ВИКА ЧЕМБАРЦЕВА / ПИСЬМА В СЕЗОН БЕЗВЕТРИЯ (ФРАГМЕНТ)
Письма в сезон безветрия (фрагмент)
Джида
Помнишь, как цвела джида?..
Гром гремит чуть позже, чем молния за горизонт опускает свой стилет. Душит душу налету раскалённым диском зной. Вздохи волн. Вплетён прибой нитью в бахрому песка. Парусину неба рвёт криком чайка с высоты. Как давно нет писем от тех, кто с внешней стороны запада встречает ночь чуть быстрей, чем те, кто тут уронили в море тень дня вчерашнего..
А я не решу никак о чём написать тебе сейчас. Разве что о том пустом доме на окраине всех отчаявшихся слов. Разве, может быть, ещё рассказать тебе, как здесь - так же, как и той весной – зацвела уже джида. И о белых мотыльках, чья прозрачная пыльца с тонких лепестков крыла так похожа на лучи прорастающей луны..
Выкоси из памяти всё, что было (с нами ли?!)
Письма в плен из никуда в ниоткуда
/ дата /
я
Араик
Здравствуй!
Я опять пишу на песке тебе письмо..
На твоей картине сон с запахом ванили, и лепестки цветущих лип балеринами летят. День, как сумеречный рай – сер и глинист, молчалив. Тянет нити старых мойр из рассветной пряжи ночь.
Плавно гнётся кость ребра. Или ветка на ветру? Ты меня создать успей до того, как мастихин перестанет быть крылом, продолжая взмах руки..
Белым – лодки к берегам. Или это шелк фаты, той невинной из невест, той порочной из святых? В чёрную оправу дуг красной краскою зрачки смотрят из своих глубин. Замкнут звук в объятья губ. Отлетает день, как смерть. Или это сон, как жизнь? За душою – ни души. Тихо..
Гнётся кость ребра. Или то изгиб бедра плавной линией скользит по холсту в твою ладонь? Ты меня успей создать..
Я пишу, а мастихин ветром гнёт стволы к земле, приближая небеса. Птичьи гнёзда налету рассыпаются. Птенцы смогут выжить, жёлтым ртом надкусив подлунный свет, что течёт сквозь решето облаков.
Дуга ребра так трепещет под рукой . Ты успей меня создать до звучаний..
/дата/
я
Гиссар
Я пишу тебе письмо на стене Гиссара.
Дождь..
Влагой шёлка льнёт трава к хан-атласу шаровар и к моим босым ногам. Ветра нет который день, или вечность. Год идёт медленно, как мул арбу тянет вдаль на горизонт. Сипло дождь трубит в карнай над чинарами. Закат вязью маковой сплетён на запястьях и губам дарит цвет кровавый. Сон ловит яви перезвон, отражаясь в зеркалах лавочника, торговать мифами легко душе: на оплату – медяки светляков и капли солнц из травы.
А ветер нем..
Если пальцы на руке свыклись с пустотою и жажды глаз не напоить родником лица, а нить синей вены у виска не сшивает нас в одно целое, и если звук имени утратит цвет свой первоначальный, став тёмным зёрнышком зиры.. Значит ты забыл всё то, что мешало ночи стать следующим днём. Азан утро тянет дымкой с гор.
Я тебе опять пишу, и пыльца гиссарских стен осыпается в ладонь, закрепив конец письма.
Тишина безветрия.
Дождь..
Прощаюсь.
/дата/
я
Стамбул
Я вновь пишу..
В ответ – твоё безмолвье.
Из писем неотвеченных песчинки выклёвывают чайки по секундам, считая месяц за год, год за жизни..
Балкон напротив: в молодом семействе совместный ужин, и к любви эпиграф – корзина фруктов, спущенных соседкой с окна мансарды на верёвке прочной.
Луна рогата. Плачет в люльке мальчик..
