НАТАЛИЯ ЧЕРНЫХ / ЕДИНЫЙ МИР, ЕДИНЫЙ ЗВУК
Наталия ЧЕРНЫХ родилась на Южном Урале, училась во Львове, живёт в Москве. Куратор интернет-проекта «На Середине Мира», посвящённого современной поэзии. Автор нескольких книг стихотворений и прозы, выходивших в издательствах «Русский Гулливер», АРГО-РИСК, ЭКСМО. Стихотворения, критика и эссе публиковались в журналах «Вавилон», «Кольцо А», «Новый Мир», «НЛО», «Знамя», «Волга», «День и ночь» и др., а также в сетевых изданиях.
Лейла
Нет светлоглазым длинноглазым счастья, а Лейле счастье дарено;
оно есть чёрный камень.
Кто — Сам Господь — посуды тонну вымыл бы, а Лейла улыбается, аминь.
Кто — вкусно так готовит, в полусне, и засыпая у плиты,
под головою — виноград:
Сам Бог любовью ранен.
Ей двадцать лет, и лоно — ворох ржи со спорыньёй, и талия — прикинь.
Всё лишь игрушки, о чём я написала.
Лейла, как хочется назвать тебя святой, питомица потомков Улугбека,
с дешёвым крестиком на шее.
Услышала, пришла, и в брюках допустили, как свою.
Но речь-то не о том. О том, что сон твой — виноград,
Господень виноград, а сердце бдит, и в снах по ягоде играют светом гроздья.
Как вкусно маслом свежим губы тёмные покрыты,
а кожа золотится так светло, что перед ней блондинки побледнели,
что глупый дядька на авто, с членами в голове, с деньгами в голове,
себе не будет рад.
О мой возлюбленный, елень в горах памирских,
сын Авиценны и Гурджиева, рахим!
Садык рахим, я песнь тебе пою, рахим —
а он стремится к яблокам гранатовым, к цветам седого хлопка,
он Лейлу жаждет видеть, мудрую речную тень, идущую в неведомое море —
Богом ход её храним.
Что есть в словах, географических названьях, исторических романах —
винная чуть кисленькая пробка.
Вот Ангелов корить мне было б стыдно, а корила.
Лейла — ангел, с ней — её рахим.
О, ангелы начал и духи календарные, подвластные началам,
не скупитесь прославить Лейлу!
Серой коре парков и серым веществам
не уберечь и не вместить красы стыдливой Лейлы,
её святого золота на красном, и поступь с луночкой, и угол лицевой.
Когда к полуночи устанет Лейла печь волшебные свои лепёшки,
зовя рахима и сестру Зюлейку,
светлеет небо над Памиром,
а в старой Бухаре чуть стонет камень торцевой.
— О, мой возлюбленный, ты ветвь моя, уж ты мне не нужна.
Тебя я потоптала у плиты,
растёрла этой обувью, украшенной курящим опий турком
и проданной колющим опий китайцем,
а всё, садык рахим, в глазах моих чуть пыльной розой мартовской, всё ты.
Ах, Соня, Сонечка, мне сменщица, приди,
примчись ты из Твери своей весенним рыжим зайцем.
Танцует Лейла, лал её печален, но греет обезлюдевшее сердце,
а тело небольшое так и ходит
меж яств и вод, меж складок и зеркал, танцует Лейла.
Золотая Лейла. И шах молчит.
— О, грех мне, мой рахим! Я знаю, что чужое трогать горько,
но вот шайтан весёлый водит.
Как больно по рукам, хоть не видать, кто бьёт — ты асассин, сунит или шиит...
Моя доверчивая мягкая рука касается чужого белья и платья, как стыдно мне!
Зачем мне эта рыба!
О, не судите Ангелов, что Лейлу они не защитили.
Как ей плясать и петь — и пить потом вестибо?
Как Лейле вдохновить стихи о себе?
Не муза Лейла, битая кнутом, но муза Лейлу любит;
стихи текут, играет лал, Ширин вошла к Фархаду.
