ЕВГЕНИЙ ЧЕМЯКИН / О ЖЕНЩИНЕ, ВОРОБЬЕ, ФОНАРЯХ И СНЕГЕ
Евгений ЧЕМЯКИН родился в 1986 г. в Свердловске. Окончил исторический факультет Уральского государственного университета (канд. ист. наук). Музыкант и автор песен. Стихи публиковались в журналах «Урал», «Уральский следопыт», альманахах «Ликбез», «Екатеринбург. 20:30», «Красными буквами» и др. Автор книг "Стихотворения" (2006) и "Третье лицо" (2011).
***
Мальчик с удочкой сидит.
Рыба прячется под камень.
Он возьмет ее руками,
и она заговорит
с убегающей волной
на своем морском наречьи.
Станет мальчик частью речи.
Станет рыба тишиной.
***
Голубиная почта. С утра связь есть.
Но нет адресата. Считай, напрасно
не то что благую — любую весть
посылать. К тому же еще и опасно:
исходя из прогнозов туман такой,
что на птиц нападает хандра, и редко
кто из них прилетает к себе домой,
предпочитая свободу клетке.
Голубиная почта. С утра есть связь.
Иногда птицы даже приносят сводки
с полей. Но разобрать эту вязь
под силу только если выпить водки.
Впрочем, все бессмысленно, все одно
и то же: если есть возможность
в стороне держаться — гляди в окно,
не выходи,
соблюдай осторожность.
Голубиная почта. Пропал сигнал.
Плевать на это.
И все же, все же
как ни крути, но сигнал пропал.
От этого прямо мороз по коже.
И такой туман, что хандра, хандра.
Птицы совсем потеряли дорогу.
А была еще, кажется, связь с утра.
Но не было адресата. И слава богу.
***
Все, что осталось у меня своего —
это фамилия, начинающаяся на Че,
старое дедушкино трюмо,
да ангел, приютившийся на плече.
Левом ли, правом ли — черт его разберет,
когда стоишь перед зеркалом. Важно то,
что я еще слышу, как он ревет,
когда в комнате становится вдруг темно.
Я и сам ревел бы, если б жил впотьмах,
разобраться пытался бы, но не мог
в своих левых/правых плечах/руках,
отражающихся в потрескавшемся трюмо.
***
Вдохновленный рябиновой осенью,
в иностранном двубортном пальто
гражданин с выразительной проседью
уезжает на белом авто.
Будто можно уйти безболезненно,
расписаться в листе обходном,
сдать на выходе ножики-лезвия
и покинуть пейзаж за окном.
***
Женщину обнимаешь, держишь, как воробья —
кажется, будто сердце одно сплошное
пульсирует, бьется под пальцами у тебя.
И от этого так хорошо, смешно и
немного страшно. Держишь ее в руках.
За окном в это время снег, фонари, аптеки.
Вот об этом только и нужно писать в стихах:
о женщине, воробье, фонарях и снеге.
***
Как будто в поисках сюжета
в потемках шарится прожектор
и, натыкаясь на бродяг,
зовет собак.
А мне бродяги эти милы:
они продрогли и простыли,
они столпились у столба.
Труби труба,
рассказывай протяжно, гулко
об этих темных переулках,
где разбивая фонари
не ждут зари,
где твой герой, напившись в доску,
бредет по городу Свердловску,
сливаясь в темноте ночной
со всей страной.
***
Воду из родника
выпьешь за три глотка
прямо с лица земли,
чтоб капли на грудь стекли,
чтоб изнутри не жгло
краешками стекло.
Воду прольешь на грудь,
чтоб выдохнуть и вдохнуть.
***
Каждый раз, когда долго протяжно звонил телефон
у соседки за стенкой, я видел такую картину:
молодой человек, свой последний потратив жетон,
к уху трубку придвинул.
И, волнуясь, считает гудки, и ломает графит,
и сигнал за сигналом уходит последняя осень.
