Антон БАРЫШНИКОВ родился в 1985 году в Калуге. Окончил исторический факультет Калужского государственного педагогического университета. После выпуска остался работать в университете. Преподает историю Древнего мира (в меру хорошо), занимается проблемами римской Британии, иногда пишет ненаучные тексты. Любит барбарис и Публия Корнелия Тацита.

ИЗ ЦИКЛА «СКАЗКИ В АЛФАВИТНОМ ПОРЯДКЕ»

В. Волк и семеро козлят

В одном лесу жила-была волчица. Звали её Алла Витальевна. Сначала плохо жила — недоедала, ходила абы в чём, света солнечного не видала. Потом ушла с низкооплачиваемой работы на нефтяной скважине и устроилась на мясокомбинат поросятоукладчицей, получила повышение, стала фаршефасовщицей, и наконец дослужилась до сарделькопробовательницы. Скопила денежку, взяла кредит без поручителей и построила она себе избушку лубяную. Оклеила её обоями, люстру повесила, коврик в прихожей постелила, доски, в магазине со скидкой купленные, на балконе сложила и стала ждать, пока личная жизнь наладится.
День проходит, месяц истекает, год кончается — а личная жизнь не слаживается. Грустно было волчице от этого, так грустно и жалобно, что хоть на луну вой. Она бы и выла, да луна только по ночам выходила, когда Алла Витальевна на вахте трудовой сардельки пробует да шпикачки оценивает.
И тут пришла она — любовь-матушка, сестрица симпатии-девицы и страсти-бабоньки. Пришла неожиданно, будто снег посреди июля.
Шла волчица к проходной, чтобы пропуск оставить да письма доверчивых потребителей забрать, чтобы потом в магазин зайти да продуктов набрать на неделю, полуфабрикатов, потому что свободного времени так мало, что жаль его тратить на готовку. Подходит она к проходной и замирает, как остеохондрозом пораженная, — сидит там вахтёр статный, с бородой вьющейся, шёрсткой гладкой.
— Кто вы, прелестное создание? — спрашивает у неё вахтёр.
— Волчица я, — потупила взор она. — Алла Витальевна.
— Приятно познакомиться, — приосанился он. — А я — козёл, Пётр Петрович.
Улыбнулся он, крик призывный издал и бородой потряс. Очарована оказалась волчица, полюбила его по самые уши.
С той поры всё в жизни волчицы поменялось, так ей козёл глянулся. Начала она подольше на работе задерживаться, чтобы его смены дождаться, привет передать да улыбкой поделиться. Козла это, конечно, радовало, но ещё более это радовало начальство — оно Алле Витальевне стало каждую неделю грамоты вручать за трудовую активность и на доску почёта фотографию её повесило, правда, фотография была неудачная — заяц на ней ещё живой получился.
Но волчица на эти мелочи внимания не обращала, всё чаще на вахту забегает, чтобы вкусный оставить и газетку свежую козлу своему передать. Он ведь очень прессу любил, но только чтобы свежую. А уж особый вкус до зарубежных изданий имел — если видел «Шпигель» или «Трибьюн», то сразу слюни начинал ронять.
Много ли, мало ли газет волчица козлу перетаскала, да наконец завоевала она его сердце. Встал Пётр Петрович в один прекрасный день и решил, что согласен её любить.
Скоро свадьбу сыграли, да съехались. Алла Витальевна глядела на мужа и нарадоваться не могла — такой хозяйственный и надёжный оказался. Коврик регулярно стирал, люстру в удобное место перевесил, обои перекрасил в нежный малиновый цвет, из досок стол журнальный сколотил: в общем, сыщешь ли где козла получше?
