Целан — Мандельштаму
Влюбленность Пауля Целана в поэзию Мандельштама имела уникально глубокие корни. Для уроженца Черновцов то была заочная встреча почти мистического свойства. Из письма Глебу Струве (февраль 1960): «Редко у меня рождалось, как с его поэзией, чувство, будто я иду по пути — рядом с чем-то неопровержимо-правдивым, и благодаря ему». В письме к В. Маркову в мае 1961-го еще определеннее: «Для меня Мандельштам означает встречу, какие редко случаются в жизни. То братство, пришедшее ко мне из отдаленнейшего далека». Целан находил даже сходство в судьбах, мифологизируя иные детали, на которые обычный читатель, да и соглядатай, не обратит внимания. Кое-где он, впрочем, и ошибался, например, веря слухам, что Мандельштам все-таки вернулся из сибирской ссылки и погиб как еврей в одном из фашистских концлагерей.
Вполне объяснимым становится желание переводить русского поэта на немецкий, вылившееся в изданную в 1959 году книжечку объемом в сорок стихотворений. Позднее к ним добавились еще четыре. Становится понятной и реплика в разговоре с другом о том, что эти переводы он считает для себя делом не менее важным, чем собственные стихи.
Вершиной встречи стало издание в 1963 году едва ли не лучшей в его творчестве поэтической книги «Роза-от-Никто», подзаглавленной: «Посвящается Осипу Мандельштаму». Книга укрыта в суггестию диалогичности в направлениях самых разных, в том числе (и может быть главным образом) к Рильке. Однако есть стихотворения, где диалог с Мандельштамом открыт и явствен, вполне оправдывая посвящение. Опыт перевода некоторых стихотворений из этой книги, опыт вполне обреченный, предлагаю читателю.
Николай Болдырев
*
Коронованный прочь,
выплюнутый в ночь.
При каких
звездах! Чисто серебро
сплошного мощно-седо-бьющегося сердца. И
Вероники-девы долгий волос тоже здесь, —
сплетал я, расплетал,
сплетаю, расплетаю.
Заплетаю.
Пропасть синевы, в тебя
впускаю золото я это. И вместе с тем,
кто тратил на блудниц себя,
я снова прихожу и снова. К тебе,
моя любовь.
С хулою и молитвой, ну так что ж. Пусть с каждой
режущей меня со свистом плетью: даже они
расплавились, сойдясь в один удар,
даже они фаллически увязаны в тебя,
сноп-слово.
И вместе с именами, испившими
от ссылки каждой.
С именами, с семенами,
с именами, окунутыми
в чаши все,
наполнены они твоею
королевской кровью, человек, — во все
великой гетто-розы чашечки окунуты,
из розы
на нас ты смотришь, столь бессмертный
от стольких уж смертей, скончавшихся
на утренних дорогах.
(А мы, Петрарка, Варшавянку пели,
губами в камышовом шелушенье.
А мы, Петрарка, пели в уши тундры).
И поднимается земля, то наша,
эта.
Но не отправим
никого из Наших мы
в твои низины больше,
Вавилон.
1962
*
Но всё иначе, чем себе ты представляешь,
чем представляю это себе я,
знамя еще реет,
маленькие тайны еще в своем праве,
еще отбрасывают тени, почему
и живешь ты, живу я, живем мы.
Серебряная монетка тает на языке твоем,
вкусом похожая на Завтра, на Всегда, дорога
в Россию ударяет волной в твое сердце,
карельская береза
ждет тебя там,
имя Осип подходит к тебе, ты рассказываешь ему
о том, что ему уже известно, он берет это, принимает,
руками, ты отделяешь его руки от плеч, правую, левую,
приставляешь свои на их места, вместе с ладонями, пальцами, линиями,
— что порвалось, срастается снова —
и вот они у тебя, возьми же их, у тебя ведь теперь все пары,
имя с именем, рука с рукой,
возьми их себе как залог,
он тоже это берет, и вот у тебя
стало твоим, что было его,
ветряные мельницы
подают воздух в твои легкие, ты гребешь
по каналам, лагунам, проливам,
в свете слова,
на корме — никаких Почему, на носу — никаких Куда,
Овена рог вздымает тебя
— Текия! —
словно рёв трубы органной сквозь ночи прямо в день,
где авгуры терзают друг друга, у людей
свой покой, а у Бога он свой,
но любовь возвращается молча в постели, волосы
женщин отрастают,
бутон, повернутый вовнутрь на их груди,
вновь дню является, вдоль
линий жизни, сердца линий вдоль он просыпается
в твоей руке, высоко втиснутой в тоскливый чревный путь, —
так как же она зовется, твоя страна
за этою горой, за этим годом?