Но что экзотика поэту. Как досадно,
что тёмные глаза — они глаза любви, что детские ладошки, как у меня,
их мыло с розой губит.
Нет, не затем, не потому, не ради — а ради Бухары и красоты Хорезма,
ради Христова сада,
постелите постель Лейле. Усыпьте розами, турецкой ткани принесите.
Где ткани Бухары, скорей...
Иди же, Беатриче, к Бенедикту, иди Ширин к Фархаду...
Где, Лейла, твой Меджнун...
Любовь к молодому клерку
...как кошка у окна, он статуэтка живая и пушистая. Играет на разных инструментах,
поёт оперные арии, ходит в качалку, и — у него всё гладко.
...узор такой; чуть геометрии — качалка, и там же витые тонкие шнуры;
офисный день сложен как пейсли. В обрамлении цветочков из кафе
волнуется кайма негромким пеньем. Люблю его узор.
...переливается цветами и волнами, а пьяным чаще спит или играет на гитаре.
зачем ему натруженная память,
кровавый кратер войн и катастроф,
пестрящий фото, полный дат и чисел,
а вот поди ж ты — говорят, нужны.
Он чем хорош — его как будто нет, и в то же время есть.
Течёт в своих границах: и ласковый, и ветреный, и верный,
прекрасный друг, узор на тунике, мой милый мальчик.
А посмотреть — половина однокашников спят на кладбище.
Кто — героин, кто — на войне, кто — по случайности.
Эпоха ползучих невезений. Да он и сам — пятно.
...а детский мир (или же рай) приходит ненадолго.
Так интересно принимать подарки с той стороны.
как рассказать: сейчас живу порой, как плавают в плаще. И он поймёт.
...как мне смешно на прошлый тихий шабаш,
и с музыкой, стихами...
...для него мой детский сад и первая влюблённость
приятная архаика (да зацени: архаика не вызывает многорукий холод эвридики,
она приятна и ластится, как, например, японские мультфильмы).
…не время к нам спешит или от нас.
А дождь пришёл и вышел
в открытое окно.
Метро, охрана, банк. Вторая половина
котёнком спит за пазухой.
Играет на гитаре во сне.
Кто сетует, что раньше было лучше?
Но раньше не было его, и некому выслушивать меня,
вплетая в новый узор все мои судьбы и воспоминанья.
Ему так кто велит — не, не скажу... не разменяю...
мне приятно быть изящной инсталляцией его.
Любовь к старому рокеру
...а девочки не видно; запах снега, немного покупок и — думать о себе.
Она — стволами лип, бордюром и асфальтом, в ветвях и стенах.
Не стыдно — и не нужно (думать о себе, жалеть себя), свобо-свобода
так Всеволод, поэт один, сказал Некрасов.
...а с памятью попроще — ели, пили, женились, были счастливы.
Дуда сказал вообще: прорыв... И в разных кедах — в коридор,
соседей подозрительных пугая.
Потом была подлодка, был и денди, и жаворонки даже прилетали,
всё это шифр.
Люблю его и помню, он — карамель строгой нежности.
Ему не стоит труда — высказаться, полиберальничать с семьёй,
создать жены амбивалентный образ,
уверить в любви к детям.
...все поняли, что он себя не любит; что вроде виноват
(тут слово «вроде» хорошо сидит),
что был бы проще, лучше и талантливей,
да он же сам — Сид Барретт.
(О да, о Барретте: узором баг в тонах пурпура и шафрана,
присыпанных солярной куркумой,
а там Джек Юнион на рукаве, едва заметно,
и длятся нити, и цветы растут).
Нет, Фатима, не льстись на эти локоны, на белые седые локоны,
сплетённые косой и схваченные маленькой резинкой.
...а волосы-то, волосы ещё густые! Там тени под глазами от протеста,
как недоеденное мороженное со сливой-славой.
...пишу не то... не оскуденье материи при выходе из нашего подъезда;
материя во мне;
мне б стать скупее, как две или три вещи у старухи,
которую на всенощной видала.