Год прошёл, другой — а волчица всё счастливее и счастливее становится. Оно, конечно, понятно — ведь появился у них сынишка маленький, ликом — чистый волчок, но с маленькой бородкой колышком, как у папы.
И не заподозрил никто подвоха, когда Пётр Пётрович одним воскресным утром сказал:
— Голос у меня грубоват что-то. А как, чёрт возьми, хотелось бы выйти на веранду поутру и спеть что-нибудь из раннего Мельхиора. Пойду-ка я к кузнецу, пускай мне голос перекуёт.
— Что ты, милый мой, голос у тебя сладок, как слива спелая. Надобно ли его портить? — удивилась волчица.
Но козёл упёрся и возражений слушать не стал, ведь твёрдо решил свой голос поправить. Дождался на работе получки и на кузницу отправился.
— Сделай, — говорит кузнецу, — мне голос как у Мельхиора.
Кузнец поохал, попотел, но сковал козлу новый голос.
Идёт Пётр Петрович домой, напевает партии красивые и замечать начинает, что девки на него заглядываются.
Так рухнуло счастье Аллы Витальевны. Начал её козёл гулять почём зря — ночами дома не появляется, днём на рогах приходит, бороду завивает, газетами больше не интересуется. Плакала она в подушку, но на зверях никому и слова дурного про супруга не сказала.
И тогда он её бросил, потому что в одном из кокаиновых притонов, коих много в любом берёзовом лесу среднерусской полосы, влюбился в юную козу. С волчицей он развёлся, стол забрал, на козе женился и стал козлят с ней делать.
Осталась Алла Витальевна одна в избушке с идиотскими малиновыми обоями, не в том месте повешенной люстрой и сыном, почти волком, но всё-таки немного козлом.
Шли годы, сынок подрос, стал папкой интересоваться, да поздно — умер Пётр Пётрович от декупажирующего заворота кишок во время очередной арии на австрийском языке. Как узнала об этом Алла Витальевна, сразу плакать начала, плакала три дня и три ночи, а потом успокоилась и второй раз замуж вышла — за морскую свинку Ивана Тимофеевича, большого начальника маленькой фирмы. Жизнь её стала хорошая, почти даже отличная, в любом случае сильно лучше, чем у второй жены Петра Петровича, которая осталась одна с семью детьми и вынуждена была работать на вредной угольной мануфактуре, где даже первичной профсоюзной ячейки не было.
Их общий сын, уже настоящий волк лишь с примесью козла, вырос странным — слишком часто в небо смотрел да вопросы сам себе под нос скулил. Все за него волновались, даже Иван Тимофеевич линять от волнения начал, но то, как оказалось, лишь присказка была. Сказка началась, когда волк надел строгий костюм из серого твида, нацепил на грудь табличку со своим именем и пошёл в разные избушки стучать. Ему, известное дело, никто почти не открывал, а иногда и грубыми словами кричали через глазок и замочную скважину. Но он не сдавался и лап не опускал, потому что верил в себя, а ведь тот, кто в себя верит, всегда найдёт себе счастье.
И вот как-то раз он позвонил в дверь одной избушки на твёрдом фундаменте.
— Кто там? — проблеял тонкий голосок.
— Здравствуй, милое дитя, а взрослые дома есть?
— Нет, мамы нет дома. Здесь только мы, семеро детей одной козы.
Волк расстроился, конечно, но на всякий случай решил задать свой самый главный вопрос:
— А Вы хотите поговорить о Господе Боге нашем, Иисусе Христе?
Долго ли совещались, коротко ли шушукались семеро козлят, не знаю. Но дверь они волку отворили.
Что было дальше — тайна великая есть.


