого, и того:
"Ваш оловянный давно уж умер, я видел похороны его,
я был наследник и приближённый. И всё, что склёвано про запас,
осело в глотке моей лужёной, и оловянным остался глаз".
Стеклянный делается поляной, где солнце пишет свои слова.
А деревянный стоит как пьяный, печально свесилась голова.
"Браток, прости меня ради бога! Тебя на волю я извлеку.
Мы будем троицей для любого, кто верен русскому языку.
Нас помнит солнечный, и туманный, подобно стражу, стоит вдали..."
И просыпается оловянный.
И подымается оловянный навстречу братьям из-под земли.
1
Они сказали: "Когда Христос
придёт, асфальт осыпая искрами,
не все спасутся. Не все из нас.
Но те, которые были избраны".
Весна в одной из московских сект.
Сапог, смеющийся над сапожником.
Они сказали: "Убьют не всех".
Но я сбежала от них к безбожникам.
2
Иное брезжило предо мной:
корабль, несомый большой волной.
Христос, висящий на средней мачте,
одетый в манго, папайю, лайм...
(Эх, надо было устроить хай
моим сектантам, укравшим рай:
"Мерзавцы, где вы его
прячете?!")
3
Какой-то, в сущности, карго-культ:
подай нам, Господи, спичек, мыла,
и куль муки, и картошки куль.
А остальное оставь как было.
4
Дробится город. Роенье сект,
огней и музык дикорастущих.
Но Бог, невидим и милосерд,
ещё поддерживает идущих.
Зима готовит своё суфле.
Темнеет чаще. И в полвосьмого
Христос взирает на город с мола,
молясь
о собственном
корабле.
* * *
Повторяет грустная школота:
"Не напрасно слон заборол кита".
У учителя эта же надпись тянется
золотыми буквами изо рта.
...И слоновья сила была утроена
горным камнем, глиняной бороздой.
Специально Господом так устроено,
чтобы суше царствовать над водой.
И зачатый тут, в ворохах солом,
никогда наш дом не пойдёт на слом,
не погибнет город. Его испытывал,
но разбил свой череп великий слон.
Объясняет тему усердный гид.
Небеса, зелёные как нефрит,
раздают морозец в аптечных склянках.
А потом является снежный кит,
огольцы навстречу скользят на санках.
И никто от ужаса не вопит.
...Ну конечно, слон заборол кита.
И настала вечная мерзлота,
в ледяных кристаллах - бульон первичный.
Жир китовый, снежная кислота.
И уже, гляди-ка, пора ночлега,
пасть кита захлопнулась, будто кофр,
и пропащий город ввалился в чрево
золотой колонией огоньков.
одуванчики
мокрые одуванчики, атомы кислорода,
вновь небесные банщики вас тормозят у входа
райского планетария, где вполглаза-вполслуха
терпсихора и талия чудятся в танце пуха
неисправные датчики, трещина в алгоритме
вот о чём, одуванчики, всё это говорит мне
вы встаёте на цыпочки, созерцая без гнева
всю распластанность выпечки, всё пузыренье неба
все зелёные скатерти в тёплых крестиках света
все металлоискатели
охранителей лета
***
Как страшно дорога кричит в ночи!
Как страшно молчит земля,
пока зелёные кирпичи
подвозят ей тополя.
Пока берёзы дают цемент,
заделывая дыру,
смерть на пустующий постамент
возводит свою сестру.
"Глядите, вот она - ваша жизнь,
её рок-н-ролл и джаз.
В автомобиле она жужжит
и носится мимо вас.
А я её окунаю в нефть,
закатываю в рубли..."
Так объясняя, садится смерть
в забытые "жигули".
И три эльфийских кольца Москвы,
и сумрака мумиё,
и слабый трепет сырой листвы -
поддерживают её.
иды
Правитель, у меня чудные сны!
Они о том, как ты сломался или
зачах, и девочки весны
в сырой земле тебя похоронили.
Сказать такое - страшно при живом
правителе, служа его системе.
Но был ты не двуногим существом,
а крокусом на неподвижном стебле.
Ты вынес прозябанье и снега,
потом припомнил недругам обиды,
но жизнь в тебе почуяла врага.
...Вот и бегут к тебе через луга
все эти крошки - мартовские иды.
