Владимир Березин / ЗЛЫХ ЛЮДЕЙ НЕТ
Об авторе: ВЛАДИМИР БЕРЕЗИН
Родился в Москве, где и живёт. Окончил физический факультет МГУ. Имеет и экономическое образование. Лауреат литературных премий. Много лет занимается книжным рецензированием.
ЗЛЫХ ЛЮДЕЙ НЕТ
(фрагмент)
Литературная премия Дмитрия Горчева
Номинации «Красота/Мерзость»
Жизнь в больнице – особая жизнь. Не хуже любой другой, кстати.
А жил я тогда именно особой жизнью: по дому ходил с одним костылём, на улице – с двумя, мочился по утрам два раза – один в банку, а второй в раковину и дёргал свой хрен сам, без чужой помощи.
Нет, сначала лежал я в больнице. Лежал долго, привык, потому что возвращался потом туда ещё и ещё.
А там смотрел на разных людей, которых меняли, как блюда на званом обеде.
Он садится на стульчик у больничной койки, смотрит мне в глаза и говорит:
- Пойми, мальчик, никаких злых людей нет. Люди ровно такие, какими им позволено быть.
Вот бабка у меня была баечница. Анекдоты, значит, рассказывала, да не просто так, а будто пела. Что там твой Райкин. И жена у брата, Машенька, тоже певунья. Да и дед мой – тоже.
Один я такой – ни слуха, ни голоса.
Брат и тот, поёт – на трезвяк и сухонький.
Но поднялись все как-то. Внуки у самих скоро будут – только дети в городе живут, нос к нам не кажут.
Сейчас богато стали жить, по заграницам ездить, никто на зиму огурцы не солит – купить проще.
А я прежнюю угрюмость помню – прожили между деревней и райцентром, как в щели за комодом.
Дед мой помер рано, а бабка мне его историю рассказала. Пришёл он с войны¸ приехал домой вместе с другом-однополчанином. Мой, значит, из райцентра был, а тот-то из району. Городскому голодно, деваться некуда, а деревенский сразу кур завёл, начал обживаться – откормился, одним словом. Ну а городской мой дед понял, что дело труба, да вспомнил, что у него гармонь от отца осталась. Надел медали, чёрные очки и сел с гармонью на рынке. Так лето и перебился.
А как пришла осень – смотрит, его приятель с яйцами на рынок приехал.
Деревенский-то дружок к нему подбегает, всё никак понять не может: как, говорит, мы ж с тобой вместе с фронта ехали, и у тебя с глазами всё в порядке было! Тому деваться некуда, и он начинает врать, что дескать, в последнем бою его чуть контузило, а потом и постепенно слепота пришла. А пришла слепота, отворяй ворота, карманы на распашку, жизнь – промокашка. Деревенский дал другу яичко, да попросил, чтобы потом он спел что-нибудь для него лично. Сидят они рядом у входа на рынок, а слепец поёт жалобные песни. Но тут присмотрелся деревенский к дедовой шапке – и видит, что туда не только медь сыпят, а некоторые бабы и бумажки кидают. Да он со своими курами за неделю такого не заработает! И цап четвертную из шапки! А дед мой видит это, да что же тут поделать? Но всё же не сдержался – стал на гармони наяривать и петь: "А я всё вижу, вижу, Микола, сраное твоё дело, товарищ мой боевой!”»
Голодно было, чо.
Но выжил как-то, устроился, женился на бабке моей.
И всё оттого, что люди помогли – не один кто-то, а так, каждый по копеечке. Так и вылез из нищеты, стал работать при автобазе, да и я туда за ним.
Он машины чинил, и отец там обретался, да я тоже. Потом я в рейсы стал ходить, а он уж старенький был, и, наконец, ослеп по-настоящему.
Стал на рынок так выходить – для души. Руки гармонь держат – и ладно. Его было доведут, усадят на табуретку, а он им поёт, да слова всякие вставляет, напоминает им, что о ближнем думать надо. Жизнь-то давит, помогать надо, хоть люди и такие, какими им быть дозволено.