Я знаю, как зовется.
Зовется она сказкой зимней,
зовется она летней сказкой,
страною материнских тех трех лет она была,
такая и сегодня,
и странствует повсюду, как язык,
отбрось его, оставь,
тогда лишь возвратится,
как этот камешек простой, что из долин Моравских,
он мысли твои в Прагу уносил,
на ту могилу, на могилы, в жизнь,
давно утерян он, как письма, как все-все
лампады, фонари, которых вновь
тебе искать, но вот же он,
как мал и бел,
здесь за углом лежал, лежит,
в Богемии, в Нормандии-и-Неман,
он тут, он там и здесь,
за домом, перед домом,
он белый, как он бел, и вот что говорит:
Сегодня — лишь оно одно чего-то стоит.
Как бел он, бел, ручей
приладился к нему, то сердца ручеек,
нет, то река,
она тебе известна, и берега ее
высо́ки целый день, как имя,
ты ищешь, трогаешь рукою, вот же:
Альба.[i]
1963
Вместе с книгой из Тарусы[ii]
Все поэты жиды
Марина Цветаева[iii]
О
созвездии Пса, о
светлой звезде в нем и о карлике-
лампе, что вместе ткут нити
к земле отраженным дорогам,
о
посохах странников, даже и там, о Юге,
о чуждо-чужом
и о близком к пряже ночной,
как непогребенность речей,
тех что бродяжат
в круге, где сфера влияния
целей достигнутых, стел, колыбелей.
Об
Истине, к тебе лишь идущей, и о Пред-сказанном, о том,
что Мимо-к-тебе,
о сказанном ввысь,
что всегда наготове,
об одном из собственных сердца камней,
что изрыгнут был вместе
с часовою механикой прочной его,
прочь,
к бесплодной земле и к бесплодной эпохе.
И о тиканьях этих
внутри бетонных кубов
с тем, кто по следу гиен,
вверх за предками,
что чередою
в безднах округлых,
именами забитых, где и его.
О
дереве, о единственном.
Да, и о нем. И о лесах, что вокруг. О
невытоптанных, о
мысли, которой навстречу он возрастал, словно звук,
полутон, словно отзвуки, блики, финаль,
что по-скифски лишь в рифму
в такт пульсаций височных,
там дыхания пульс
той равнины злаков степных,
в сердце вписанных
тех цезур временных, что лишь в царстве,
в царстве всех удалённейших далей,
где величие внутренних рифм —
потусторонность
народо-немотственной-Зоны, в тебе они,
речи весы, градации слова, родные
изгнанья весы.
О древе об этом и вот об этих лесах.
О плитах
мостов, что из камня, о тех,
куда он летел словно в жизнь,
из ран улетавший,
о Pont Mirabeau.[iv]
Не Ока здесь течет. Et quels
amours![v] (Кириллицею проскакал я, други,
перескочил я Сену,
а заодно и Рейн).
И о письме, о нём.
О том единственном письме, письме-с-Востока.
О жестком крошечном собранье слов,
о безоружном Оке, которым
тройку звезд он,
то пояс Ориона, —
вновь ты движенье им
даешь, Иакова чудесный посох —
на звёздность карты
переводит, что открывается ему сама.
И о столе, где всё это случилось.
О слове, о том единственном из вороха,
вблизи него он, стол,
стал лодочной скамьей, и об Оке-реке
и о потоках, вóдах.
О слове о проселочном, его
нам вслед наскрипывает
вёсельник-слуга, в то ухо-бабье-летнее, в котором
его уключины точнейше-тонкий слух:
Колхида.[vi]
1962
*
В этом воздухе, где хранимы корни твои, тут,
в этом воздухе.
Где смертное себя — в шарость-и-в-шар, почвенно-земно,
в дыханье-и-глину.