* * *
В тот раз мы выпивали возле рынка,
Колян и я. И вяленая вобла.
Как вдруг идёт какой-то хрен с горы.
Как звать, не помню, Толик или Вова.
На голове поношенная кепка,
а на плечах потёртое пальто, и
одно лишь пиво у него в руке
отсвечивало, будто золотое.
Он начал со слияния монад.
Так зачастил, что ясно - всё взаправду.
И я сказал: ты, видно, космонавт.
А ну, Колян, давай за космонавта.
А этот, кепкой в сумерках маяча,
ответил: я вообще из палестин.
Но, коли так, то выпивка моя, чё.
И в нас её, как в космос, запустил.
И я глотнул. Затем глотнул Колян.
Нам вдарило, как камнем по стамеске.
Он по-латыни начал, как школяр,
а я пошёл чесать по-арамейски.
В нас Дух Пятидесятницы плясал,
он огоньками двигался по венам.
В каком-то озарении мгновенном
мы взобрались на церковь по лесам.
Созвали всех - Ларису из ларька
и Колькиных друзей из института.
И продолжали проповедь, пока
пожарные не сняли нас оттуда.
малевич
Трень да брень дверной звонок в середине дня.
- Вы - Малевич? Здравствуйте. Я - Чёрная Простыня.
Я хочу быть вашей... - И в сторону, как в потёмки:
- Кем угодно - от модели до экономки.
Простыня ему затмевает свет,
щедро платит, под ноги едва не стелется.
И художник дописывает портрет.
И внутри мычит кровяное тельце.
С этих пор, по слухам, его пасут
неизвестные силы. Это такой абсурд,
что не знаешь - казаться сломленным или гордым.
И когда приходит Чёрная Простыня,
он хватается за обтрёпанные края
и взлетает над городом.
похороны фонаря
Сумерки голубых кровей.
Смутно жаль муравья.
Долго будет ползти муравей
на похороны фонаря.
Слишком тот муравей мал
и привычен к ярму.
Угодил в травяной карман,
и никто не светит ему.
Только ива слова легенд
повторяет почём зря:
как разгуливал Диоген
с прапрадедушкой фонаря.
Луговые варятся щи
вместо каменных зраз.
И текут голубые лучи
у муравья из глаз.
* * *
Что за сила в маленьком рычажке?
Что за соки варятся в снежном чане?
Что за блик трепещущий в роднике
зиму на лето
переключает?
Пятаки, горящие на полу, -
словно клад, который никто не выкрал.
И земля уходит к святому Вклу
из-под ломких пальцев
святого Выкла.
женская версия мифа
Внезапно извлечённая из танца,
она сказала сквозь табачный дым:
"Орфей сошёл в Аид и там остался.
Здесь только я, наученная им.
Передо мной не опускают ружей,
и плющ не оплетает грудь мою.
Но на бесхозной лире неуклюже
я изредка играю и пою.
Он - эмигрант за огненные воды
Пирфлегетона. Та ещё дыра!
Но вы не там копаете, уроды;
подите прочь отсюда, мусора!"
Мы вышли вон. По берегам канала
горели окон жёлтые нули.
И музыка звучала из подвала,
как будто далеко из-под земли.
оловянный
Стеклянный в доме. А деревянный - напротив, с ветками на боку.
И ну канючить: "Где оловянный, наш брат по русскому языку?
Ответь-ка, братец, как самый юный, как самый звонкий и разбитной..."
Тот отзывается: "Есть латунный, есть алюминиевый и стальной.
Каких ещё тебе надо правил? Ты брат наличников и стропил.
А оловянный меня оставил. И оловянного я забыл".
А старый ворон, крылатый зуммер, поддел и этого, и того:
"Ваш оловянный давно уж умер, я видел похороны его,
я был наследник и приближённый. И всё, что склёвано про запас,
осело в глотке моей лужёной, и оловянным остался глаз".
Стеклянный делается поляной, где солнце пишет свои слова.
А деревянный стоит как пьяный, печально свесилась голова.
"Браток, прости меня ради бога! Тебя на волю я извлеку.
Мы будем троицей для любого, кто верен русскому языку.
Нас помнит солнечный, и туманный, подобно стражу, стоит вдали..."
И просыпается оловянный.
И подымается оловянный навстречу братьям из-под земли.