Ирина Батакова / МА
Об авторе: ИРИНА БАТАКОВА
Родилась в Бресте. Окончила Белорусскую государственную академию искусств. Работала художником-оформителем и книжным иллюстратором. Выпускница литературного института им. Горького (2010). Дипломант X Международного Волошинского фестиваля в номинации проза (2012), лауреат Премии Русского Гулливера в номинации короткий рассказ (2015). Рассказы публиковались в журналах «Дружба народов», «Лед и пламень», «Homo Legens», «Гвидеон» и др. Автор книги "Песок" (2017). Живет и работает в Минске.
1
- Ма, а почему медузы тают на солнце?
- Не знаю.
- А им больно от этого?
- …
Ма сидела лицом к морю, спиной к Альке. Алька добавила ракушку в нитку самодельных бус и, взяв их на отвес, словно силок, понесла крадучись к матери. Та не двигалась, сосредоточенно впитывала в себя светлое утро.
- Ай! - вскрикнула Алька.
Ма обернулась. Ветер сразу подул ей в затылок, и черные перья волос облепили носатый профиль.
- Я наступила на стекло, - объяснила Алька, подпрыгивая на одной ноге.
Мать быстро подалась к Альке всем телом. Та кособоко плюхнулась рядом и задрала пятку: ничего страшного, маленькая царапина, капелька крови. А стекло - вот оно, изумрудный плоский осколок величиной с копейку. Пустяк.
- Будь осторожнее, - сказала Ма.
Взяв осколок, она посмотрела сквозь него на солнце и по-мальчишески швырнула в море. «Ой, это ведь как жертвоприношение. Теперь в море есть капелька моей крови», - заметила Алька. «Глупости. В сумке пластырь, заклей…». Алька вывернула сумку, посыпалась косметика, ключи, бумажки… а, вот он. Раз, два и готово. «…И не ходи по пляжу босиком. А то будет, как с твоей бабушкой…». Алька криво улыбнулась (ей не хотелось в сотый раз слушать семейную легенду) и протянула матери свой шедевр двухдневной работы - нитку бисера с красными кисточками и белыми ракушками между ними. «Что за улыбочка? - подозрительно сказала Ма, не замечая подарка. - Вот никогда ты меня не слушаешь. Все хихикаешь. И очень зря…». Она замолчала, но, взбудораженная, раскачивалась слегка и поводила своим острым клювом, глядя куда-то вдаль.
Алька, нацепив бусы себе на шею, ушла в море.
Сжав плотно губы, она плыла к горизонту. Было очень тихо. «Где-то там, на дне, лежит себе изумрудный осколок с капелькой моей крови…». Алька вспомнила, как наступила на него, тошный момент боли. Потом - со стыдом - как смотрела на мать и криво улыбалась. «Раньше Ма была другая… А теперь… этот нос… и вообще. Так, наверное, нельзя, нельзя так думать». Но она продолжала думать об этом. Между тем что-то изменилось. Стало пасмурно и, казалось, где-то поднялся ветер. Все быстро потемнело. Алька обернулась – на берегу, все так же неподвижно, белела фигура матери, но где-то далеко в стороне, как чужая. Казалось, вот-вот - и мать совсем от нее отнесется и станет посторонним предметом.
Альке вдруг стало тоскливо и страшно. Она почувствовала себя беспомощной, еле шевелящей крохотными лапками в огромной воде. «Если бы у меня было какое-нибудь волшебное волшебство, - подумала Алька, - я бы загадала…»
- Алька! Плыви обратно!
«Я бы загадала всё-всё уметь… все на свете… Чтобы плавать как дельфин и летать как птица… чтобы… Нет, не то... Я бы сделала так…»
- Алька!
«… чтобы мне никогда не было больно… и стыдно… и страшно».
И порвав на шее нитку бус, она отпустила ее на волну.
- Зачем ты пошла купаться? У тебя же нога, - сказала мать.
Голос ее звучал безучастно. Глаза упирались в невидимое. Мокрая Алька присела перед ней. «Ма-а, - позвала она, - ма-ма!». Мать озабоченно оглядела себя длинным носом. «Я совсем не загорела, - сказала она, - а сегодня приезжает Виноградов». Она посмотрела на часы. «Кстати, пора уже, надо его встретить, а то он нас не найдет. Ну, все, окунусь разок, и на станцию».
2
Виноградов должен был приехать в двенадцать. А они - на минуту опоздали. «Туда», - сказала Ма, потянув воздух своим ищейским носом. Нужно было перехватить Виноградова где-нибудь (хотя бы) на четверти его пути от станции, пресечь хаотические его телодвижения в разных направлениях. Они ринулись «туда» и, пробежав марафонским шагом квартал, успели заметить в рамке открывшегося перекрестка его перпендикулярный бег. Виноградов пронесся по горизонту со скоростью самозабвенного локомотива, весь в профиль, с произраставшими из спины острыми горбами сумок. И прежде чем Ма успела прокричать ему свои позывные, скрылся за скобкой видимости.
«Вот дурак! - сказала Ма, - так он весь город оббегает».
Догонять Виноградова, просто следуя по пятам, было занятием безнадежным. Его можно было только перехватить, выйти наперерез - здесь требовалась особая тактика, нет - особое чутье, и мать таким чутьем обладала. «Туда!» - командовала она, как легендарный какой-нибудь полководец указывая самый абсурдный путь. Он-то и оказывался единственно верным. Поимка Виноградова, который то появлялся, то ускользал на этом пути, была лишь делом времени.
В каком-то тупиковом переулке они его, наконец, настигли. Он, размахивая руками, о чем-то говорил с ситцевой старухой у колонки.
- Виноградов!!! Черт тебя подери…
Виноградов развернулся, увидел, подбежал, громыхая своими горбами. «А я это!.. Думал, вы уже не придете! Побежал искать дом, а адреса не помню! Ух, ну и жара!». Он весь сочился потом, бодро пыхтел, смеялся, быстро-быстро говорил. Его большое красное лицо было измученным, длинные, вылинявшие на солнце волосы липли ко лбу. Глаза страдальчески и дико зыркали.
- Я нашел халтуру в Евпатории, роспись бассейна, вагончик дают для жилья… на берегу моря… Еда в столовой бесплатно, как сотрудникам… Завтра можно начинать. Работы дней на тридцать. Директор - нормальный мужик, обещает аванс, мы с ним посидели, выпили, ну не сильно, так, хи-хи, за ради знакомства… с мужиками познакомился, материалы я с собой привез… Там оставил. А это твое - сумки, краски, этюдник… ты ж просила… А жарааа! Я вчера чуть не сдох, пока бегал с этими баулами. Ох, аж сердце знаешь как схватило! Не, ну к черту, такое пекло...
- Виноградов, ты можешь не тараторить? Я ничего не понимаю. Что, где, какую работу? Вагончик, мужики… Бред какой-то… И зачем ты вез сюда все это, если завтра надо ехать?
- Ну дак ты ж просила!