На верхней ноте голос муэдзина чуть выше, чем звезда над минаретом, чуть ближе к небу. Город тихо бродит людьми, огнями, шелестом газеты, внимательно прочитанной асфальтом. Трёхцветной кошке скучно. В подворотне – оставленные кем-то в спешке тени колышутся. Чернее чёрных клавиш темнеет ночь. До утренних азанов работать снам..
Я, помнишь, просыпалась чуть раньше, чем тебя впускали двери, чуть позже, чем настойчивые губы настырно прижимались к бледной коже ключиц, касались родинки у рта и сладкое дыхание срывали..
Мы, помнишь, именами совпадали. Твоё и я..
От Азии к Европе, лишь плоть Босфора..
А меж нами пропасть чужих людей и немоты твоей..
И снова завтра день уйдёт на запад. И простыни впитают тонкий запах – духи, табак, ваниль, остывший кофе и вязь чернил, покрывшая бумагу..
Окно раскрыто в утро. На задворках разносчик чая льёт рассвет до узкой стеклянной тонкой талии армуда..
Стамбул,
/начало века, дата/
я
Аладжейли
Пишу опять..
Ответы без вопросов. Переведи хоть с ангельского на апостольский. Или с богова на человечий – я равно не смогу тебе ответить о той тоске, что сладкой болью спит на дне моих зрачков, не обращённых во след твоим шагам.
Ты здесь.
Я там.
Ты там.
Я здесь. И изучать приметы чужих пространств по линиям судьбы обречена.
Ты там.
Я там, где ты – распластана, распята и забыта, и предана до утренней зари.
И новый город и страна другая, и я опять бреду, как вечный жид, себя теряя, о тебе не зная. И время с тишиною говорит, отщёлкивая стрелками часы.
Ты думал ли когда-нибудь, что звук – всегда движенье и сопротивленье? Молчат чинары, если ветер спит. И в высохшем арыке не звучит вода – июль, до августа – чилля. И слово не сорвётся с языка, пока в движенье губы не раскрыты. Я слышу иногда, когда душа к тебе во сне уходит, напевая о том, что не случится никогда уже. Не с нами, не теперь, я знаю.
В Аладжейли пришла зима внезапно посередине лета. Кофе стынет. И пальцы мёрзнут в узких рукавах. И пёстрая толпа бесплодных женщин пришла послушать шейха. Только я, запутавшись в названьях ветхих улиц, бегу от них. Я, слышишь, никогда уже не стану той, которой свыше даровано родить твоё дитя.
А небо треплет простыни на крыше. Подушки сохнут. Черноглазый мальчик верёвкой тянет на базар осла.
Аладжейли
/июль, без даты/
я
Балканика
Изменение положения в пространстве
меняет наклон письма.
Небесная вязь 7 аята 93 суры ,
записанного по памяти на внутренней стороне запястья,
переходит в угловатую плоскость
кириллицы.
Я снова пишу тебе..
I
Балканские города
в полуденном безветрии
сухи, как крылья мёртвой бабочки,
съеденной дымчатой кошкой
с глазами, похожими на
матовые, излучающие вкус солнца
виноградины, купленные вечером у вчерашней торговки.
Море, бьющее берег наотмашь –
нефритовый отголосок Анхора.
Город, врастая вглубь византийскими корнями,
носит отпечаток греческого имени на лицах.
Рифмуются ли люди так же,
как строки написанных
о них стихотворений?
II
Тугой звон полуденной осы рождён полумраком
галереи Василидиса.
Две сестры-понтийки
пьют густой кофе, отливающий ночным небом.
Их зубы белее
фарфоровой кромки китайских чашек.
Их голос и возраст –
лоза виноградников с киликийских холмов.
Сегодня под пение уставшей от повторов Харулы,
ровно за 7 с половиной минут до закрытия лавки,
девушка в красном
купит сделанные из перламутра
запонки ручной работы,
которые так и не будут подарены
молодому человеку с длинными
аристократическими пальцами..