Станет им страшно, так поедом мать свою съедят, а чуть отогреются, разживутся хлебом, так и подобреют.
Вот мне рассказывали, как замёрзла мать с детьми в поле, потому что их никто в дом не пустил. Не открыли. Нет, дети, кажется, выжили. Ничего хорошего в той истории не было, не спорю, а уж зачем баба ночью в чисто поле подорвалась, вовсе непонятно.
Но вот, что я тебе расскажу: у меня брат с женой купили дом в деревне. До столиц у нас далеко, да и до трассы не так, чтобы близко.
Работа у меня сезонная, строительная, брат дальнобойщиком был, да тоже ко мне на летние шабашки подался. Когда работа есть – хорошо, кум королю, как нету, так сидим на запасах. Жена у брата оказалась практическая женщина, во всём толк знает, и в человечьей жизни, и в том, кто под землёй редиску красит.
А в перерывах между плотницким делом сидим мы втроём в избе, вокруг снега.
Спим, да телевизор смотрим.
Вокруг не то, чтобы нет никого, а так, в деревне десять домов – старухи понемногу отходят. Мы им воды принесём, или за едой сгоняем – вдруг кто и нам в другой раз поспособствует. Дети-то хрен приедут в этот край.
В общем, в зимнем сияньи путь серебрится, сидим как-то, вечеряем – и тут нам стук-стук в дверь.
Кто-то на ночь глядя прётся.
– Не открывай, – Маша аж побелела вся.
Ну и говорит нам, что цыганы так делали – запустят девочку в дом, она дождётся, когда все заснут, да своим дверь откроет. Они семью вырежут, подгонят "Газель” и вывезут всё.
Я сразу в эту историю не поверил: проще цыганам наркотой торговать, чем в деревнях так живиться. Ну что возьмёшь там – микроволновку да телевизор, три тыщи гробовых денег? Да три – и то много.
Недолго мялись, откинули крюк, да и открыли, а там – девочка.
Так у меня сразу холодок по спине.
Сразу она мне не понравилась, и не в том дело, что у неё что-то во внешности такое. Как раз, наоборот, соплёй перешибёшь. Но глаза неприятные – а ведь так не поймёшь, сам, может, замёрзнешь, так будешь смертью глядеть.
А девочка явно не русская, блеет что-то на своём-то языке. Деваться некуда – напоили и спать положили.
Но ведь, понимаешь, будто сами себе чёрта за пазуху пустили.
Брат мне и говорит, давай, дескать, не спать, а сам вытащил "Сайгу” и у стола попрятал. Достали мы водки и пустили по маленькой.
Сидим, телевизор одним глазом смотрим, а девочка в соседней комнате не спит. То там шаги к двери, то обратно к кровати. Так до утра время и скоротали, мы – тут, а она - там.
Наутро она ушла – не прощевайте, ни спасибо, ничего. Посмотрела так косо, и в сторону трассы потопала. А туда ещё полтора километра.
Вот и пойми что это было – с одной стороны, людям помогать надо, да и, может, ребёнок нас сам боялся… А с другой стороны, я потом своих знакомых шоферов спрашивал – правда, говорят, было дело. И три тыщи гробовых кому-то ведь нужны, и микроволновка кому-то не лишняя. Но не на "Газели” они были, и не цыгане.
Тут ведь страшно что – мы с братом поутру стоим, шатаясь, смотрим, как девочка эта валеночками топ-топ на взгорок, и оба понимаем, что ежели этим вечером сам Иисус Христос нам в своём небесном сиянии постучит, то не откроем.
Такая вот тебе, мальчик, история».
И он, порывшись в сумочке, начинает доставать гостинцы.