Величаво
ходит изгнанник там, наверху,
погорелец: Померании житель, он дома
в песенке майской жука, где вечное лето, матери шепот,
бледнокровавится край там
слогов,
что жестки́ и утёсисты
и зимостойко-холодны.
Меридианы с ним странствуют:
болью всосаны, болью его,
Гелиос правил ее,
побратавшую страны
по приговору Полуденья
дали возлюбленной. Повсе-
местно — Здесь и Сейчас, повсеместно,
от отчаянья прочь,
это сиянье,
в которое входим, в раздвое раздрая,
с устами соблазна:
то поцелуй, глухоманью ночной,
зажигает в них смысла язык, просыпаясь к нему,
возвращаются к дому родному,
к жуткой анафеме,
к той, что изгнанников вроссыпь свела,
тех, кто по звездной, где души, пустыне ведóмы,
тех, кто умели делать шатры наверху
там, где пространство их взоров и парусных малых ковчегов,
ливней изящных частичек надежды,
в ней же шуршанье архангельских крыл,
шуршание рока,
там братья и сестры,
что слишком легки, чересчур тяжелы,
слишком легко их найти
мировыми весами в крово-
смесительном,
в плодо-
витейшем лоне, где чужаков долгожительство
сперматически славят созвездья,
тяжки привалы в сплошном мелководье,
тела громоздятся к порогам и молам, —
бродяжая жизнь,
над которой — неуклюжесть Богов,
косолапость походки...
Так во имя кого
слишком позднее
звездное время?
*
По границе ладоней,
где звезды росли мне навстречу,
далекие всем небесам,
близкие всем небесам:
о, как
всё здесь не спит!
Как распахнут к нам мир,
центром сквозь нас!
Ты там,
где Око[vii] твоё, ты
наверху, ты
внизу, мой же
поиск вовне.
О, этот странник — пустотный
хлебосольнейший Центр. Отрешенный,
припадаю к тебе я, ты
припадаешь ко мне,
общая доля у нас,
видим друг друга насквозь.
Нас потеряло
Само,
нас позабыло
Само,
нас ….
Само.
1960
*
Со всей суммой мыслей
ушел я из мира: и вот открылася ты,
духовная песня моя,
распахнутость моя,
принявшая нас.
Кто сказал,
что в нас умирает всё-всё,
когда разбивается око?
Всё только проснулось, всё началось.
Громадное выплыло солнце,
светло стояли напротив души и души,
прозрачно и властно молчали они,
встречая орбиту его.
Легко
раскрывались недра твои, тихо
в эфир поднималось дыханье,
а то, что туманом сгущалось,
разве не образом было, от нас уходящим
и разве не благостно было оно словно имя?
1960
Тюбинген, январь[viii]
До слепоты за-
говоренные глаза.
Их — «Загадочно-
истекающее из Рейна»,[ix] их
воспоминание о
плывущей гёльдерлиновской башне, чайками
окруженной, их посвистом.
Визиты Шрайнера[x] к затонувшему,
при этих его
выныривающих словах:
когда бы пришел,
когда бы пришел человек,
когда бы пришел ныне в мир человек
со светящейся бородой
патриарха:
все, что он смог бы,
заговори он о нашем
времени, все, что он
смог бы,
это лепетать и лепетать,
непре-, непре-
рывнорывно.
(«Паллакш. Паллакш.)[xi]
1961
...Шумит фонтан
О вы молитвенные, о вы богохульные,
о вы молитвенно-острые лезвия
молчания
моего.
О вы мои искривленные
мною слова, о вы
мои наипрямейшие.
И ты:
ты, ты, ты
моя с каждым днем всё более подлинная
и праведно захламленная запоздалость
роз:
сколько, о сколько
миров! сколько
путей!
Уключина ты и крыло. А мы...
Мы будем песенку детскую петь,
ту, ты слышишь, лишь ту,
где чело и где век, где человек,
и где чаща лесная
и та пара глаз, что всегда наготове:
слеза за
слезой.
1961
*
Это уже не та,
временами погружавшаяся с тобою
в песочные часы
гравитация. Нет, это —
другая.
Гравитация эта держит в тылу пустоту,
что с тобой неотступна.
Как и ты она безымянна. Быть может,
вы есть одно. Быть может,
однажды и ты назовешь меня
так же.