- Я думала писать, а не по халтурам разъезжать…
Они вышли на дорогу, которая на подъеме упиралась в абрикосовый сад и, огибая его, вела к дому. Алька побежала вперед. Сад был огорожен решетчатым забором, за которым виднелись манящие тропинки между деревьями. Алька медленно прошла вдоль решетки, подала руку знакомой ветке абрикоса и, когда голоса Ма и Виноградова приблизились («А я тебе говорю, всё… Пожалуйста, можешь делать… без меня…»), снова припустила вскачь. За поворотом открылась узкая улица, уложенная мягким, как хлебная корка, булыжником, и группа желтых двухэтажных домов, которые без солнца стояли нахмуренные. Небо так и не прояснилось. Ветер уморился и как бы припал к земле, воздух остановился. Алька обернулась и увидела высокий пояс моря и маленькое темное пятно над ним, из которого беззвучно выскочила нитка молнии. Когда Алька подходила к крыльцу дома, ее догнало легкое эхо грома.
По крыльцу ползал толстый карапуз с белым пухом на затылке, и рядом - кошка, подняв дрожащий хвост, обхаживала огромного детеныша, притиралась к его рывкам и качаниям и вся трепетала. Алька наклонилась, чтобы погладить - но задумалась - кого из двух, и в этот момент ребенок, потянувшись за кошкой, покатился вниз со ступенек, полежал немного, сурово разглядывая небо и Альку, и затем медленно, с хорошим накатом, заревел. Кошка исчезла. Алька сделала движение к ребенку, но застыла, вглядываясь в его лицо: в нем не изображалось ни боли, ни страха, ни гнева, ничего беспомощного, а только какая-то…
- Алька, что ты делаешь?! - (это подошли к дому Ма с Виноградовым).
… а только какая-то требовательная, могучая сила…
- Ничего. Он упал и орет, а я это… я хотела поднять.
В этот момент из подъезда вышла на длинных ногах большая женщина в маленьком халатике, с головой как растрепанная хризантема. Озарила окружающих глазами. Взяла ребенка, который тотчас успокоился, и унесла в дом.
- Черт знает что… В общем, я тебе сказала, - продолжала Ма, обращаясь к Виноградову, который вид имел уже совсем жалкий и дикий, - с меня хватит. Ты можешь делать все что хочешь. Но я больше не намерена…
- Дак я это…
- Ты мне семь лет про высокое искусство талдычил. Черт, где же ключи… И что мы имеем теперь? - она вдруг захохотала с театральным сарказмом: - Высокое искусство! О да! Выше уже некуда… Скоро росписи в общественных туалетах будем делать. Нет уж, хватит с меня. Хватит… хватит… - она все повторяла это «хватит», остервенело потроша сумку. Наконец, ликующе объявила: - Ключа нет! - и, помолчав, сказала отрешенно: - Надо возвращаться на лиман.
В небе пророкотало - но еще очень далеко.
- Замечательно, - сказала Ма, - еще и под дождь попадем. И все из-за тебя (вгляд на Альку).
- Почему из-за меня?..
- А кто вывернул мою сумку?
Алька вспомнила мелодичный звяк упавших в песок ключей и вздохнула.
- Вы оба всё всегда делаете абы-как - хвать, туда, сюда, в разные стороны. Бардак. Теперь иди ищи на пляже эти ключи.
- Вот пойду и найду… Подумаешь.
- Пойдешь, не волнуйся. Только сперва пойди к соседям, попроси, чтоб за вещами присмотрели.
Виноградов встрепенулся:
- Дак это! Их же намочит. Может, оставить у соседей? А лучше пусть Алька тут останется.
- Виноградов, не суетись. В подъезд отнеси и всё. А насчет Альки я лучше знаю, что лучше.
- Да я что. Я ничего. Я так...
Алька вошла в подъезд и позвонила в первую попавшуюся квартиру. Дверь открыла та, большая, длинноногая, в халатике, держа у лица сигарету. «Вы не могли бы…». Виноградов как раз вносил вещи. Женщина затянулась, посмотрела на него сквозь дым, прищурившись. «Здрасьте!» - сказал смущенный Виноградов и сбежал. «…Покараулить… то есть присмотреть… мы потеряли ключи, - закончила Алька и зачем-то спросила: - как ваш малыш?». «Хорошо», - ответила соседка, и Алька не поняла, к чему относилось это «хорошо». «А можно воды?» - спросила она, и женщина движением головы сделала знак войти.
Из тесного коридора просматривался угол комнаты, край продавленного дивана и над ним гобелен с лебедями. На полу возле дивана сидел карапуз, энергично разрывая на куски и разбрасывая вокруг себя какие-то журналы. Увидев Альку, он весь напрягся от восторга и издал победный клич, потрясая обрывками страниц в крепких кулачках.
Радио на кухне острым фальцетом пело «Феличиту». Женщина стояла у окна с сигаретой, склонив голову к плечу. Теперь она еще больше была похожа на хризантему, только увядшую. Алька хотела ей об этом сказать, но подумала, что это будет бестактно.
- У вас хороший малыш, - сказала она, стараясь говорить житейским тоном, как равная, и даже улыбнулась, будто равная, хотя хризантема и не смотрела на нее. - Вы его любите?
Хризантема курила и молчала.
- Я бы любила… - сказала Алька и вздохнула.
- Это твой папа приехал? - равнодушно спросила хризантема, не оборачиваясь.
Алька подошла к окну и встала рядом. Из-за занавески, пахнущей утюгом, виден был фрагмент двора, тень от дерева и в ней - понурый Виноградов с затравленной улыбкой на большом красном лице. Ма стояла рядом, но ее не было видно, только голос был слышен: «бу-бу-бу», и рука летала, что-то доказывая.
- А что, разве похоже? - спросила Алька.
Хризантема медленно повернула голову и посмотрела на Альку так, будто впервые всерьез заметила ее существование. И сказала ей, как равной, просто:
- Нет.
И добавила уже другим тоном:
- Ну, пей воду и тикай отсюда.
3
- Может, обойдет стороной? - сказал Виноградов, глядя в небо.
Небо над морем наполовину заволоклось тучей, которая серой тьмой снизу соединилась с горизонтом. Молнии трепетали в разных ее краях, как бело-синие капилляры, пронизывающие все тело тучи, но гром доносился до городка лениво и дремотно, расходуясь в дальней дороге. «Еще до пляжа не дошла, идет как будто боком. Пронесет, а?». Ма молчала, вся ушла в себя. «Или успеем? - шумно бодрился Виноградов, шагая впереди и поминутно оглядываясь. - Ну-ка, прибавим ходу, а? Я в детстве так грозы боялся!.. О! Помню, забьюсь куда-нибудь в подпол, мать найти не может… Да что - раньше ведь не так было. Дома деревянные, деревня! Как гроза - так и пожар. Помню, молния попала в зернохранилище - народ бежит с ведрами, а что эти ведра, тьфу, если и так льет кругом как из ведра. Да… А сейчас что, сейчас конечно… И грозы какие-то не те, что были… так, побренчит что-то, покапает. Измельчалось все». Они спустились мимо смиренного потемневшего сада, промахали напрямки, дворами, город, миновали станцию и вышли к побережью. «А вот, помню, с братом… пошли мы в соседний колхоз… Я малой еще был, годиков пять, а брат постарше, но тоже сопляк. И тут - буря, град с куриное яйцо, а до деревни еще километров пять…». «Виноградов, ты как начнешь про свое детство, так стыдно слушать, будто старик столетний, - сказала Ма. - Град, конечно, обязательно с куриное яйцо. Пять километров до деревни в лаптях. А если в город - то только рыбным обозом».