Он говорит: «А ты никогда в психушках не был? Нет? Я был один раз – пришёл навещать приятеля, который от армии косил. Ночь, зима, холодно ужасно. Почему ночью, я уже не помню, то ли мы ему шмаль несли, то ли ещё что, давно это было. Так вот, меня страх стал пробирать, как только я к воротам подошёл. Не знаю, как сейчас, но тогда ̶ дашь малую денюжку, и тебя пустят. И вот всё равно страшно, страх сгущается, какие-то фигуры за мутными окнами… И чувство этого липкого страха, неотвратимой беды я запомнил навсегда. А ведь по сути, я так ни одного настоящего сумасшедшего и не видел там, друг наш не в счёт, сейчас в Бостоне живёт, не тужит.
Видал я сумасшедшего человека в другом совсем месте.
Однажды нас погнали снимать фильм про Чернобыльскую зону. Ну, как ̶ погнали? Как-как… Деньги нас туда погнали, вот как. Денюжка уже немалая, не те три рубля, что мы тогда санитарам совали.
Я в этой Зоне видал много народу из тех, что вернулись обратно в леса. Живут безо всякой власти, в земле копошатся. Странный, понимаешь, призрачный мир.
И вот там я встретил одну старуху – она всю жизнь прожила в крохотном белорусском селе, где двери, вестимо, не запирались. Все друг друга знают. А после аварии, немного спустя, пришли к ним лихие люди грабить – да что там грабить, цветмет, медные провода, и всё такое по мелочи. Ну и потом, подожгли деревню. Погорельцы разбрелись куда-то, а старушка осталась.
Дом этой старушки не сгорел, но она помутилась рассудком. То, что люди, не немцы какие-то, а наши, могут поджечь деревню, так ей в голову стукнуло, что она стала жить в одном том пожарном дне.
Никакой памяти у неё не было. Она вставала, занималась своими делами, смотрела в мутное окно, дальше был пожар – и жизнь обнулялась. И на следующий день было мутное окно, белорусский лес за ним, потом пожар, и всё. Лет тридцать она жила в одном этом дне – по сравнению с этим истории про американских сурков смешны и нелепы.
Утро, ведро воды из колодца, две картошки в кастрюльке, засиженное мухами окно, а потом – пожар.
Тридцать лет, понимаешь.
Тридцать лет».
Он говорит: «Я расскажу вам, пока не подействовало снотворное, почему все ваши жизненные неудачи и человеческие обиды – фуфло. Я расскажу вам историю о том, что уважение к начальству дороже денег, а бояться мне давно надоело. И ничего мне не надо – потому что я, слышите, вы, козлы, слышал звон славы.
А вы не знаете, что это такое.
Итак, я жил однажды в иностранном городе К.
Жил не в центре, а на окраине, у леса.
Внезапно оказалось, что мои честные деньги, деньги довольно большие, вдруг завязли между винтиков чужой бюрократической машины. Мои руководители, а они были именно руководителями, а не начальниками, и хорошими людьми, пытались ссудить мне этих разноцветных денег. Но я, питаясь мюслями, давно дружил с отребьем третьего мира – с иранцами и реликтовыми тунисскими евреями одновременно, с китайцем и пакистанцем, а также крохотным человеком неизвестной народности. Он-то как раз и увидел, что я нашёл на помойке телевизор и довёл его до ума. Потом он смотрел, как я воткнул в антенный ввод витую пару и привесил на разведённые концы пару пивных банок. Мой знакомец, с трудом поменявший привычное направление письма, восхитился этим. Дело в том, что за легальную антенну нужно было платить налог, да и стоила она дорого. Скоро я делал самодельные антенны приятелям-арабам – они несли мне пока ещё полные банки, зная, что они быстро будут подготовлены к заоконной инсталляции.
И вот однажды, выйдя во внутренний дворик, я обнаружил, что из большей части окон моего дома свешиваются парные банки из-под пива, раскачивающиеся на проводах. Ветер тихо пел в них, и банки звенели.
Звенели…
Это был звон славы, слышите вы, гады! Поэтому мне ни хрена не страшно терять, и ничего никому не надо доказывать.