1961
*
Двудомен ты, Вечный,
незаселенный. Вот почему мы
строим и строим. Вот почему
стоит она, эта
жалкая кровать, — под дождем,
так вот стоит.
Войди, любимая.
Когда лежим мы с тобой здесь,
то переборка эта и есть Он сам,
самодостаточный дважды.
Оставь его, ведь он
собой лишь занят, одной половиной своей
и другой половиной. Мы же с тобой —
дождевая постель, он
придет и найдет нам сухую.
…………………………….
Не придет, не найдет нам сухую.
1961
Мерцающее древо
Слово,
возле которого легко тебя потерял я:
Никогда —
вот то слово.
То была,
и порой её знала и ты,
то была
свобода.
Мы плыли.
Помнишь ль еще, как я пел?
Вместе с мерцающим древом я пел, вместе с кормилом.
Мы плыли.
Помнишь ль еще, как плыла ты?
Распахнутой лежала ты предо мной,
ты лежала, о, лежала
перед моей вы-
рвавшейся вперед душой.
За нас обоих я плыл. Плыл не я.
То древо светилось и плыло.
Плыло ль оно? Но вокруг
была ведь вода. То был бесконечный пруд.
Бесконечный и черный, висячим он был,
висел по-течению-мира.
Помнишь ль еще, как я пел?
О –
этот дрейф!
Никогда. Вниз-по-течению-мира. То не я пел.
Распахнутой ты лежала пред
душою бродячей моей.
1961
Эрратическое[xii]
Вечера зарывают себя
под оком твоим. Губами со-
бранные слоги — прекрасный,
беззвучный шар —
помогают блуждающей звезде
найти свой центр. Камень,
некогда заснувший почти, здесь раскрывается:[xiii]
душа, ты побывала
возле всех
взорвавшихся
солнц,
в эфире.
1961
*
Тому, кто под дверью моею стоял,
вечером как-то:
ему
открылся я в слове моём: весьма
неуклюже ковылял он к уродцу[xiv] — видел я сам,
к не-
полноценному,
к брату, рожденному
в грязном сапоге вояки-холопа,
с кровожадно-
божественным
членом меж ног, к
чирикающему человечку.
Рабби, скрежетал я, рабби
Лёв:
вот кому
слово подрежь,[xv]
вот чью душу
вгони же ты в стыд
живым Ничто,
вот кому
разведи два
пальца увечных для
молитвы целящей.
Вот кому.
..............................
А еще — о рабби, дверь вечера накрепко запри.
..............................................................................
А дверь утра настежь, настежь, о ра...
1961
Мандорла[xvi]
В миндальном орехе — что в пребыванье в миндальном орехе?
Ничто.
Только Ничто в миндальном орехе.
Там в пребыванье оно неуклонно.
В Ничто — кто же там, кто? Царь.
Царь в пребывании, царь.
Он там неуклонно.
Локон еврейский, седым ты не станешь!
А твое око – куда оно в пребыванье?
Око твоё как препона встает миндалю.
Твоё око препоной Ничто восстает.
Восстаньем Царю.
Восстает твое око восстаньем.
Человеческий локон, седым ты не станешь!
Царственно-синий, пуст миндальный наш танец.
1961
*
Искусство платит цену свою,
человек ничего не платит.
Но здесь вы только ради свободы искусства,
о человеке
сообщается вам
лишь под этой эгидой.
И все-таки Бог-то во всех нас
неделимо-единый,
чудовищно-
прекрасный:
Истина.
1961
*
Ты вместе со словом, что я произнес,
вместе с молчаньем,
вместе с собою сама
в этот мир при-
бы-
ла,
любовь моя:
потерянная, тщетно-
блуждавшая, снова
и снова по-дому-болящая:
поздно.
Помоги же мне,
помоги себе,
помоги.
Путями времени уходило сказавшееся мной.
Путями времени уходило умолченное мной.
Уходило оно, уходила и ты,
в бесконечность уходила ты,
вперед и возвратно,
в никуда, в слово-прочь, в туда.
Так оставь же.
И да откроется тебе первоимя,
а второе:
да пребудет.
1961
[i] Alba — белый, чистый (лат.). Одновременно здесь ассоциации с рекой Эльбой.