Вдруг все помутилось, зашумело. Сильный ветер побежал навстречу темной стеной пыли и песка, вертя бумажки, траву, ветки, листья… Обрушился, хлестнул. Алька задохнулась, вся съежилась, обхватила руками голову, пытаясь удержать волосы, взлетевшие кверху. Черная туча разрезалась длинным ослепительным зигзагом, и с нарастающим напором загрохотало - сперва издали, потом толчками подкатило и над самой головой яростно ударило, и Алька вколоченным гвоздем замерла на месте. Сразу же хлынул дождь. «Под навес! Под навес!» - скалясь от ветра и дождя, закричал Виноградов и побежал к берегу. Ма схватила Альку за плечо, и они помчались следом. Восторг охватил всех троих от страшной внезапной бури, они хохотали и кричали на бегу и, укрывшись под навесом, в тесноте, припадая друг к другу, продолжали смеяться, будто гром что-то каменное разбил между ними и освободил живое…
Море разбухло, возвысилось и тяжело дышало, то глубоко втягивая в себя волны с берега, то выбрасывая их с грохотом обратно. Ливень колотил со всех сторон, все вокруг стало мраком и шумом. Молния на миг сделала видимым весь мир, который везде двигался и мчался. Новый удар грома показался Альке смертельным, но очнувшись, она увидела, что продолжает жить. Ма и Виноградов тоже были еще живы, но уже как-то затуманились, слились с общей серой мглой, застыли. Долгая гроза стала им привычной и скучной. Алька всмотрелась в них по очереди и увидела, что они опять живут по отдельности, вдалеке друг от друга и от нее.
Ма обвила колени руками и глядела куда-то в пустоту своим обычным безучастным лицом.
- Теперь уж точно ключей не найдем, - сказала она.
Виноградов пошевелился, словно заставляя себя и нарочно бодря.
- Найдееем! - напевно сказал он, и видно было, что он не верит в то, что говорит.
- Да уж. Все смыло. Самое главное, там были все наши ключи, целая связка.
- Тем легче будет найти!
- Да уж, легче. У тебя всё повод для бессмысленного веселья…
- Ну дак. А зачем делать из мухи сло… - начал было Виноградов, но тут снова ударил гром.
Алька закрыла уши руками и потесней сама в себе сжалась.
Так она просидела некоторое время, не слыша, но чувствуя спиной разговор. «Сейчас она ему скажет что-нибудь вроде: Как?! это я да из мухи да слона?! А он сразу весь взбудоражится, будет оправдываться… А она сделает вот такое лицо (тут Алька ясно представила, какое лицо сделает Ма, и похолодела), и начнеется… А может, нет? Может, они о чем-нибудь хорошем говорят, даже смеются, или просто так болтают о том о сём…». Алька осторожно отлепила ладони от ушей.
- … доказать, что я что-то там себе фантазирую несуществующее и выставить меня дурой!
Алька содрогнулась и вся понурилась, пригнулась к земле.
- Господи! Ну кому, кому доказать? Перед кем выставить?
- Перед кем… Да вот перед ней, хотя бы. Она уже все твои повадки перенимает. Эти двусмысленные улыбочки… Ушки вон зажимает…
- Ма! - закричала Алька заунывным голосом.
- И что это за слово такое - «Ма»? Сколько раз говорила: зови меня по нормальному. Вообще, все это мне уже надоело.
Виноградов устало взъерошил на голове мокрую паклю волос.
- Ну что, что тебе надоело? «Ма»… Хорошее слово. Звучное… Ма! - вдруг возопил он театрально. - Великая богиня Ма! Я молюсь на тебя! Падаю на колени (тут он и вправду упал на колени и ткнулся лбом в землю) перед твоим могуществом!
Ма посмотрела на него сверху и сбоку брезгливо.
- Идиот…
- Смилуйся, царица милосердная! - не унимался коленопреклоненный Виноградов, делая странные пассы руками, так что казалось, будто он собирается совершить какой-то трюк, стоя на голове. - Не гневайся! Призри мя … И бытие мое… Ниспошли и соблаговоли… Не вели казнить, вели миловать.
- Дурак.
- Дурак! Как есть дурак, ваша светлость! - крикнул Виноградов, подскочив как неваляшка. - Не извольте серчать! Дураком родился, дураком помру - участь наша дурацкая такая.
- Ну-ну, давай-давай. Кривляйся, мистер простодушный. Все покажи, на что способен.
- Я еще и сплясать могу. Хочешь спляшу? Хочешь?
Виноградов выскочил из-под навеса в дождь и, вертясь, подпрыгивая и приседая, стал колотить себя по коленям, пяткам, по животу, груди... Мать смотрела на этот темный вихрь в стене ливня, не шевелясь, с вытянутым лицом и с каким-то болезненным пораженным видом. В свете молний фигура облепленного водой Виноградова приобретала обостренно гротескный оттенок, особенно когда он разворачивался задом и с заячьим задором барабанил себя по ягодицам. Раскаты грома придавали танцу мрачное, ритуально-магическое звучание.
Виноградов уморился скоро, поник, вернулся и смирно сел.
- Вот в этом ты весь, - выдержав паузу, сказала Ма. Голос ее был проникнут удовлетворением и трагической печалью. - Ты больной, Виноградов. Я с тобой связалась и тоже больной стала. Я ведь была когда-то и красивой, и веселой... А сейчас что? Посмотри на меня, что ты со мной сделал. Тощая, страшная, все зубы потеряла…
- Ну уж и все. Штуки четыре-пять…
Ма закивала монотонно:
- Конечно. Тебе наплевать на мои зубы. Сам-то вон какой сытый, рожа, смотри, скоро лопнет.
- Скорей бы уж…
«Проклятые ключи!» - подумала Алька с бесконечной тоской в сердце. И тут новая вспышка молнии ослепила ее догадкой: ключи тут совсем ни при чем! Это просто так придуман мир. Чтобы человеку было томительно и неспокойно жить, чтобы некуда было податься ему, маленькому, негде спрятаться. Чтобы была эта бесконечная тоска в сердце. Эта нескончаемая мука внутри… А зачем? зачем все так устроено в человеке? Может быть, в этом есть какой-то самый главный, таинственный смысл?.. Да, наверное, иначе никак объяснить нельзя. Значит, так и должно быть, так надо?
- Нет, - сказала Алька вслух. - Не надо… Не надо!
Ма, что-то говорившая в это время Виноградову, запнулась на полуслове и в глубоком недоумении посмотрела на нее:
- Что не надо?
- Всё. Не надо так. Это все неправильно! Почему вы грызете друг друга, мучаете и ненавидите? Почему вы такие? Замолчите!
Лицо матери, хмурое, сдвинутое во всех чертах к носу, поглощенное борьбой с Виноградовым, медленно прояснилось.
- Ооо… - протянула она оскорбленно. - Дожилась. Дождалась! Дочка мне рот затыкает, - она закивала головой, словно осталась чем-то чрезвычайно удовлетворена. - Все твое влияние! Ты мной всю жизнь командовал и рот затыкал. Есть с кого брать пример.
Виноградов тоже кивал в ответ - с блуждающей улыбкой душевнобольного.