Г. Гуси-лебеди

Жил-был мужик с бабою; были у них дети — дочь да сынок маленький. Собрались взрослые на ярмарку, позвали дочку и наказ дают:
— Сиди спокойно, вяжи носки, нос на улицу не кажи и братца не выпускай. Вернёмся с зерном, салом и новым лемехом, а будешь себя хорошо вести, привезём тебе булочку сладкую.
Уехали родители. Дочка хотела было наказу их следовать, да беда приключилась — забыла она, о чём её просили. Слово «булочка» сбило её с панталыку. Стала думать, чем заняться, и пока думала, все окна и двери настежь пооткрывала, чтобы покурить можно было нормально. Братец её на улицу выполз, стал во дворе куличики лепить.
А тут как раз летели гуси-лебеди. Увидели мальца, схватили и полетели дальше. Сестрица даже глазом моргнуть не успела.
Эти, с позволения сказать, гуси-лебеди уже полгода как достигли половозрелого возраста, из-за чего отличались шкодливым и хулиганским поведением — то ребёнка похитят, то на заборе что-нибудь напишут, то на памятнике хуже голубей посидят. Их уже и в птичьей комнате милиции на учёт поставили, и на поруки дружным орнитологическим кружком взяли, и кошерный молебен супротив хулиганов во всех мечетях отслужили — а всё без толку.
Кинулась девочка за похитителями, да поздно — не видать гусей-лебедей на горизонте больше. Начала она паниковать, бросилась в погоню — да не знает, куда они полетели. Видит — стоит яблоня.
— Яблонька моя, скажи, куда гуси-лебеди полетели, моего брата понесли?
А яблоня под тяжестью плодов к земле клонится.
— Скушай яблочко, доченька, помоги мне. Всё тебе скажу.
— Что ты, яблонька, — отказалась дочка. — Я антоновку терпеть не могу, кислая очень.
Замолчала яблоня навеки – очень обидчивое дерево оказалось.
Девочка дальше побежала, видит — посреди чиста поля печь стоит.
— Печка, скажи, куда гуси-лебеди полетели, моего брата понесли?
Печка стоит, сдобой переполненная, тяжко ей.
— Съешь ржаную булочку, — просит. — Всё тебе скажу.
— Мне сдобу нельзя, — качает головой девочка. — Она меня полнит.
Расстроилась печка, дара речи лишилась.
Дочка побежала дальше, выбегает на берег реки — берег тот кисельный, а вместо воды в реке — молоко.
— Речка, милая, скажи, куда гуси-лебеди полетели, моего брата понесли?
Речка очень добрая была и гостеприимная, жертвовать собой привыкла.
— Выпей моего киселя, скушай моего молока, — говорит. — Всё тебе расскажу.
— Нет, спасибо, — сделала девочка книксен и не стала объяснять причины своего отказа.
И река не стала ничего ей говорить. Постояла девочка, помолчала да побрела домой. Идёт, боится, что сказать родителям — не знает.
По счастию, в это самое время с гусями-лебедями случилась странная перемена. Решили они провести ребрендинг. Сменили имя на «гуси-аисты» и круто изменили направление деятельности. Теперь они не похищали детей, а разносили их по домам, да очень щедро разносили — где одного ребёнка взяли, туда пять приносили, где двух — туда двадцать, где трёх — туда полсотни и ни одного одинакового.
Вернулась девочка в дом, а на лавочке в горнице вместе с братиком ещё четыре ребёнка сидит. Охнула она, запричитала, попыталась их спрятать, да тут родители вернулись. Удивились, стали спрашивать, что да как. Дочка повинилась, рассказала о своей преступной халатности и гусях-лебедях. Задумались мужик с бабой, переглянулись.
— Врёт, — сказал батюшка.
— Как дышит, — согласилась матушка. — Сама в подоле принесла.
Отругали они дочку, в угол поставили на час. А как отстояла в углу, отправили её на мануфактуру — деньги для многодетной семьи зарабатывать.
А гуси-аисты так увлеклись детскими делами, что стали детей приносить почаще, а взамен — незаметно для хозяев — капусту забирать.
С тех пор щи в наших краях — деликатес великий.