Вот песни, диски и кассеты. Даже видео немного.
Идут из юных и немногих лет,
когда играли не на шутку, как играли — так разошлись,
потом ещё играли, и стали платиной.
Солёный терпкий ветер не с ног сбивает — просто хочет лечь.
А мне куда, балдеющей от снега, от снегового запаха, идти?
Там начинаюсь, откуда некуда идти...
не точка — выбор новой перспективы,
но перспектива перемене рознь
Что знаю: на концерте он — о том, что верность, что единственность, что святость.
Ему конечно до того нет дела, но было б странно (я не верю, но фраза выпуклая),
если б дело было
до того, что через него идёт. Поток и свет, и водопад, и радуга, и солнце.
Та девушка его — фантом прекрасный, всю жизнь над ним парит, и надоела,
те как-то их нелестно называют, да что мне в том.
А вне концерта он ползёт травой — ведь у травы хребта конечно нет,
хребет есть у ужа (его басист), у червяка — его живые кольца (то барабанщик).
А он — трава. Откуда быть хребту? И принципам, и там чему ещё…
а он всё про энергию, про власть, про силу. И про девок.
Ну да, единый мир, единый звук. Всё в едином звуке
сошлось...
…и не запоминать, что видела, что написала. Унизительно,
мне жить-то унизительно порой, и без вины. А мир всегда прекрасен,
так если бы не боль чужая (а она всегда чужая),
то как обдолбанные жили б мы.
...я рокера седого полюбила,
я принесла ему тимьян в подложке с плёнкой,
сказала — выкупи моё сердечко
у смерти и погибели
...но мир летит Алисой в подземелье,
весь шар летит Алисой в подземелье,
шалят сердца, и чувства, и прогнозы...
я принесла тебе корзину песен,
твоих тех самых очень милых песен,
я видела, как Моррисон наутро
шёл прочь от собирателей клубники,
от яблонь, апельсинов, винограда,
от студий, городов и фестивалей,
от тех статей, где нет тебя со мною,
и от стихов.
То не безумье, нет. Лишь остолопы любят — про безумье.
То масло из алмазов. Без него зачем играть?
А пережитый яд пульсирует, её глаза прозрачны,
летит Алиса с банкою варенья,
да жаворонки — группа — стая птиц
(а может некая какая нечисть)
тревожат нынче пасмурное небо.
...всё хорошо. В элегии конца
на горизонте — царственное судно.
Удайпур
(ровеснику музыканту)
О смерти — и, тем не менее, всё же о смерти.
Больше не о чем.
посвящаю стихи…
находишься там, где могла быть...
так восполняется всё, что потеряно.
Пропасть их, волосатых, уходит.
В деревню, в Прагу, оставив своё ремесло пионеру,
в Удайпур.
Багира и Рикки-Тикки-Тави.
Оба напоминают тебя.
Лучше о Киплинге.
...чем о проклятом всеми
отечественном рок-н-ролле…
вызываешь очаровательный ад
голосом квакающим, балдёжным, невыносимым,
по кайфу, всё равно ты гитару берёшь,
оволосатевшая урла, а кто были
до этого лета, когда нас впервые вписали в систему.
Ад рок-н-ролла; с пустыми вагонами,
замёрзшей трескою, таскаемой бледным поэтом,
первым снегом — какой в ноябре в Ленинграде —
первым снегом. Этот виниловый, лазерный ад
не расступится…
но мы не мелки. Мы ещё велики, велики
этому Питеру, этой системе, литературе и сцене,
так что жги, я послушаю.
Смерть похожа порой на Удайпур.
Так что лучше о смерти и Киплинге.
...ни одного из твоих выступлений,
и стихов моих не прочитал.
Но незнанье друг друга в лицо — перед смертью всё мелочи.
...нынче на чемоданах...
Возможно, просьба моя рождена торопливостью.
Но смерть накрывает неслышно,
кладя головою в Удайпур.
Тогда в груди сухо: ни ада, ни рая.