Алька вдруг засмеялась - в этом смехе что-то внезапно спало с нее, обнажив другую, незнакомую им Альку, и они от этого насторожились.
- Бред, - сказала она, успокоившись. - Он ведь боится тебя.
Ма снова потемнела и нахмурилась.
- Не твое дело. Слишком умная стала. Слово-то какое – «бред»… ну ты погляди!.. Судит она, видишь ли. Меня, значит, судишь? А его жалеешь? Ну-ну. Мать плохая, значит. Не стыдно тебе?
Алька поискала внутри - нет, ей не было стыдно.
- Нет, - сказала она опустошенно. - Мне жалко вас. Тебя вот жалко…
- Жалко?! - Ма задохнулась от негодования. - Да кто ты такая?! Шмакадявка одиннадцатилетняя… а туда же. Ишь ты, как заговорила. Зеленая какая, а внутри, оказывается, уже вся… испорченная. Душа - как червивое яблоко…
- Нет! - закричала пораженная в самое сердце Алька. Она кричала прямо в лицо матери, которое сморщивалось и отодвигалось от нее, как от чего-то неприличного. - Неправда! У меня душа не червивое яблоко! Это ты - злая, злая! Поэтому стала такая некрасивая! А я… Я не боюсь тебя! Не бо…
Хлоп! - ладонь Ма наотмашь легла на Алькино орущее лицо. Алька вскочила на ноги.
- Мне не больно! - крикнула она глухо. - Не больно. Я так загадала. Мне никогда теперь не будет больно!
И она побежала прочь - по берегу, под ливнем, рядом с тяжело ворочающимся морем…
Гроза уходила, дождь побледнел, и сквозь него уже можно было различить дальние очертания и черную лодку на берегу, лежащую килем кверху. Алька добежала до лодки и, протиснувшись в проем между краем борта и землей, забралась внутрь, легла навзничь и заревела. «У тебя есть капля моей крови и мои бусы. Теперь возьми мою душу, - шептала она кому-то, - мне плохо с ней». Удаляющееся рокотание грома прозвучало невнятным ответом. И сразу все стало тихо. Дождь внезапно перестал. Сквозь щели в досках Алька увидела светлое как жемчуг небо. «Ааалькаа! - кричали вдали, - Алька, вернись!». Этот зов ее сладко успокаивал. Пусть. Пусть ищут. Вот возьму и умру здесь. Тогда они опомнятся. Но будет поздно.
Мимо, крепко вбивая шаги в землю, пробежал кто-то - судя по быстрому топоту, Виноградов. Потом все смолкло. Алька в своем черном деревянном убежище разглядывала кусочки неба, судорожно вздыхала и ни о чем больше не думала. Навздыхавшись, она тихонько уснула.
4
«Да вот она где, - раздался очень близко голос снаружи, - вылазь, кончай дурить». «Тише, не выдавай меня, - попросила Алька. - Я хочу здесь остаться, а к вам возвращаться не хочу. Лучше пусть я умру». Виноградов крякнул, помолчал, подвигался, шурша песком. «Не надо, Алька. Вылезай, а, и пойдем домой. Я ключи нашел… Мать там волнуется… Ты это… Зря ты так с ней. Так ведь нельзя. Нехорошо. Пойди попроси прощения, и все наладится». «Ничего не наладится, - сказала Алька, - уходи». Но он не уходил. «Уже темнеет», - сказал грустный и оттого не похожий сам на себя голос Виноградова. Лодка молчала. «Смотри, Алька, уже ночь наступила». Алька посмотрела и увидела много звезд, они мерцали, падали, жили и умирали у нее на глазах. Но она не отозвалась. «Слышишь, мать там плачет». Она прислушалась и уловила слабые звуки рыданий. Сердце в ней горестно сжалось, но она ничего не сказала. «У тебя души нет», - сказал печальный, совсем изменившийся голос. «Да, - ответила Алька, - у меня ее больше нет. Я ее отдала». «Кому?». «Не знаю… Мне все равно». «Зачем?». «Чтобы быть всемогущей». Голос улыбнулся: «Ну и как? Ты теперь всё можешь?». Алька промолчала. «А из лодки можешь вылезти?». Алька чуть пошевелилась и вмиг оказалась снаружи, словно и не было никакой лодки. Под луной, на корточках, скрестив руки на коленях, сидел Виноградов и смотрел на залив с таким видом, будто это вовсе не он сейчас разговаривал с Алькой. Она села рядом. «Но я все равно к вам больше не вернусь, - предупредила она, подумала и добавила: - к таким». Он кивнул, вернее уронил голову в плечи и не поднял ее. Алька прислушалась. «Ма все еще плачет. Или мне кажется… Скажи, почему она стала… такая? Это ведь… не из-за тебя?». Он понурился, сжался, как-то весь уменьшился. «Не знаю, Алька. Может быть, из-за меня. Да, наверное». Алька пристально всмотрелась в него. «Тогда, - сказала она, - лучше бы ты исчез совсем». Виноградов еще более сжался, стал как комочек, вытянул шею беспомощно, замахал руками и вдруг превратился в альбатроса с клювом и крыльями. Альбатрос поглядел на Альку полными благодарности глазами, распустил огромные крылья, косолапо побежал вдоль кромки воды, взлетел и стал медленно удаляться, пока совсем не исчез из виду.
«Наверное, полетел к океану», - рассудительно подумала Алька и одновременно похолодела от ужаса. «Значит, все сбывается! - она вскочила. - Надо поскорее задумать что-нибудь самое важное… Чтобы не ошибиться…». Она застыла и прислушалась к себе. Но внутри все молчало. Вокруг тоже стояла полная тишина, только вдалеке, сквозь ровный шум моря, то теряясь, то приближаясь, слышался плач матери. Алька нашла то, что искала. «Пусть она снова станет счастливой!» - проговорила она истово. И побежала туда, в темноту, откуда все еще доносился плач.
Но плач этот странно изменился. Алька не могла понять, что с ним такое случилось, она бежала так быстро, что не успевала об этом думать. Вот показался на берегу моря навес, под которым она оставила Ма и Виноградова. Она всмотрелась: да, Ма до сих пор там и сидела. Только какая-то очень маленькая. Совсем маленькая. Годовалая девочка. Увидев Альку, она перестала плакать, потянулась к ней вся, выставив ладошки, и пролепетала: «Ма!». Потрясенная Алька опустилась перед ней на колени. «Нет, я не… Ты же… Я же… Это не так… Я загадывала не так! Я же твоя Алька, помнишь? Я Алька! Алька!». «Айка!» - повторила девочка, засмеявшись от удовольствия. «Алька!» - произнесла она тихо и ласково.
- Алька! - позвала она снова где-то совсем близко.
Алька открыла глаза. Солнце и небо ослепили ее. Силуэт Ма, облитый по контуру светом, склонялся над ней, лучась и сверкая. Алька, сомлевшая и расслабленная, обхватила его руками. «Ну, всё, всё, - сказала Ма, успокаивая. - Мы тебя уже обыскались. Хорошо, Виноградов догадался лодку перевернуть… Пойдем домой. Ключи нашлись, лежали себе на том же месте, где упали…».
Виноградов сидел, нахохлившись, в стороне, на камне, оглядывался на них исподтишка - видно, конфузился. И был похож на большую белую птицу.