Всё, уснул».
Родился в Москве, где и живёт. Окончил физический факультет МГУ. Имеет и экономическое образование. Лауреат литературных премий. Много лет занимается книжным рецензированием.
ЗЛЫХ ЛЮДЕЙ НЕТ
(фрагмент)
Литературная премия Дмитрия Горчева
Номинации «Красота/Мерзость»
Жизнь в больнице – особая жизнь. Не хуже любой другой, кстати.
А жил я тогда именно особой жизнью: по дому ходил с одним костылём, на улице – с двумя, мочился по утрам два раза – один в банку, а второй в раковину и дёргал свой хрен сам, без чужой помощи.
Нет, сначала лежал я в больнице. Лежал долго, привык, потому что возвращался потом туда ещё и ещё.
А там смотрел на разных людей, которых меняли, как блюда на званом обеде.
Он садится на стульчик у больничной койки, смотрит мне в глаза и говорит:
- Пойми, мальчик, никаких злых людей нет. Люди ровно такие, какими им позволено быть.
Вот бабка у меня была баечница. Анекдоты, значит, рассказывала, да не просто так, а будто пела. Что там твой Райкин. И жена у брата, Машенька, тоже певунья. Да и дед мой – тоже.
Один я такой – ни слуха, ни голоса.
Брат и тот, поёт – на трезвяк и сухонький.
Но поднялись все как-то. Внуки у самих скоро будут – только дети в городе живут, нос к нам не кажут.
Сейчас богато стали жить, по заграницам ездить, никто на зиму огурцы не солит – купить проще.
А я прежнюю угрюмость помню – прожили между деревней и райцентром, как в щели за комодом.
Дед мой помер рано, а бабка мне его историю рассказала. Пришёл он с войны¸ приехал домой вместе с другом-однополчанином. Мой, значит, из райцентра был, а тот-то из району. Городскому голодно, деваться некуда, а деревенский сразу кур завёл, начал обживаться – откормился, одним словом. Ну а городской мой дед понял, что дело труба, да вспомнил, что у него гармонь от отца осталась. Надел медали, чёрные очки и сел с гармонью на рынке. Так лето и перебился.
А как пришла осень – смотрит, его приятель с яйцами на рынок приехал.
Деревенский-то дружок к нему подбегает, всё никак понять не может: как, говорит, мы ж с тобой вместе с фронта ехали, и у тебя с глазами всё в порядке было! Тому деваться некуда, и он начинает врать, что дескать, в последнем бою его чуть контузило, а потом и постепенно слепота пришла. А пришла слепота, отворяй ворота, карманы на распашку, жизнь – промокашка. Деревенский дал другу яичко, да попросил, чтобы потом он спел что-нибудь для него лично. Сидят они рядом у входа на рынок, а слепец поёт жалобные песни. Но тут присмотрелся деревенский к дедовой шапке – и видит, что туда не только медь сыпят, а некоторые бабы и бумажки кидают. Да он со своими курами за неделю такого не заработает! И цап четвертную из шапки! А дед мой видит это, да что же тут поделать? Но всё же не сдержался – стал на гармони наяривать и петь: "А я всё вижу, вижу, Микола, сраное твоё дело, товарищ мой боевой!”»
Голодно было, чо.
Но выжил как-то, устроился, женился на бабке моей.
И всё оттого, что люди помогли – не один кто-то, а так, каждый по копеечке. Так и вылез из нищеты, стал работать при автобазе, да и я туда за ним.
Он машины чинил, и отец там обретался, да я тоже. Потом я в рейсы стал ходить, а он уж старенький был, и, наконец, ослеп по-настоящему.
Стал на рынок так выходить – для души. Руки гармонь держат – и ладно. Его было доведут, усадят на табуретку, а он им поёт, да слова всякие вставляет, напоминает им, что о ближнем думать надо. Жизнь-то давит, помогать надо, хоть люди и такие, какими им быть дозволено.