Вспомнив жестокий винил и нейлоновый звук
оледеневшей струны между закрытым Сайгоном
и тощим Гастритом,
ад возвращается к жизни.
Мы приход наизнанку: то не отходняк;
мы архивные записи Бога.
Я умерла в двадцать пять,
двадцать лет нет покоя на новой земле.
Лейла
Нет светлоглазым длинноглазым счастья, а Лейле счастье дарено;
оно есть чёрный камень.
Кто — Сам Господь — посуды тонну вымыл бы, а Лейла улыбается, аминь.
Кто — вкусно так готовит, в полусне, и засыпая у плиты,
под головою — виноград:
Сам Бог любовью ранен.
Ей двадцать лет, и лоно — ворох ржи со спорыньёй, и талия — прикинь.
Всё лишь игрушки, о чём я написала.
Лейла, как хочется назвать тебя святой, питомица потомков Улугбека,
с дешёвым крестиком на шее.
Услышала, пришла, и в брюках допустили, как свою.
Но речь-то не о том. О том, что сон твой — виноград,
Господень виноград, а сердце бдит, и в снах по ягоде играют светом гроздья.
Как вкусно маслом свежим губы тёмные покрыты,
а кожа золотится так светло, что перед ней блондинки побледнели,
что глупый дядька на авто, с членами в голове, с деньгами в голове,
себе не будет рад.
О мой возлюбленный, елень в горах памирских,
сын Авиценны и Гурджиева, рахим!
Садык рахим, я песнь тебе пою, рахим —
а он стремится к яблокам гранатовым, к цветам седого хлопка,
он Лейлу жаждет видеть, мудрую речную тень, идущую в неведомое море —
Богом ход её храним.
Что есть в словах, географических названьях, исторических романах —
винная чуть кисленькая пробка.
Вот Ангелов корить мне было б стыдно, а корила.
Лейла — ангел, с ней — её рахим.
О, ангелы начал и духи календарные, подвластные началам,
не скупитесь прославить Лейлу!
Серой коре парков и серым веществам
не уберечь и не вместить красы стыдливой Лейлы,
её святого золота на красном, и поступь с луночкой, и угол лицевой.
Когда к полуночи устанет Лейла печь волшебные свои лепёшки,
зовя рахима и сестру Зюлейку,
светлеет небо над Памиром,
а в старой Бухаре чуть стонет камень торцевой.
— О, мой возлюбленный, ты ветвь моя, уж ты мне не нужна.
Тебя я потоптала у плиты,
растёрла этой обувью, украшенной курящим опий турком
и проданной колющим опий китайцем,
а всё, садык рахим, в глазах моих чуть пыльной розой мартовской, всё ты.
Ах, Соня, Сонечка, мне сменщица, приди,
примчись ты из Твери своей весенним рыжим зайцем.
Танцует Лейла, лал её печален, но греет обезлюдевшее сердце,
а тело небольшое так и ходит
меж яств и вод, меж складок и зеркал, танцует Лейла.
Золотая Лейла. И шах молчит.
— О, грех мне, мой рахим! Я знаю, что чужое трогать горько,
но вот шайтан весёлый водит.
Как больно по рукам, хоть не видать, кто бьёт — ты асассин, сунит или шиит...
Моя доверчивая мягкая рука касается чужого белья и платья, как стыдно мне!
Зачем мне эта рыба!
О, не судите Ангелов, что Лейлу они не защитили.
Как ей плясать и петь — и пить потом вестибо?
Как Лейле вдохновить стихи о себе?
Не муза Лейла, битая кнутом, но муза Лейлу любит;
стихи текут, играет лал, Ширин вошла к Фархаду.
Но что экзотика поэту. Как досадно,
что тёмные глаза — они глаза любви, что детские ладошки, как у меня,
их мыло с розой губит.
Нет, не затем, не потому, не ради — а ради Бухары и красоты Хорезма,
ради Христова сада,
постелите постель Лейле. Усыпьте розами, турецкой ткани принесите.