Изменяя себе – изменяешь себя?
..коробочка с запонками
выпадет из сумочки в море,
когда девушка в красном облокотится о перила у причала,
в тот самый момент,
когда
у супруги молодого человека
с длинными аристократическими пальцами
случится первый выкидыш..
Рифмуются ли супруги так же,
как рифмуются любовники?
..но это случится вечером.
III
Всё в мире встречается
для того,
чтобы расстаться и встретиться вновь.
А пока одна из сестёр, сдобная и бездонная,
стараясь не уронить
ни капли с мельхиоровой ложечки
лакомится ароматом прозрачного гюльбешекер.
Она добавляет звука
в транзисторе, вопрошающем
сквозь насекомый треск эфирных волн:
«Тэос ан инэ»,
голосом Харрис Алексиу.
Вторая же, тонкая и горчащая,
носит на кончиках ресниц имя Клото.
Позвякивая на греческом острыми серебряными
концами спиц,
она наматывает на палец нити
и прячет поглубже за пазуху
свисающее вывязанное полотно.
Это именно она поднимет на меня
свои глаза
цвета поздних фиалок.
И я вдруг пойму,
что за три квартала отсюда
на третьем этаже деревянного дома,
затерянного в пестроте улицы,
в смешении полумрака
с 1/3 солнечной пыльцы
и отходящего от стены уголка обоев,
на комоде, пахнущем
настоящим деревом и затхлым прошлым,
неслучайна пожелтевшая картонка
со штампом трапезундского фотоателье.
IV
На ней
по одну сторону от молодожёнов,
локоть в локоть с пожилым прадедом сестёр-галерейщиц,
стоит твоя пра,
по другую же сторону,
случайно зацепившись за уголок невестиной фаты
шпилькой
и оттого близко прислонив юное лицо
к лицу новобрачной,
стоит моя смеющаяся пра пра
и не знает, что в лоне
её зрачков,
за три поколения до
ещё неродившихся двоих девочек
и одного горбоносого мальчишки,
уже хранится предощущение
меня.
Рифмуется ли кровь с кровью?
А любовь с любовью?
Моя монгольская
несёт в своём русле толику византийской,
только для того, чтобы
рифмоваться с твоей?..
Любовное кровосмешение.
Кровная любовь.
Я снова пишу тебе.
Маслянистый запах Болгарской Розы –
на самом деле всего лишь
послевкусие Rosa Damascus,
грань,
за которой ложь теряет способность самооправдания.
Post scriptum. Возвращение
тонкий луч бледного солнца
скользит по лезвию нарисованного ножа.
сегодня никто не придёт.
за стеною художник
с именем похожим на иероглиф «мир»,
заключает в прямоугольник холста
задержавшуюся в мгновении вечность.
движения его кисти
изящны и точны,
как движения бамбуковых палочек,
подхватывающих рисовые зёрна
с плоского синего блюда.
ты приходишь нечасто.
деревянный верстак на веранде
отвык от работы и рук.
камень с вросшей пружиной
похож на сердце,
изъеденное червем сомнений.
мутные стёкла окон и пылинки –
пепел выгоревшего лета,
оседающий на веер оборванного крылышка
мёртвого мотылька.
того что было –
никогда не вернуть.
ты думаешь о том,
больно ли кукле с застывшим лицом
не знать,
что такое любовь.
ты куришь.
дым вьётся,
как кровь из вскрытых в воде вен,
как шелковые ленты,
как тайны и желания,
привязанные к воскресшему фисташковому дереву
у могилы библейского пророка –
сбудется лишь то, чему суждено быть.
ты закрываешь глаза –
мальчик, заблудившийся
в зеркальной лавке восточного базара.
как знать, в каком из отражений ты – настоящий?
тихо падает снег
одинокий и затерянный в ветре, как в небытие.