[ii] Целан получил по почте от Эриха Айнхорна, жившего в Москве, альманах "Тарусские страницы", изданный в Калуге в 1961 году.
[iii] Вариация строк из "Поэмы Конца" М. Цветаевой: «В сем христианнейшем из миров / Поэты ‒ жиды».
[iv] Мост Мирабо (фр.)
[v] И какая любовь! (фр.) Перекличка со стихотворением Г. Аполлинера "Мост Мирабо".
[vi] В письме к жене, Жизели Целан-Лестранж, в сентябре 1962 года Целан называет Колхиду «тайным эхом "Вневременного", вызванного реальностью».
[vii] Образ ока один из постояннейших у поэта, обладая значительной полифонией смыслов и их оттенков. Восходит он, возможно, к самому таинственному образу в поэзии Рильке из его поздне-прощального стихотворения "Прибытие" (Ankunft):
.............................
Чтобы однажды
за тысячелетья за два перед творением новым
(мы им насладимся, если случится касанье)
внезапно: напротив тебя буду я в Оке рожден.
Рильке обращается к любимой, которую он потерял в Розе, где она спала. Око будущей встречи — новый мистический центр бытия, подобный тому внутреннему-мировому-простору, центр которого в оке ангела.
[viii] Стихотворение навеяно короткой поездкой поэта в Тюбинген, где провел свои последние десятилетия жизни Фридрих Гёльдерлин.
[ix] Почти цитата из гимна Гёльдерлина «Рейн»: «Загадка – то, что истекло из Рейна. Даже / пение едва ли снимет покров с этой тайны…»
[x] Рисовальщик и литограф Иоганн Георг Шрайнер посещал больного Гёльдерлина в его комнате-башне (которую ему сдавала семья столяра; столяр по-немецки, кстати, тоже Schreiner) в 1823, 1825 и 1826 годах.
[xi] Pallaksch – слово, изобретенное “сошедшим с ума” Гёльдерлином, означавшее одновременно и «да», и «нет». В поэзии Целана эта соединенность рассматривается как непременный ингредиент мудрости.
[xii] Странствующее, блуждающее, перенесенное ледником на большие расстояния (геолог.). Ср.: эрратические валуны.
[xiii] Камень как болевой центр в космологии Целана чрезвычайно важен для уяснения человеком своей сущности. Камень подобен тому в нас, что не есть ни растительное, ни животное. И это глубоко скрытое Иное в нас ищет нашего внимания, становясь неким раскрываемым "духовным принципом". И в этом смысле молчание камня подобно молчанию и темнóтам подлинного стихотворения. Этому "внечеловеческому" молчанию камня можно довериться, можно к нему целенаправленно идти. В заметках к Бюхнеровской речи Целан писал: «Кто уже видит проницая, прежде чем воспринимать/ощущать и созерцать, тому стихотворение открывается в своем целостном ‒ понимаемом также и в геологическом смысле ‒ могуществе; оно наполняется темнотой Противостоящего; некая эрратическая языковая глыба, молчащая навстречу тебе. Это раздражает, но это и дает тебе шанс. <...> Единственная надежда: стихотворение может еще раз стать эрратическим...» Здесь явное новое движение в поисках корня "духовности", новое в сравнении с интуицией романтиков, полагавших, что "чем больше в человеке растительного начала, тем он одухотвореннее" (Новалис, Шлегель). Камень становится новой пробой, уводящей за пределы земного, ибо его сущность откровенно звездного порядка. Ведь камни именно что прилетают из космоса, в буквальном смысле бомбардируя нас, наш состав.
[xiv] В оригинале: Kielkropf ─ ребенок-уродец из немецких народных преданий, которого чёрт иногда по известной лишь ему прихоти подбрасывает вместо нормального новорожденного младенца.
[xv] Барбара Видеман так комментирует это место: «Этому пражскому раввину и важному представителю иудейской мистики шестнадцатого столетия приписывались сверхъестественные способности: по одной из местных легенд это он создал искусственного слугу (Голема), в каждый шабат стирая в слове "emet" ("истина") на его лбу первую букву, так что из оставшегося "met" возникало "мертв"».
[xvi] Внешнее значение: итальянское название миндаля. Внутреннее значение: двойное овальное свечение (ореол) вокруг фигуры Христа или святых в католической иконографии.