Родилась в Бресте. Окончила Белорусскую государственную академию искусств. Работала художником-оформителем и книжным иллюстратором. Выпускница литературного института им. Горького (2010). Дипломант X Международного Волошинского фестиваля в номинации проза (2012), лауреат Премии Русского Гулливера в номинации короткий рассказ (2015). Рассказы публиковались в журналах «Дружба народов», «Лед и пламень», «Homo Legens», «Гвидеон» и др. Автор книги "Песок" (2017). Живет и работает в Минске.
1
- Ма, а почему медузы тают на солнце?
- Не знаю.
- А им больно от этого?
- …
Ма сидела лицом к морю, спиной к Альке. Алька добавила ракушку в нитку самодельных бус и, взяв их на отвес, словно силок, понесла крадучись к матери. Та не двигалась, сосредоточенно впитывала в себя светлое утро.
- Ай! - вскрикнула Алька.
Ма обернулась. Ветер сразу подул ей в затылок, и черные перья волос облепили носатый профиль.
- Я наступила на стекло, - объяснила Алька, подпрыгивая на одной ноге.
Мать быстро подалась к Альке всем телом. Та кособоко плюхнулась рядом и задрала пятку: ничего страшного, маленькая царапина, капелька крови. А стекло - вот оно, изумрудный плоский осколок величиной с копейку. Пустяк.
- Будь осторожнее, - сказала Ма.
Взяв осколок, она посмотрела сквозь него на солнце и по-мальчишески швырнула в море. «Ой, это ведь как жертвоприношение. Теперь в море есть капелька моей крови», - заметила Алька. «Глупости. В сумке пластырь, заклей…». Алька вывернула сумку, посыпалась косметика, ключи, бумажки… а, вот он. Раз, два и готово. «…И не ходи по пляжу босиком. А то будет, как с твоей бабушкой…». Алька криво улыбнулась (ей не хотелось в сотый раз слушать семейную легенду) и протянула матери свой шедевр двухдневной работы - нитку бисера с красными кисточками и белыми ракушками между ними. «Что за улыбочка? - подозрительно сказала Ма, не замечая подарка. - Вот никогда ты меня не слушаешь. Все хихикаешь. И очень зря…». Она замолчала, но, взбудораженная, раскачивалась слегка и поводила своим острым клювом, глядя куда-то вдаль.
Алька, нацепив бусы себе на шею, ушла в море.
Сжав плотно губы, она плыла к горизонту. Было очень тихо. «Где-то там, на дне, лежит себе изумрудный осколок с капелькой моей крови…». Алька вспомнила, как наступила на него, тошный момент боли. Потом - со стыдом - как смотрела на мать и криво улыбалась. «Раньше Ма была другая… А теперь… этот нос… и вообще. Так, наверное, нельзя, нельзя так думать». Но она продолжала думать об этом. Между тем что-то изменилось. Стало пасмурно и, казалось, где-то поднялся ветер. Все быстро потемнело. Алька обернулась – на берегу, все так же неподвижно, белела фигура матери, но где-то далеко в стороне, как чужая. Казалось, вот-вот - и мать совсем от нее отнесется и станет посторонним предметом.
Альке вдруг стало тоскливо и страшно. Она почувствовала себя беспомощной, еле шевелящей крохотными лапками в огромной воде. «Если бы у меня было какое-нибудь волшебное волшебство, - подумала Алька, - я бы загадала…»
- Алька! Плыви обратно!
«Я бы загадала всё-всё уметь… все на свете… Чтобы плавать как дельфин и летать как птица… чтобы… Нет, не то... Я бы сделала так…»
- Алька!
«… чтобы мне никогда не было больно… и стыдно… и страшно».
И порвав на шее нитку бус, она отпустила ее на волну.
- Зачем ты пошла купаться? У тебя же нога, - сказала мать.
Голос ее звучал безучастно. Глаза упирались в невидимое. Мокрая Алька присела перед ней. «Ма-а, - позвала она, - ма-ма!». Мать озабоченно оглядела себя длинным носом. «Я совсем не загорела, - сказала она, - а сегодня приезжает Виноградов». Она посмотрела на часы. «Кстати, пора уже, надо его встретить, а то он нас не найдет. Ну, все, окунусь разок, и на станцию».
2
Виноградов должен был приехать в двенадцать. А они - на минуту опоздали. «Туда», - сказала Ма, потянув воздух своим ищейским носом. Нужно было перехватить Виноградова где-нибудь (хотя бы) на четверти его пути от станции, пресечь хаотические его телодвижения в разных направлениях. Они ринулись «туда» и, пробежав марафонским шагом квартал, успели заметить в рамке открывшегося перекрестка его перпендикулярный бег. Виноградов пронесся по горизонту со скоростью самозабвенного локомотива, весь в профиль, с произраставшими из спины острыми горбами сумок. И прежде чем Ма успела прокричать ему свои позывные, скрылся за скобкой видимости.
«Вот дурак! - сказала Ма, - так он весь город оббегает».
Догонять Виноградова, просто следуя по пятам, было занятием безнадежным. Его можно было только перехватить, выйти наперерез - здесь требовалась особая тактика, нет - особое чутье, и мать таким чутьем обладала. «Туда!» - командовала она, как легендарный какой-нибудь полководец указывая самый абсурдный путь. Он-то и оказывался единственно верным. Поимка Виноградова, который то появлялся, то ускользал на этом пути, была лишь делом времени.
В каком-то тупиковом переулке они его, наконец, настигли. Он, размахивая руками, о чем-то говорил с ситцевой старухой у колонки.
- Виноградов!!! Черт тебя подери…
Виноградов развернулся, увидел, подбежал, громыхая своими горбами. «А я это!.. Думал, вы уже не придете! Побежал искать дом, а адреса не помню! Ух, ну и жара!». Он весь сочился потом, бодро пыхтел, смеялся, быстро-быстро говорил. Его большое красное лицо было измученным, длинные, вылинявшие на солнце волосы липли ко лбу. Глаза страдальчески и дико зыркали.
- Я нашел халтуру в Евпатории, роспись бассейна, вагончик дают для жилья… на берегу моря… Еда в столовой бесплатно, как сотрудникам… Завтра можно начинать. Работы дней на тридцать. Директор - нормальный мужик, обещает аванс, мы с ним посидели, выпили, ну не сильно, так, хи-хи, за ради знакомства… с мужиками познакомился, материалы я с собой привез… Там оставил. А это твое - сумки, краски, этюдник… ты ж просила… А жарааа! Я вчера чуть не сдох, пока бегал с этими баулами. Ох, аж сердце знаешь как схватило! Не, ну к черту, такое пекло...
- Виноградов, ты можешь не тараторить? Я ничего не понимаю. Что, где, какую работу? Вагончик, мужики… Бред какой-то… И зачем ты вез сюда все это, если завтра надо ехать?
- Ну дак ты ж просила!
