НАДЯ ДЕЛАЛАНД
***
Вознесение. Дождь. Сын за руку приводит отца,
тот с улыбкой, бочком, мелко шаркая, входит, и кафель
отражает его водянисто, и несколько капель
принимает с одежды, и вовсе немного с лица
растворяет в воде, и тому, кто идет по воде,
прижимая подошвы, уже непонятно, кто рядом,
он скользит, улыбаясь, в нелепом телесном наряде
старика, собираясь себя поскорее раздеть,
раздеваясь, роняя, то руку, то ухо, то око,
распадаясь на ногу, на лего, на грустный набор
суповой, оставаясь лежать под собой
насекомым цыпленком, взлетая по ленте широкой
эскалатора — вверх, в освещение, в воздух, в проток
светового канала, смеясь, понимая, прощая
старый панцирь, еще прицепившийся зябко клешнями
к незнакомому сыну, ведущему в церковь пальто.
***
сарафан сшей мне Машенька – сарафан
рукава – фонари и фанфары колокола
чтобы все смотрели и слушали и сульфат
натрия сыпали мимо воды стола
пола и возраста нацио-нально-сти
сбавить изжогу зависти не сумев
мне сарафан божественный не простив
челюсти выронив голосом онемев
твой сарафан мне будет как саркофаг
я сохранюсь в нем в памяти всех людей
ярко-оранжевый солнечный – ре ми фа –
натрием хлором неба в него воздев
колокола фанфары и фонари
перебирая ногами кружась кружась
и в колесе – вечерней уже – зари
рыжею белкой впрыгнув в его пожар
ПРОВОДЫ
1.
Е.Г.
Проводы. Сорок дней.
Шкурки в мешке шуршат,
чувствуют, видно, снег
с ней уходящий, смех
мертвых бельчат, мышат,
шах, – говорит мне слон, –
мыши, – ему пишу, –
съели запасы слов,
нам еще повезло,
что остается шум,
шорох, дыханье, смех,
Тютчев, конечно, Фет,
жизнь остается, смерть,
жизнь, остается смерть,
жизнь, остается, смерть.
2.
Вот умрёшь, и увидишь, что ты жива,
и поймёшь, что я-то была права,
и что влага глаза и рукава
у меня от радости грусти.
Радость грусти – это слова, слова,
ты – жива, жива, ты – жива, трава,
синева небес, и вода, и ва –
даже воздух – лёгкий и устный –
всё осталось слаженно, смещено
только дно глазное и неба дно,
и одно, лежащее там, одно
в полумраке времени смутном…
Но оно устало, оно – окно,
что ослепло, стало твоей стеной,
старый дом свой, сломанный свой земной…
в теремочке кто там? кому там?
Смерть страшна для тех, для кого страшна.
Просыпайся, больше не бойся сна,
обниму тебя, можешь дальше спать
и не спать. Нельзя обернуться.
Можно дальше. В огненный жаркий шар,
не дыша, дыша, не дыша, на шаг,
не мешай, на шаг от карандаша,
переведшего смерть в герундий.
Или – жизнь. Слова затемняют смысл,
превращая ясность глагола в сны,
умирая, мы продолжаем слыть
словно луч – от света и к свету.
Плыть, лететь и длиться, расти и мыть
зеркала от пыли, окно тюрьмы
растворилось в свете, в устах немых
мы не мы и в смерти нет смерти.
3.
Радостная погода. Снег, понимаешь, светит.
Две фонари языко свесились, алчно лижут,
вздрагивают, вздыхают, пробуют жалко выжить,
гаснут и их огарки – памятник смерти.
Я не могу так больше – рвётся с прозрачным звуком
прочная паутинка. И отпускает шарик,
губы раскрыв, руками в воздухе тихом шаря,
кто-то такая – вижу белые руки.
Дальше уже не страшно. Можно оставить в вазе
ссохшуюся галету, фантик, другую мелочь,
всё, что сегодня утром думала, что имела.
Радостная погода. Праздник.
Спрашивай всё, что хочешь! Я не скрываю больше
возраст, размер ботинка, талии, бёдер, бюста.
Старой была и толстой дурою. Вот ублюдство!
Очень боялась смерти. Боли?
Берег. Знакомый кто-то мне фонарями машет,
целый букет, охапка из светляков, скорее!
Славно, что ты приходишь в облике близком встретить.
Страшно, что мне не страшно. Страшно.
4.
Я запомню: как ты машешь мне рукой,
смеёшься, стоишь на балконе,
маленькая, уменьшающаяся – такой
я тебя и запомню.
Остальное приложится (что сделает?) и тогда
возникнет из, ставшей тобою, точки,
разом покрыв осколки, что та вода,
разом покрыв осколки.
Так срастаются черепки из обратной съёмки
в старом кино, где девочка, кокнув вазу,
просит цветок об этом, и я спросонок
вспомню тебя – всю разом.
***
Только что рассвело, а уже темно –
зимняя ночь, разрыхлитель добавив в трепет
воздуха, в остановке дыханья третий
справа автобус кажется за стеной
движущейся, идущей – холодный пламень,
синий, другой, себя обновивший мир,
плотно совпав всей плоскостью с ним, прими
каждую мелочь бренностью неоплатной.
На отпечатке в тёплом живом зрачке,
там, на сетчатке где-то, такой же город.
Веко, закрыв, хранит его, спит погоду,
чтоб распахнуть и выпустить и в скачке
бешеном превозмочь эфемерность башен,
гул куполов, болтливость колоколов,
перемахнуть за призрак вещей и слов,
в самый рассвет, сжигающий тлен бумажный.
***
Ускользающая дорога – полит дождём
снег ночного извода, но праздничен и сверкающ,
словно сто бериллов и словно их кто поджёг,
словно подожгла, потому – бегу-спотыкаюсь,
улыбаясь в шарф, унося за пазухой огнь
(угль и зверь, в ночи рычащие, мечут искры).
И Мороз, с прохладцей достав голубой монокль,
бледным солнцем на этот цирк коньковой глядится.
Ледяная блажь, лубяная – гори изба,
я подброшу дров и – бумаги накомкать сложно ль?
От пустых нотаций только меня избавь,
если падать – плохо, летать – ваще невозможно.
***
Проступают звезды. Ночь.
Свет подрагивает добро.
Я встаю из немоты тела,
выхожу во двор, ковшом зачерпываю и пью.
Большая медведица урчит, подмигивая то одним глазом, то другим
ухом.
Орион, я иду на Северный полюс!
Твой пояс
сполз и показывает на Сириус.
Собаки брешут, когда я прохожу,
не потревожив пыль.
Агафья смеется басом, ее ласкает
пьяный учитель пенья.