Где ткани Бухары, скорей...
Иди же, Беатриче, к Бенедикту, иди Ширин к Фархаду...
Где, Лейла, твой Меджнун...
Любовь к молодому клерку
...как кошка у окна, он статуэтка живая и пушистая. Играет на разных инструментах,
поёт оперные арии, ходит в качалку, и — у него всё гладко.
...узор такой; чуть геометрии — качалка, и там же витые тонкие шнуры;
офисный день сложен как пейсли. В обрамлении цветочков из кафе
волнуется кайма негромким пеньем. Люблю его узор.
...переливается цветами и волнами, а пьяным чаще спит или играет на гитаре.
зачем ему натруженная память,
кровавый кратер войн и катастроф,
пестрящий фото, полный дат и чисел,
а вот поди ж ты — говорят, нужны.
Он чем хорош — его как будто нет, и в то же время есть.
Течёт в своих границах: и ласковый, и ветреный, и верный,
прекрасный друг, узор на тунике, мой милый мальчик.
А посмотреть — половина однокашников спят на кладбище.
Кто — героин, кто — на войне, кто — по случайности.
Эпоха ползучих невезений. Да он и сам — пятно.
...а детский мир (или же рай) приходит ненадолго.
Так интересно принимать подарки с той стороны.
как рассказать: сейчас живу порой, как плавают в плаще. И он поймёт.
...как мне смешно на прошлый тихий шабаш,
и с музыкой, стихами...
...для него мой детский сад и первая влюблённость
приятная архаика (да зацени: архаика не вызывает многорукий холод эвридики,
она приятна и ластится, как, например, японские мультфильмы).
…не время к нам спешит или от нас.
А дождь пришёл и вышел
в открытое окно.
Метро, охрана, банк. Вторая половина
котёнком спит за пазухой.
Играет на гитаре во сне.
Кто сетует, что раньше было лучше?
Но раньше не было его, и некому выслушивать меня,
вплетая в новый узор все мои судьбы и воспоминанья.
Ему так кто велит — не, не скажу... не разменяю...
мне приятно быть изящной инсталляцией его.
Любовь к старому рокеру
...а девочки не видно; запах снега, немного покупок и — думать о себе.
Она — стволами лип, бордюром и асфальтом, в ветвях и стенах.
Не стыдно — и не нужно (думать о себе, жалеть себя), свобо-свобода
так Всеволод, поэт один, сказал Некрасов.
...а с памятью попроще — ели, пили, женились, были счастливы.
Дуда сказал вообще: прорыв... И в разных кедах — в коридор,
соседей подозрительных пугая.
Потом была подлодка, был и денди, и жаворонки даже прилетали,
всё это шифр.
Люблю его и помню, он — карамель строгой нежности.
Ему не стоит труда — высказаться, полиберальничать с семьёй,
создать жены амбивалентный образ,
уверить в любви к детям.
...все поняли, что он себя не любит; что вроде виноват
(тут слово «вроде» хорошо сидит),
что был бы проще, лучше и талантливей,
да он же сам — Сид Барретт.
(О да, о Барретте: узором баг в тонах пурпура и шафрана,
присыпанных солярной куркумой,
а там Джек Юнион на рукаве, едва заметно,
и длятся нити, и цветы растут).
Нет, Фатима, не льстись на эти локоны, на белые седые локоны,
сплетённые косой и схваченные маленькой резинкой.
...а волосы-то, волосы ещё густые! Там тени под глазами от протеста,
как недоеденное мороженное со сливой-славой.
...пишу не то... не оскуденье материи при выходе из нашего подъезда;
материя во мне;
мне б стать скупее, как две или три вещи у старухи,
которую на всенощной видала.
Вот песни, диски и кассеты. Даже видео немного.
Идут из юных и немногих лет,
когда играли не на шутку, как играли — так разошлись,
потом ещё играли, и стали платиной.
Солёный терпкий ветер не с ног сбивает — просто хочет лечь.