- Я думала писать, а не по халтурам разъезжать…
Они вышли на дорогу, которая на подъеме упиралась в абрикосовый сад и, огибая его, вела к дому. Алька побежала вперед. Сад был огорожен решетчатым забором, за которым виднелись манящие тропинки между деревьями. Алька медленно прошла вдоль решетки, подала руку знакомой ветке абрикоса и, когда голоса Ма и Виноградова приблизились («А я тебе говорю, всё… Пожалуйста, можешь делать… без меня…»), снова припустила вскачь. За поворотом открылась узкая улица, уложенная мягким, как хлебная корка, булыжником, и группа желтых двухэтажных домов, которые без солнца стояли нахмуренные. Небо так и не прояснилось. Ветер уморился и как бы припал к земле, воздух остановился. Алька обернулась и увидела высокий пояс моря и маленькое темное пятно над ним, из которого беззвучно выскочила нитка молнии. Когда Алька подходила к крыльцу дома, ее догнало легкое эхо грома.
По крыльцу ползал толстый карапуз с белым пухом на затылке, и рядом - кошка, подняв дрожащий хвост, обхаживала огромного детеныша, притиралась к его рывкам и качаниям и вся трепетала. Алька наклонилась, чтобы погладить - но задумалась - кого из двух, и в этот момент ребенок, потянувшись за кошкой, покатился вниз со ступенек, полежал немного, сурово разглядывая небо и Альку, и затем медленно, с хорошим накатом, заревел. Кошка исчезла. Алька сделала движение к ребенку, но застыла, вглядываясь в его лицо: в нем не изображалось ни боли, ни страха, ни гнева, ничего беспомощного, а только какая-то…
- Алька, что ты делаешь?! - (это подошли к дому Ма с Виноградовым).
… а только какая-то требовательная, могучая сила…
- Ничего. Он упал и орет, а я это… я хотела поднять.
В этот момент из подъезда вышла на длинных ногах большая женщина в маленьком халатике, с головой как растрепанная хризантема. Озарила окружающих глазами. Взяла ребенка, который тотчас успокоился, и унесла в дом.
- Черт знает что… В общем, я тебе сказала, - продолжала Ма, обращаясь к Виноградову, который вид имел уже совсем жалкий и дикий, - с меня хватит. Ты можешь делать все что хочешь. Но я больше не намерена…
- Дак я это…
- Ты мне семь лет про высокое искусство талдычил. Черт, где же ключи… И что мы имеем теперь? - она вдруг захохотала с театральным сарказмом: - Высокое искусство! О да! Выше уже некуда… Скоро росписи в общественных туалетах будем делать. Нет уж, хватит с меня. Хватит… хватит… - она все повторяла это «хватит», остервенело потроша сумку. Наконец, ликующе объявила: - Ключа нет! - и, помолчав, сказала отрешенно: - Надо возвращаться на лиман.
В небе пророкотало - но еще очень далеко.
- Замечательно, - сказала Ма, - еще и под дождь попадем. И все из-за тебя (вгляд на Альку).
- Почему из-за меня?..
- А кто вывернул мою сумку?
Алька вспомнила мелодичный звяк упавших в песок ключей и вздохнула.
- Вы оба всё всегда делаете абы-как - хвать, туда, сюда, в разные стороны. Бардак. Теперь иди ищи на пляже эти ключи.
- Вот пойду и найду… Подумаешь.
- Пойдешь, не волнуйся. Только сперва пойди к соседям, попроси, чтоб за вещами присмотрели.
Виноградов встрепенулся:
- Дак это! Их же намочит. Может, оставить у соседей? А лучше пусть Алька тут останется.
- Виноградов, не суетись. В подъезд отнеси и всё. А насчет Альки я лучше знаю, что лучше.
- Да я что. Я ничего. Я так...
Алька вошла в подъезд и позвонила в первую попавшуюся квартиру. Дверь открыла та, большая, длинноногая, в халатике, держа у лица сигарету. «Вы не могли бы…». Виноградов как раз вносил вещи. Женщина затянулась, посмотрела на него сквозь дым, прищурившись. «Здрасьте!» - сказал смущенный Виноградов и сбежал. «…Покараулить… то есть присмотреть… мы потеряли ключи, - закончила Алька и зачем-то спросила: - как ваш малыш?». «Хорошо», - ответила соседка, и Алька не поняла, к чему относилось это «хорошо». «А можно воды?» - спросила она, и женщина движением головы сделала знак войти.
Из тесного коридора просматривался угол комнаты, край продавленного дивана и над ним гобелен с лебедями. На полу возле дивана сидел карапуз, энергично разрывая на куски и разбрасывая вокруг себя какие-то журналы. Увидев Альку, он весь напрягся от восторга и издал победный клич, потрясая обрывками страниц в крепких кулачках.
Радио на кухне острым фальцетом пело «Феличиту». Женщина стояла у окна с сигаретой, склонив голову к плечу. Теперь она еще больше была похожа на хризантему, только увядшую. Алька хотела ей об этом сказать, но подумала, что это будет бестактно.
- У вас хороший малыш, - сказала она, стараясь говорить житейским тоном, как равная, и даже улыбнулась, будто равная, хотя хризантема и не смотрела на нее. - Вы его любите?
Хризантема курила и молчала.
- Я бы любила… - сказала Алька и вздохнула.
- Это твой папа приехал? - равнодушно спросила хризантема, не оборачиваясь.
Алька подошла к окну и встала рядом. Из-за занавески, пахнущей утюгом, виден был фрагмент двора, тень от дерева и в ней - понурый Виноградов с затравленной улыбкой на большом красном лице. Ма стояла рядом, но ее не было видно, только голос был слышен: «бу-бу-бу», и рука летала, что-то доказывая.
- А что, разве похоже? - спросила Алька.
Хризантема медленно повернула голову и посмотрела на Альку так, будто впервые всерьез заметила ее существование. И сказала ей, как равной, просто:
- Нет.
И добавила уже другим тоном:
- Ну, пей воду и тикай отсюда.
3
- Может, обойдет стороной? - сказал Виноградов, глядя в небо.
Небо над морем наполовину заволоклось тучей, которая серой тьмой снизу соединилась с горизонтом. Молнии трепетали в разных ее краях, как бело-синие капилляры, пронизывающие все тело тучи, но гром доносился до городка лениво и дремотно, расходуясь в дальней дороге. «Еще до пляжа не дошла, идет как будто боком. Пронесет, а?». Ма молчала, вся ушла в себя. «Или успеем? - шумно бодрился Виноградов, шагая впереди и поминутно оглядываясь. - Ну-ка, прибавим ходу, а? Я в детстве так грозы боялся!.. О! Помню, забьюсь куда-нибудь в подпол, мать найти не может… Да что - раньше ведь не так было. Дома деревянные, деревня! Как гроза - так и пожар. Помню, молния попала в зернохранилище - народ бежит с ведрами, а что эти ведра, тьфу, если и так льет кругом как из ведра. Да… А сейчас что, сейчас конечно… И грозы какие-то не те, что были… так, побренчит что-то, покапает. Измельчалось все». Они спустились мимо смиренного потемневшего сада, промахали напрямки, дворами, город, миновали станцию и вышли к побережью. «А вот, помню, с братом… пошли мы в соседний колхоз… Я малой еще был, годиков пять, а брат постарше, но тоже сопляк. И тут - буря, град с куриное яйцо, а до деревни еще километров пять…». «Виноградов, ты как начнешь про свое детство, так стыдно слушать, будто старик столетний, - сказала Ма. - Град, конечно, обязательно с куриное яйцо. Пять километров до деревни в лаптях. А если в город - то только рыбным обозом».