Станет им страшно, так поедом мать свою съедят, а чуть отогреются, разживутся хлебом, так и подобреют.
Вот мне рассказывали, как замёрзла мать с детьми в поле, потому что их никто в дом не пустил. Не открыли. Нет, дети, кажется, выжили. Ничего хорошего в той истории не было, не спорю, а уж зачем баба ночью в чисто поле подорвалась, вовсе непонятно.
Но вот, что я тебе расскажу: у меня брат с женой купили дом в деревне. До столиц у нас далеко, да и до трассы не так, чтобы близко.
Работа у меня сезонная, строительная, брат дальнобойщиком был, да тоже ко мне на летние шабашки подался. Когда работа есть – хорошо, кум королю, как нету, так сидим на запасах. Жена у брата оказалась практическая женщина, во всём толк знает, и в человечьей жизни, и в том, кто под землёй редиску красит.
А в перерывах между плотницким делом сидим мы втроём в избе, вокруг снега.
Спим, да телевизор смотрим.
Вокруг не то, чтобы нет никого, а так, в деревне десять домов – старухи понемногу отходят. Мы им воды принесём, или за едой сгоняем – вдруг кто и нам в другой раз поспособствует. Дети-то хрен приедут в этот край.
В общем, в зимнем сияньи путь серебрится, сидим как-то, вечеряем – и тут нам стук-стук в дверь.
Кто-то на ночь глядя прётся.
– Не открывай, – Маша аж побелела вся.
Ну и говорит нам, что цыганы так делали – запустят девочку в дом, она дождётся, когда все заснут, да своим дверь откроет. Они семью вырежут, подгонят "Газель” и вывезут всё.
Я сразу в эту историю не поверил: проще цыганам наркотой торговать, чем в деревнях так живиться. Ну что возьмёшь там – микроволновку да телевизор, три тыщи гробовых денег? Да три – и то много.
Недолго мялись, откинули крюк, да и открыли, а там – девочка.
Так у меня сразу холодок по спине.
Сразу она мне не понравилась, и не в том дело, что у неё что-то во внешности такое. Как раз, наоборот, соплёй перешибёшь. Но глаза неприятные – а ведь так не поймёшь, сам, может, замёрзнешь, так будешь смертью глядеть.
А девочка явно не русская, блеет что-то на своём-то языке. Деваться некуда – напоили и спать положили.
Но ведь, понимаешь, будто сами себе чёрта за пазуху пустили.
Брат мне и говорит, давай, дескать, не спать, а сам вытащил "Сайгу” и у стола попрятал. Достали мы водки и пустили по маленькой.
Сидим, телевизор одним глазом смотрим, а девочка в соседней комнате не спит. То там шаги к двери, то обратно к кровати. Так до утра время и скоротали, мы – тут, а она - там.
Наутро она ушла – не прощевайте, ни спасибо, ничего. Посмотрела так косо, и в сторону трассы потопала. А туда ещё полтора километра.
Вот и пойми что это было – с одной стороны, людям помогать надо, да и, может, ребёнок нас сам боялся… А с другой стороны, я потом своих знакомых шоферов спрашивал – правда, говорят, было дело. И три тыщи гробовых кому-то ведь нужны, и микроволновка кому-то не лишняя. Но не на "Газели” они были, и не цыгане.
Тут ведь страшно что – мы с братом поутру стоим, шатаясь, смотрим, как девочка эта валеночками топ-топ на взгорок, и оба понимаем, что ежели этим вечером сам Иисус Христос нам в своём небесном сиянии постучит, то не откроем.
Такая вот тебе, мальчик, история».
И он, порывшись в сумочке, начинает доставать гостинцы.