Д. Диво дивное, чудо чудное

Жил-был купец. Богатый, здоровый и счастливый да настолько, что у него даже пузо на солнце радугой переливалось. И была у него купчиха, жена то бишь. Странная была женщина — вроде и не совсем дура, и на умную непохожа. Купец, впрочем, и сам был не семи пядей во лбу. По самым оптимистичным подсчётам, пядей трёх — трёх с половиной. Размер лба позволял считать и обсчитывать, а большего купцу и не требовалось. Другое дело купчиха — со счётом у ней было туго, с логарифмами и тригонометрией совсем не дружила, а вот всяких сказителей и пиитов на янмарках слушала открыв рот. Ладно бы только слушала — она ещё ведь и книжки их покупала, чтобы своим густым баритоном перед сном вслух читать. Когда-то давно эта привычка купца пленила, и женился он на молодой кривоногой деве. Но как прошли десять зим и тридцать одно лето, опостылели купцу стихи, захотелось ему свежего ветра.
Занялся он тогда морской торговлей. Как на улице солнышко появляется, бежит на верфь, корабль снаряжать, товарами нагружать. Как нагрузит — на двадцать седмиц куда-нибудь уплывёт. Соскучится, все товары продаст — возвращается да жену в лоб целует, гостинец какой-нибудь интересный вручает.
И как-то солнечным днём дёрнул чёрт купца за язык спросить, какой дар заморский жена хочет.
— О, мон шер… Хочу то, не знаю что… — начала было купчиха, но осеклась, вспомнила, что эту штуку ей муж два года тому назад привозил. Подумала она, покумекала, да родила желание:
— Привезите мне, коль так любезны, чудо чудное, диво дивное. Можно наоборот.
Озадачился купец, призадумался было — да время было уже позднее, на корабль надо было торопиться. Поцеловал жену в подбородки алые и поплыл торговать.
Месяц торговал, другой, третий — наконец все товары выгодно распродал, всех конкурентов хитрым демпингом сокрушил, все договоры беспроцентного кредитования оформил. Стал домой снаряжаться и спохватился — гостинца жене-то нет ещё. Спустился с корабля и в город отправился. Пристаёт к прохожим людям, спрашивает, где диво дивное купить можно. Прохожие шарахались, пальцами у виска крутили, некоторые серебряные пули в пистоли засовывали и чеснок усиленно жевать начинали.
Наконец один старик ему ответил:
— Коли хочешь поглядеть на диво дивное, чудо чудное, пойдём ко мне на двор.
Не хотелось купцу с ним идти, с детства он старикам, на двор зовущим, мало доверял, но делать было нечего — подарок купчихе нужно было достать.
Зашёл купец к старику на двор, видит — гусь ходит, белый, как снег, и жирный, как генерал. Старик подошёл к гусю, шею ловко свернул, ощипал и зажарил.
— Угощайся, добрый человек, моим гусём, — говорит. — Только кости обратно на сковороду складывай.
Вкусный гусь был, только корицы не хватало. Ест купец за обе щеки, жиром пальцы пачкает да косточки тонкие обратно в сковороду кладёт. Докушали они гуся, накрыл старик сковородку полотенцем и — чудо чудное, диво дивное, гусь ожил, да ещё белее и жирнее прежнего.
Обрадовался купец такому чуду, хотел у старика этого гуся купить, да слишком большую цену тот заломил за своё чудо. Торговались, спорили до хрипоты, пока купцу это не надоело, и не нанёс он аккуратный удар по стариковскому темечку золотой табакеркой с чужими отпечатками пальцев. Тщательно место преступления прибрав, подхватил он гуся со сковородкой и побежал на корабль, путая следы.
Всю дорогу домой купец гуся при себе держал, регулярно им питался и обществу его радовался. А как в родной порт приплыл — со всех ног домой кинулся, жене гостинец вручать.
Однако жена не очень впечатлилась.
— Ах, Жорж, Вы всё со своими гусями… А не видели ли Вы там, за морем, за горизонтом, новый томик элегий мусье N? Он бы приятно дополнил Ваше диво чудное, чудо дивное.
С той поры что-то совсем разладилось в их отношениях. Купец старался на жену не смотреть и уши затычками затыкать, чтобы меньше её слушать. Купчиха же начала страдать — сначала от аллергии на гусятину, потом — от отсутствия любви. Пошли по городу, обществу и честному люду слухи и пересуды.
Потому никто не удивился, когда во всех газетах появились фотографические карточки с купчихой и её полюбовником. Купец те газеты увидал и взлютовал — полюбовника на дуэли бензопилой зарезал, а жену из дома выгнал без малейшего пансиона. Плакала она, оправдывалась, а потом и вовсе повесилась на зелёных панталонах, чтобы доказать свою невиновность. Но так и не доказала.
Купец с той поры с гусём уединённо жил, редко из дома выходя и капиталы проедая.
Так и не узнал он, что купчиха со всех сторон невиновная была. Фотокарточки сфабриковал немец заезжий, выполняя приказ гуся.
Потому что гусь тот был не просто диво дивное и чудо чудное, но телепат, маньяк, извращенец и диаволово семя. Будучи очень влюблённым в купца, он хотел в одиночку над ним властвовать.