Вдруг все помутилось, зашумело. Сильный ветер побежал навстречу темной стеной пыли и песка, вертя бумажки, траву, ветки, листья… Обрушился, хлестнул. Алька задохнулась, вся съежилась, обхватила руками голову, пытаясь удержать волосы, взлетевшие кверху. Черная туча разрезалась длинным ослепительным зигзагом, и с нарастающим напором загрохотало - сперва издали, потом толчками подкатило и над самой головой яростно ударило, и Алька вколоченным гвоздем замерла на месте. Сразу же хлынул дождь. «Под навес! Под навес!» - скалясь от ветра и дождя, закричал Виноградов и побежал к берегу. Ма схватила Альку за плечо, и они помчались следом. Восторг охватил всех троих от страшной внезапной бури, они хохотали и кричали на бегу и, укрывшись под навесом, в тесноте, припадая друг к другу, продолжали смеяться, будто гром что-то каменное разбил между ними и освободил живое…
Море разбухло, возвысилось и тяжело дышало, то глубоко втягивая в себя волны с берега, то выбрасывая их с грохотом обратно. Ливень колотил со всех сторон, все вокруг стало мраком и шумом. Молния на миг сделала видимым весь мир, который везде двигался и мчался. Новый удар грома показался Альке смертельным, но очнувшись, она увидела, что продолжает жить. Ма и Виноградов тоже были еще живы, но уже как-то затуманились, слились с общей серой мглой, застыли. Долгая гроза стала им привычной и скучной. Алька всмотрелась в них по очереди и увидела, что они опять живут по отдельности, вдалеке друг от друга и от нее.
Ма обвила колени руками и глядела куда-то в пустоту своим обычным безучастным лицом.
- Теперь уж точно ключей не найдем, - сказала она.
Виноградов пошевелился, словно заставляя себя и нарочно бодря.
- Найдееем! - напевно сказал он, и видно было, что он не верит в то, что говорит.
- Да уж. Все смыло. Самое главное, там были все наши ключи, целая связка.
- Тем легче будет найти!
- Да уж, легче. У тебя всё повод для бессмысленного веселья…
- Ну дак. А зачем делать из мухи сло… - начал было Виноградов, но тут снова ударил гром.
Алька закрыла уши руками и потесней сама в себе сжалась.
Так она просидела некоторое время, не слыша, но чувствуя спиной разговор. «Сейчас она ему скажет что-нибудь вроде: Как?! это я да из мухи да слона?! А он сразу весь взбудоражится, будет оправдываться… А она сделает вот такое лицо (тут Алька ясно представила, какое лицо сделает Ма, и похолодела), и начнеется… А может, нет? Может, они о чем-нибудь хорошем говорят, даже смеются, или просто так болтают о том о сём…». Алька осторожно отлепила ладони от ушей.
- … доказать, что я что-то там себе фантазирую несуществующее и выставить меня дурой!
Алька содрогнулась и вся понурилась, пригнулась к земле.
- Господи! Ну кому, кому доказать? Перед кем выставить?
- Перед кем… Да вот перед ней, хотя бы. Она уже все твои повадки перенимает. Эти двусмысленные улыбочки… Ушки вон зажимает…
- Ма! - закричала Алька заунывным голосом.
- И что это за слово такое - «Ма»? Сколько раз говорила: зови меня по нормальному. Вообще, все это мне уже надоело.
Виноградов устало взъерошил на голове мокрую паклю волос.
- Ну что, что тебе надоело? «Ма»… Хорошее слово. Звучное… Ма! - вдруг возопил он театрально. - Великая богиня Ма! Я молюсь на тебя! Падаю на колени (тут он и вправду упал на колени и ткнулся лбом в землю) перед твоим могуществом!
Ма посмотрела на него сверху и сбоку брезгливо.
- Идиот…
- Смилуйся, царица милосердная! - не унимался коленопреклоненный Виноградов, делая странные пассы руками, так что казалось, будто он собирается совершить какой-то трюк, стоя на голове. - Не гневайся! Призри мя … И бытие мое… Ниспошли и соблаговоли… Не вели казнить, вели миловать.
- Дурак.
- Дурак! Как есть дурак, ваша светлость! - крикнул Виноградов, подскочив как неваляшка. - Не извольте серчать! Дураком родился, дураком помру - участь наша дурацкая такая.
- Ну-ну, давай-давай. Кривляйся, мистер простодушный. Все покажи, на что способен.
- Я еще и сплясать могу. Хочешь спляшу? Хочешь?
Виноградов выскочил из-под навеса в дождь и, вертясь, подпрыгивая и приседая, стал колотить себя по коленям, пяткам, по животу, груди... Мать смотрела на этот темный вихрь в стене ливня, не шевелясь, с вытянутым лицом и с каким-то болезненным пораженным видом. В свете молний фигура облепленного водой Виноградова приобретала обостренно гротескный оттенок, особенно когда он разворачивался задом и с заячьим задором барабанил себя по ягодицам. Раскаты грома придавали танцу мрачное, ритуально-магическое звучание.
Виноградов уморился скоро, поник, вернулся и смирно сел.
- Вот в этом ты весь, - выдержав паузу, сказала Ма. Голос ее был проникнут удовлетворением и трагической печалью. - Ты больной, Виноградов. Я с тобой связалась и тоже больной стала. Я ведь была когда-то и красивой, и веселой... А сейчас что? Посмотри на меня, что ты со мной сделал. Тощая, страшная, все зубы потеряла…
- Ну уж и все. Штуки четыре-пять…
Ма закивала монотонно:
- Конечно. Тебе наплевать на мои зубы. Сам-то вон какой сытый, рожа, смотри, скоро лопнет.
- Скорей бы уж…
«Проклятые ключи!» - подумала Алька с бесконечной тоской в сердце. И тут новая вспышка молнии ослепила ее догадкой: ключи тут совсем ни при чем! Это просто так придуман мир. Чтобы человеку было томительно и неспокойно жить, чтобы некуда было податься ему, маленькому, негде спрятаться. Чтобы была эта бесконечная тоска в сердце. Эта нескончаемая мука внутри… А зачем? зачем все так устроено в человеке? Может быть, в этом есть какой-то самый главный, таинственный смысл?.. Да, наверное, иначе никак объяснить нельзя. Значит, так и должно быть, так надо?
- Нет, - сказала Алька вслух. - Не надо… Не надо!
Ма, что-то говорившая в это время Виноградову, запнулась на полуслове и в глубоком недоумении посмотрела на нее:
- Что не надо?
- Всё. Не надо так. Это все неправильно! Почему вы грызете друг друга, мучаете и ненавидите? Почему вы такие? Замолчите!
Лицо матери, хмурое, сдвинутое во всех чертах к носу, поглощенное борьбой с Виноградовым, медленно прояснилось.
- Ооо… - протянула она оскорбленно. - Дожилась. Дождалась! Дочка мне рот затыкает, - она закивала головой, словно осталась чем-то чрезвычайно удовлетворена. - Все твое влияние! Ты мной всю жизнь командовал и рот затыкал. Есть с кого брать пример.
Виноградов тоже кивал в ответ - с блуждающей улыбкой душевнобольного.