Он говорит: «А ты никогда в психушках не был? Нет? Я был один раз – пришёл навещать приятеля, который от армии косил. Ночь, зима, холодно ужасно. Почему ночью, я уже не помню, то ли мы ему шмаль несли, то ли ещё что, давно это было. Так вот, меня страх стал пробирать, как только я к воротам подошёл. Не знаю, как сейчас, но тогда ̶ дашь малую денюжку, и тебя пустят. И вот всё равно страшно, страх сгущается, какие-то фигуры за мутными окнами… И чувство этого липкого страха, неотвратимой беды я запомнил навсегда. А ведь по сути, я так ни одного настоящего сумасшедшего и не видел там, друг наш не в счёт, сейчас в Бостоне живёт, не тужит.
Видал я сумасшедшего человека в другом совсем месте.
Однажды нас погнали снимать фильм про Чернобыльскую зону. Ну, как ̶ погнали? Как-как… Деньги нас туда погнали, вот как. Денюжка уже немалая, не те три рубля, что мы тогда санитарам совали.
Я в этой Зоне видал много народу из тех, что вернулись обратно в леса. Живут безо всякой власти, в земле копошатся. Странный, понимаешь, призрачный мир.
И вот там я встретил одну старуху – она всю жизнь прожила в крохотном белорусском селе, где двери, вестимо, не запирались. Все друг друга знают. А после аварии, немного спустя, пришли к ним лихие люди грабить – да что там грабить, цветмет, медные провода, и всё такое по мелочи. Ну и потом, подожгли деревню. Погорельцы разбрелись куда-то, а старушка осталась.
Дом этой старушки не сгорел, но она помутилась рассудком. То, что люди, не немцы какие-то, а наши, могут поджечь деревню, так ей в голову стукнуло, что она стала жить в одном том пожарном дне.
Никакой памяти у неё не было. Она вставала, занималась своими делами, смотрела в мутное окно, дальше был пожар – и жизнь обнулялась. И на следующий день было мутное окно, белорусский лес за ним, потом пожар, и всё. Лет тридцать она жила в одном этом дне – по сравнению с этим истории про американских сурков смешны и нелепы.
Утро, ведро воды из колодца, две картошки в кастрюльке, засиженное мухами окно, а потом – пожар.
Тридцать лет, понимаешь.
Тридцать лет».
Он говорит: «Я расскажу вам, пока не подействовало снотворное, почему все ваши жизненные неудачи и человеческие обиды – фуфло. Я расскажу вам историю о том, что уважение к начальству дороже денег, а бояться мне давно надоело. И ничего мне не надо – потому что я, слышите, вы, козлы, слышал звон славы.
А вы не знаете, что это такое.
Итак, я жил однажды в иностранном городе К.
Жил не в центре, а на окраине, у леса.
Внезапно оказалось, что мои честные деньги, деньги довольно большие, вдруг завязли между винтиков чужой бюрократической машины. Мои руководители, а они были именно руководителями, а не начальниками, и хорошими людьми, пытались ссудить мне этих разноцветных денег. Но я, питаясь мюслями, давно дружил с отребьем третьего мира – с иранцами и реликтовыми тунисскими евреями одновременно, с китайцем и пакистанцем, а также крохотным человеком неизвестной народности. Он-то как раз и увидел, что я нашёл на помойке телевизор и довёл его до ума. Потом он смотрел, как я воткнул в антенный ввод витую пару и привесил на разведённые концы пару пивных банок. Мой знакомец, с трудом поменявший привычное направление письма, восхитился этим. Дело в том, что за легальную антенну нужно было платить налог, да и стоила она дорого. Скоро я делал самодельные антенны приятелям-арабам – они несли мне пока ещё полные банки, зная, что они быстро будут подготовлены к заоконной инсталляции.
И вот однажды, выйдя во внутренний дворик, я обнаружил, что из большей части окон моего дома свешиваются парные банки из-под пива, раскачивающиеся на проводах. Ветер тихо пел в них, и банки звенели.
Звенели…
Это был звон славы, слышите вы, гады! Поэтому мне ни хрена не страшно терять, и ничего никому не надо доказывать.
Всё, уснул».