если времени нет,
куда уходит то, которое между нами?
/где-то
на краю августа/
Джида
Помнишь, как цвела джида?..
Гром гремит чуть позже, чем молния за горизонт опускает свой стилет. Душит душу налету раскалённым диском зной. Вздохи волн. Вплетён прибой нитью в бахрому песка. Парусину неба рвёт криком чайка с высоты. Как давно нет писем от тех, кто с внешней стороны запада встречает ночь чуть быстрей, чем те, кто тут уронили в море тень дня вчерашнего..
А я не решу никак о чём написать тебе сейчас. Разве что о том пустом доме на окраине всех отчаявшихся слов. Разве, может быть, ещё рассказать тебе, как здесь - так же, как и той весной – зацвела уже джида. И о белых мотыльках, чья прозрачная пыльца с тонких лепестков крыла так похожа на лучи прорастающей луны..
Выкоси из памяти всё, что было (с нами ли?!)
Письма в плен из никуда в ниоткуда
/ дата /
я
Араик
Здравствуй!
Я опять пишу на песке тебе письмо..
На твоей картине сон с запахом ванили, и лепестки цветущих лип балеринами летят. День, как сумеречный рай – сер и глинист, молчалив. Тянет нити старых мойр из рассветной пряжи ночь.
Плавно гнётся кость ребра. Или ветка на ветру? Ты меня создать успей до того, как мастихин перестанет быть крылом, продолжая взмах руки..
Белым – лодки к берегам. Или это шелк фаты, той невинной из невест, той порочной из святых? В чёрную оправу дуг красной краскою зрачки смотрят из своих глубин. Замкнут звук в объятья губ. Отлетает день, как смерть. Или это сон, как жизнь? За душою – ни души. Тихо..
Гнётся кость ребра. Или то изгиб бедра плавной линией скользит по холсту в твою ладонь? Ты меня успей создать..
Я пишу, а мастихин ветром гнёт стволы к земле, приближая небеса. Птичьи гнёзда налету рассыпаются. Птенцы смогут выжить, жёлтым ртом надкусив подлунный свет, что течёт сквозь решето облаков.
Дуга ребра так трепещет под рукой . Ты успей меня создать до звучаний..
/дата/
я
Гиссар
Я пишу тебе письмо на стене Гиссара.
Дождь..
Влагой шёлка льнёт трава к хан-атласу шаровар и к моим босым ногам. Ветра нет который день, или вечность. Год идёт медленно, как мул арбу тянет вдаль на горизонт. Сипло дождь трубит в карнай над чинарами. Закат вязью маковой сплетён на запястьях и губам дарит цвет кровавый. Сон ловит яви перезвон, отражаясь в зеркалах лавочника, торговать мифами легко душе: на оплату – медяки светляков и капли солнц из травы.
А ветер нем..
Если пальцы на руке свыклись с пустотою и жажды глаз не напоить родником лица, а нить синей вены у виска не сшивает нас в одно целое, и если звук имени утратит цвет свой первоначальный, став тёмным зёрнышком зиры.. Значит ты забыл всё то, что мешало ночи стать следующим днём. Азан утро тянет дымкой с гор.
Я тебе опять пишу, и пыльца гиссарских стен осыпается в ладонь, закрепив конец письма.
Тишина безветрия.
Дождь..
Прощаюсь.
/дата/
я
Стамбул
Я вновь пишу..
В ответ – твоё безмолвье.
Из писем неотвеченных песчинки выклёвывают чайки по секундам, считая месяц за год, год за жизни..
Балкон напротив: в молодом семействе совместный ужин, и к любви эпиграф – корзина фруктов, спущенных соседкой с окна мансарды на верёвке прочной.
Луна рогата. Плачет в люльке мальчик..