Алька вдруг засмеялась - в этом смехе что-то внезапно спало с нее, обнажив другую, незнакомую им Альку, и они от этого насторожились.
- Бред, - сказала она, успокоившись. - Он ведь боится тебя.
Ма снова потемнела и нахмурилась.
- Не твое дело. Слишком умная стала. Слово-то какое – «бред»… ну ты погляди!.. Судит она, видишь ли. Меня, значит, судишь? А его жалеешь? Ну-ну. Мать плохая, значит. Не стыдно тебе?
Алька поискала внутри - нет, ей не было стыдно.
- Нет, - сказала она опустошенно. - Мне жалко вас. Тебя вот жалко…
- Жалко?! - Ма задохнулась от негодования. - Да кто ты такая?! Шмакадявка одиннадцатилетняя… а туда же. Ишь ты, как заговорила. Зеленая какая, а внутри, оказывается, уже вся… испорченная. Душа - как червивое яблоко…
- Нет! - закричала пораженная в самое сердце Алька. Она кричала прямо в лицо матери, которое сморщивалось и отодвигалось от нее, как от чего-то неприличного. - Неправда! У меня душа не червивое яблоко! Это ты - злая, злая! Поэтому стала такая некрасивая! А я… Я не боюсь тебя! Не бо…
Хлоп! - ладонь Ма наотмашь легла на Алькино орущее лицо. Алька вскочила на ноги.
- Мне не больно! - крикнула она глухо. - Не больно. Я так загадала. Мне никогда теперь не будет больно!
И она побежала прочь - по берегу, под ливнем, рядом с тяжело ворочающимся морем…
Гроза уходила, дождь побледнел, и сквозь него уже можно было различить дальние очертания и черную лодку на берегу, лежащую килем кверху. Алька добежала до лодки и, протиснувшись в проем между краем борта и землей, забралась внутрь, легла навзничь и заревела. «У тебя есть капля моей крови и мои бусы. Теперь возьми мою душу, - шептала она кому-то, - мне плохо с ней». Удаляющееся рокотание грома прозвучало невнятным ответом. И сразу все стало тихо. Дождь внезапно перестал. Сквозь щели в досках Алька увидела светлое как жемчуг небо. «Ааалькаа! - кричали вдали, - Алька, вернись!». Этот зов ее сладко успокаивал. Пусть. Пусть ищут. Вот возьму и умру здесь. Тогда они опомнятся. Но будет поздно.
Мимо, крепко вбивая шаги в землю, пробежал кто-то - судя по быстрому топоту, Виноградов. Потом все смолкло. Алька в своем черном деревянном убежище разглядывала кусочки неба, судорожно вздыхала и ни о чем больше не думала. Навздыхавшись, она тихонько уснула.
4
«Да вот она где, - раздался очень близко голос снаружи, - вылазь, кончай дурить». «Тише, не выдавай меня, - попросила Алька. - Я хочу здесь остаться, а к вам возвращаться не хочу. Лучше пусть я умру». Виноградов крякнул, помолчал, подвигался, шурша песком. «Не надо, Алька. Вылезай, а, и пойдем домой. Я ключи нашел… Мать там волнуется… Ты это… Зря ты так с ней. Так ведь нельзя. Нехорошо. Пойди попроси прощения, и все наладится». «Ничего не наладится, - сказала Алька, - уходи». Но он не уходил. «Уже темнеет», - сказал грустный и оттого не похожий сам на себя голос Виноградова. Лодка молчала. «Смотри, Алька, уже ночь наступила». Алька посмотрела и увидела много звезд, они мерцали, падали, жили и умирали у нее на глазах. Но она не отозвалась. «Слышишь, мать там плачет». Она прислушалась и уловила слабые звуки рыданий. Сердце в ней горестно сжалось, но она ничего не сказала. «У тебя души нет», - сказал печальный, совсем изменившийся голос. «Да, - ответила Алька, - у меня ее больше нет. Я ее отдала». «Кому?». «Не знаю… Мне все равно». «Зачем?». «Чтобы быть всемогущей». Голос улыбнулся: «Ну и как? Ты теперь всё можешь?». Алька промолчала. «А из лодки можешь вылезти?». Алька чуть пошевелилась и вмиг оказалась снаружи, словно и не было никакой лодки. Под луной, на корточках, скрестив руки на коленях, сидел Виноградов и смотрел на залив с таким видом, будто это вовсе не он сейчас разговаривал с Алькой. Она села рядом. «Но я все равно к вам больше не вернусь, - предупредила она, подумала и добавила: - к таким». Он кивнул, вернее уронил голову в плечи и не поднял ее. Алька прислушалась. «Ма все еще плачет. Или мне кажется… Скажи, почему она стала… такая? Это ведь… не из-за тебя?». Он понурился, сжался, как-то весь уменьшился. «Не знаю, Алька. Может быть, из-за меня. Да, наверное». Алька пристально всмотрелась в него. «Тогда, - сказала она, - лучше бы ты исчез совсем». Виноградов еще более сжался, стал как комочек, вытянул шею беспомощно, замахал руками и вдруг превратился в альбатроса с клювом и крыльями. Альбатрос поглядел на Альку полными благодарности глазами, распустил огромные крылья, косолапо побежал вдоль кромки воды, взлетел и стал медленно удаляться, пока совсем не исчез из виду.
«Наверное, полетел к океану», - рассудительно подумала Алька и одновременно похолодела от ужаса. «Значит, все сбывается! - она вскочила. - Надо поскорее задумать что-нибудь самое важное… Чтобы не ошибиться…». Она застыла и прислушалась к себе. Но внутри все молчало. Вокруг тоже стояла полная тишина, только вдалеке, сквозь ровный шум моря, то теряясь, то приближаясь, слышался плач матери. Алька нашла то, что искала. «Пусть она снова станет счастливой!» - проговорила она истово. И побежала туда, в темноту, откуда все еще доносился плач.
Но плач этот странно изменился. Алька не могла понять, что с ним такое случилось, она бежала так быстро, что не успевала об этом думать. Вот показался на берегу моря навес, под которым она оставила Ма и Виноградова. Она всмотрелась: да, Ма до сих пор там и сидела. Только какая-то очень маленькая. Совсем маленькая. Годовалая девочка. Увидев Альку, она перестала плакать, потянулась к ней вся, выставив ладошки, и пролепетала: «Ма!». Потрясенная Алька опустилась перед ней на колени. «Нет, я не… Ты же… Я же… Это не так… Я загадывала не так! Я же твоя Алька, помнишь? Я Алька! Алька!». «Айка!» - повторила девочка, засмеявшись от удовольствия. «Алька!» - произнесла она тихо и ласково.
- Алька! - позвала она снова где-то совсем близко.
Алька открыла глаза. Солнце и небо ослепили ее. Силуэт Ма, облитый по контуру светом, склонялся над ней, лучась и сверкая. Алька, сомлевшая и расслабленная, обхватила его руками. «Ну, всё, всё, - сказала Ма, успокаивая. - Мы тебя уже обыскались. Хорошо, Виноградов догадался лодку перевернуть… Пойдем домой. Ключи нашлись, лежали себе на том же месте, где упали…».
Виноградов сидел, нахохлившись, в стороне, на камне, оглядывался на них исподтишка - видно, конфузился. И был похож на большую белую птицу.