И другой молодой человек, неопрятный на вид,
ошивается рядом. И скоро он трубку попросит.
А соседка два года как стала примерной женой
и уехала в дальние дальние дальние дали,
мне оставив на память гудки за картонной стеной.
Каждый раз я их слушал. Но вот и они перестали.
***
Мальчик с удочкой сидит.
Рыба прячется под камень.
Он возьмет ее руками,
и она заговорит
с убегающей волной
на своем морском наречьи.
Станет мальчик частью речи.
Станет рыба тишиной.
***
Голубиная почта. С утра связь есть.
Но нет адресата. Считай, напрасно
не то что благую — любую весть
посылать. К тому же еще и опасно:
исходя из прогнозов туман такой,
что на птиц нападает хандра, и редко
кто из них прилетает к себе домой,
предпочитая свободу клетке.
Голубиная почта. С утра есть связь.
Иногда птицы даже приносят сводки
с полей. Но разобрать эту вязь
под силу только если выпить водки.
Впрочем, все бессмысленно, все одно
и то же: если есть возможность
в стороне держаться — гляди в окно,
не выходи,
соблюдай осторожность.
Голубиная почта. Пропал сигнал.
Плевать на это.
И все же, все же
как ни крути, но сигнал пропал.
От этого прямо мороз по коже.
И такой туман, что хандра, хандра.
Птицы совсем потеряли дорогу.
А была еще, кажется, связь с утра.
Но не было адресата. И слава богу.
***
Все, что осталось у меня своего —
это фамилия, начинающаяся на Че,
старое дедушкино трюмо,
да ангел, приютившийся на плече.
Левом ли, правом ли — черт его разберет,
когда стоишь перед зеркалом. Важно то,
что я еще слышу, как он ревет,
когда в комнате становится вдруг темно.
Я и сам ревел бы, если б жил впотьмах,
разобраться пытался бы, но не мог
в своих левых/правых плечах/руках,
отражающихся в потрескавшемся трюмо.
***
Вдохновленный рябиновой осенью,
в иностранном двубортном пальто
гражданин с выразительной проседью
уезжает на белом авто.
Будто можно уйти безболезненно,
расписаться в листе обходном,
сдать на выходе ножики-лезвия
и покинуть пейзаж за окном.
***
Женщину обнимаешь, держишь, как воробья —
кажется, будто сердце одно сплошное
пульсирует, бьется под пальцами у тебя.
И от этого так хорошо, смешно и
немного страшно. Держишь ее в руках.
За окном в это время снег, фонари, аптеки.
Вот об этом только и нужно писать в стихах:
о женщине, воробье, фонарях и снеге.
***
Как будто в поисках сюжета
в потемках шарится прожектор
и, натыкаясь на бродяг,
зовет собак.
А мне бродяги эти милы:
они продрогли и простыли,
они столпились у столба.
Труби труба,
рассказывай протяжно, гулко
об этих темных переулках,
где разбивая фонари
не ждут зари,
где твой герой, напившись в доску,
бредет по городу Свердловску,
сливаясь в темноте ночной
со всей страной.
***
Воду из родника
выпьешь за три глотка
прямо с лица земли,
чтоб капли на грудь стекли,
чтоб изнутри не жгло
краешками стекло.
Воду прольешь на грудь,
чтоб выдохнуть и вдохнуть.
***
Каждый раз, когда долго протяжно звонил телефон
у соседки за стенкой, я видел такую картину:
молодой человек, свой последний потратив жетон,
к уху трубку придвинул.
И, волнуясь, считает гудки, и ломает графит,
и сигнал за сигналом уходит последняя осень.
И другой молодой человек, неопрятный на вид,
ошивается рядом. И скоро он трубку попросит.
А соседка два года как стала примерной женой
и уехала в дальние дальние дальние дали,
мне оставив на память гудки за картонной стеной.
Каждый раз я их слушал. Но вот и они перестали.