На верхней ноте голос муэдзина чуть выше, чем звезда над минаретом, чуть ближе к небу. Город тихо бродит людьми, огнями, шелестом газеты, внимательно прочитанной асфальтом. Трёхцветной кошке скучно. В подворотне – оставленные кем-то в спешке тени колышутся. Чернее чёрных клавиш темнеет ночь. До утренних азанов работать снам..
Я, помнишь, просыпалась чуть раньше, чем тебя впускали двери, чуть позже, чем настойчивые губы настырно прижимались к бледной коже ключиц, касались родинки у рта и сладкое дыхание срывали..
Мы, помнишь, именами совпадали. Твоё и я..
От Азии к Европе, лишь плоть Босфора..
А меж нами пропасть чужих людей и немоты твоей..
И снова завтра день уйдёт на запад. И простыни впитают тонкий запах – духи, табак, ваниль, остывший кофе и вязь чернил, покрывшая бумагу..
Окно раскрыто в утро. На задворках разносчик чая льёт рассвет до узкой стеклянной тонкой талии армуда..
Стамбул,
/начало века, дата/
я
Аладжейли
Пишу опять..
Ответы без вопросов. Переведи хоть с ангельского на апостольский. Или с богова на человечий – я равно не смогу тебе ответить о той тоске, что сладкой болью спит на дне моих зрачков, не обращённых во след твоим шагам.
Ты здесь.
Я там.
Ты там.
Я здесь. И изучать приметы чужих пространств по линиям судьбы обречена.
Ты там.
Я там, где ты – распластана, распята и забыта, и предана до утренней зари.
И новый город и страна другая, и я опять бреду, как вечный жид, себя теряя, о тебе не зная. И время с тишиною говорит, отщёлкивая стрелками часы.
Ты думал ли когда-нибудь, что звук – всегда движенье и сопротивленье? Молчат чинары, если ветер спит. И в высохшем арыке не звучит вода – июль, до августа – чилля. И слово не сорвётся с языка, пока в движенье губы не раскрыты. Я слышу иногда, когда душа к тебе во сне уходит, напевая о том, что не случится никогда уже. Не с нами, не теперь, я знаю.
В Аладжейли пришла зима внезапно посередине лета. Кофе стынет. И пальцы мёрзнут в узких рукавах. И пёстрая толпа бесплодных женщин пришла послушать шейха. Только я, запутавшись в названьях ветхих улиц, бегу от них. Я, слышишь, никогда уже не стану той, которой свыше даровано родить твоё дитя.
А небо треплет простыни на крыше. Подушки сохнут. Черноглазый мальчик верёвкой тянет на базар осла.
Аладжейли
/июль, без даты/
я
Балканика
Изменение положения в пространстве
меняет наклон письма.
Небесная вязь 7 аята 93 суры ,
записанного по памяти на внутренней стороне запястья,
переходит в угловатую плоскость
кириллицы.
Я снова пишу тебе..
I
Балканские города
в полуденном безветрии
сухи, как крылья мёртвой бабочки,
съеденной дымчатой кошкой
с глазами, похожими на
матовые, излучающие вкус солнца
виноградины, купленные вечером у вчерашней торговки.
Море, бьющее берег наотмашь –
нефритовый отголосок Анхора.
Город, врастая вглубь византийскими корнями,
носит отпечаток греческого имени на лицах.
Рифмуются ли люди так же,
как строки написанных
о них стихотворений?
II
Тугой звон полуденной осы рождён полумраком
галереи Василидиса.
Две сестры-понтийки
пьют густой кофе, отливающий ночным небом.
Их зубы белее
фарфоровой кромки китайских чашек.
Их голос и возраст –
лоза виноградников с киликийских холмов.
Сегодня под пение уставшей от повторов Харулы,
ровно за 7 с половиной минут до закрытия лавки,
девушка в красном
купит сделанные из перламутра
запонки ручной работы,
которые так и не будут подарены
молодому человеку с длинными
аристократическими пальцами..