А мне куда, балдеющей от снега, от снегового запаха, идти?
Там начинаюсь, откуда некуда идти...
не точка — выбор новой перспективы,
но перспектива перемене рознь
Что знаю: на концерте он — о том, что верность, что единственность, что святость.
Ему конечно до того нет дела, но было б странно (я не верю, но фраза выпуклая),
если б дело было
до того, что через него идёт. Поток и свет, и водопад, и радуга, и солнце.
Та девушка его — фантом прекрасный, всю жизнь над ним парит, и надоела,
те как-то их нелестно называют, да что мне в том.
А вне концерта он ползёт травой — ведь у травы хребта конечно нет,
хребет есть у ужа (его басист), у червяка — его живые кольца (то барабанщик).
А он — трава. Откуда быть хребту? И принципам, и там чему ещё…
а он всё про энергию, про власть, про силу. И про девок.
Ну да, единый мир, единый звук. Всё в едином звуке
сошлось...
…и не запоминать, что видела, что написала. Унизительно,
мне жить-то унизительно порой, и без вины. А мир всегда прекрасен,
так если бы не боль чужая (а она всегда чужая),
то как обдолбанные жили б мы.
...я рокера седого полюбила,
я принесла ему тимьян в подложке с плёнкой,
сказала — выкупи моё сердечко
у смерти и погибели
...но мир летит Алисой в подземелье,
весь шар летит Алисой в подземелье,
шалят сердца, и чувства, и прогнозы...
я принесла тебе корзину песен,
твоих тех самых очень милых песен,
я видела, как Моррисон наутро
шёл прочь от собирателей клубники,
от яблонь, апельсинов, винограда,
от студий, городов и фестивалей,
от тех статей, где нет тебя со мною,
и от стихов.
То не безумье, нет. Лишь остолопы любят — про безумье.
То масло из алмазов. Без него зачем играть?
А пережитый яд пульсирует, её глаза прозрачны,
летит Алиса с банкою варенья,
да жаворонки — группа — стая птиц
(а может некая какая нечисть)
тревожат нынче пасмурное небо.
...всё хорошо. В элегии конца
на горизонте — царственное судно.
Удайпур
(ровеснику музыканту)
О смерти — и, тем не менее, всё же о смерти.
Больше не о чем.
посвящаю стихи…
находишься там, где могла быть...
так восполняется всё, что потеряно.
Пропасть их, волосатых, уходит.
В деревню, в Прагу, оставив своё ремесло пионеру,
в Удайпур.
Багира и Рикки-Тикки-Тави.
Оба напоминают тебя.
Лучше о Киплинге.
...чем о проклятом всеми
отечественном рок-н-ролле…
вызываешь очаровательный ад
голосом квакающим, балдёжным, невыносимым,
по кайфу, всё равно ты гитару берёшь,
оволосатевшая урла, а кто были
до этого лета, когда нас впервые вписали в систему.
Ад рок-н-ролла; с пустыми вагонами,
замёрзшей трескою, таскаемой бледным поэтом,
первым снегом — какой в ноябре в Ленинграде —
первым снегом. Этот виниловый, лазерный ад
не расступится…
но мы не мелки. Мы ещё велики, велики
этому Питеру, этой системе, литературе и сцене,
так что жги, я послушаю.
Смерть похожа порой на Удайпур.
Так что лучше о смерти и Киплинге.
...ни одного из твоих выступлений,
и стихов моих не прочитал.
Но незнанье друг друга в лицо — перед смертью всё мелочи.
...нынче на чемоданах...
Возможно, просьба моя рождена торопливостью.
Но смерть накрывает неслышно,
кладя головою в Удайпур.
Тогда в груди сухо: ни ада, ни рая.
Вспомнив жестокий винил и нейлоновый звук
оледеневшей струны между закрытым Сайгоном
и тощим Гастритом,
ад возвращается к жизни.
Мы приход наизнанку: то не отходняк;
мы архивные записи Бога.
Я умерла в двадцать пять,
двадцать лет нет покоя на новой земле.