Изменяя себе – изменяешь себя?
..коробочка с запонками
выпадет из сумочки в море,
когда девушка в красном облокотится о перила у причала,
в тот самый момент,
когда
у супруги молодого человека
с длинными аристократическими пальцами
случится первый выкидыш..
Рифмуются ли супруги так же,
как рифмуются любовники?
..но это случится вечером.
III
Всё в мире встречается
для того,
чтобы расстаться и встретиться вновь.
А пока одна из сестёр, сдобная и бездонная,
стараясь не уронить
ни капли с мельхиоровой ложечки
лакомится ароматом прозрачного гюльбешекер.
Она добавляет звука
в транзисторе, вопрошающем
сквозь насекомый треск эфирных волн:
«Тэос ан инэ»,
голосом Харрис Алексиу.
Вторая же, тонкая и горчащая,
носит на кончиках ресниц имя Клото.
Позвякивая на греческом острыми серебряными
концами спиц,
она наматывает на палец нити
и прячет поглубже за пазуху
свисающее вывязанное полотно.
Это именно она поднимет на меня
свои глаза
цвета поздних фиалок.
И я вдруг пойму,
что за три квартала отсюда
на третьем этаже деревянного дома,
затерянного в пестроте улицы,
в смешении полумрака
с 1/3 солнечной пыльцы
и отходящего от стены уголка обоев,
на комоде, пахнущем
настоящим деревом и затхлым прошлым,
неслучайна пожелтевшая картонка
со штампом трапезундского фотоателье.
IV
На ней
по одну сторону от молодожёнов,
локоть в локоть с пожилым прадедом сестёр-галерейщиц,
стоит твоя пра,
по другую же сторону,
случайно зацепившись за уголок невестиной фаты
шпилькой
и оттого близко прислонив юное лицо
к лицу новобрачной,
стоит моя смеющаяся пра пра
и не знает, что в лоне
её зрачков,
за три поколения до
ещё неродившихся двоих девочек
и одного горбоносого мальчишки,
уже хранится предощущение
меня.
Рифмуется ли кровь с кровью?
А любовь с любовью?
Моя монгольская
несёт в своём русле толику византийской,
только для того, чтобы
рифмоваться с твоей?..
Любовное кровосмешение.
Кровная любовь.
Я снова пишу тебе.
Маслянистый запах Болгарской Розы –
на самом деле всего лишь
послевкусие Rosa Damascus,
грань,
за которой ложь теряет способность самооправдания.
Post scriptum. Возвращение
тонкий луч бледного солнца
скользит по лезвию нарисованного ножа.
сегодня никто не придёт.
за стеною художник
с именем похожим на иероглиф «мир»,
заключает в прямоугольник холста
задержавшуюся в мгновении вечность.
движения его кисти
изящны и точны,
как движения бамбуковых палочек,
подхватывающих рисовые зёрна
с плоского синего блюда.
ты приходишь нечасто.
деревянный верстак на веранде
отвык от работы и рук.
камень с вросшей пружиной
похож на сердце,
изъеденное червем сомнений.
мутные стёкла окон и пылинки –
пепел выгоревшего лета,
оседающий на веер оборванного крылышка
мёртвого мотылька.
того что было –
никогда не вернуть.
ты думаешь о том,
больно ли кукле с застывшим лицом
не знать,
что такое любовь.
ты куришь.
дым вьётся,
как кровь из вскрытых в воде вен,
как шелковые ленты,
как тайны и желания,
привязанные к воскресшему фисташковому дереву
у могилы библейского пророка –
сбудется лишь то, чему суждено быть.
ты закрываешь глаза –
мальчик, заблудившийся
в зеркальной лавке восточного базара.
как знать, в каком из отражений ты – настоящий?
тихо падает снег
одинокий и затерянный в ветре, как в небытие.
если времени нет,
куда уходит то, которое между нами?
/где-то
на краю августа/