Е. Естественно, сказка о золотой рыбке

На берегу синего-синего моря жили в избушке старик и старуха. Старуху звали Алевтина Геннадиевна, а старика звали работать сторожем на близлежащий завод рыбных консервов, но он не пошёл, потому что предложили неудобный график работы.
Жили они себе и не тужили, кислород вдыхали, углекислый газ выдыхали, и всё было ничего, пока старуха, перечитывавшая на досуге англо-русский словарь, не наткнулась на слово luxury.
— Ты, — сказала она старику. – Всю мою жизнь испоганил.
— Ага, — кивнул старик.
— Лучшие годы попортил.
— Да.
— Чувствам чистым не дал развиться.
— Угу.
— В душу мне плюнул.
— А.
Вздохнула старуха. Поглядела на супруга. И продолжает:
— А могла бы я сидеть сейчас во дворце, что заморские мастера строили три года, три месяца, три недели и полчаса. Могла бы в меха кутаться, в злате купаться и зелёное вино на пол выплескивать. И бояре бы молодые за сердце моё бились, за бороды бы друг друга таскали. А я бы смеялась и вишнёвыми косточками бы плевалась в мёртвого скомороха. Которого казнили ещё три недели назад, потому что он мне надоел.
— Конечно.
— Но я не сижу. И вишнёвых косточек нету.
— Именно.
Всплакнула старуха, порыдала, попричитала ещё немного. Утёрла слёзы половой тряпкой и говорит:
— Рыбный завод бастует. И в соседних волостях рыба кончилась. Этой совокупностью хозяйственных условий нужно воспользоваться.
— Чё? — не понял старик.
— Иди-ка ты, дед, и полови рыбки. Осётр нынче дорог.
— А…
Вздохнул старик, а делать нечего, надо с печки подниматься и за осетром идти. И хотя это дело ему с детства привычно было — в семье все мужики на рыбу ходили, кто с пистолем, кто с ножом, а кто и с рогатиной, только дядька Кузьма как-то раз опозорился, когда, напившись, пошёл на карпа с голыми руками — а идти всё равно не хотелось.
Долго старик ленился, но потом пошёл на берег да невод забросил в море. Вытягивает и видит: в неводе рыбка золотая трепыхается, небольшая такая, метра два в длину.
— Чего тебе надобно, старче? — спросила рыбка старика. — Зачем меня из вод морских вытянул?
— А ты осётр? — ответил вопросом на вопрос старик.
— Нет, я — карссиус авратус авратус, — сказала рыбка. — То есть была когда-то.
— Точно не осётр?
— Точно.
— А на кой хрен ты мне нужна тогда?
— Не знаю, — заплакала рыбка. — Отпусти меня, старче, в море. Я желание твоё исполню.
— Иди, — махнул рукой старик. — В смысле, плыви!
И столкнул золотую рыбью тушку в море.
— Загадывай желание, — сказала рыбка, вынырнув на поверхность.
— Ага, — сказал старик и загадал.
Стал старик владельцем первого на побережье нефтяного танкера и начал зарабатывать сумасшедшие миллионы денег, путешествуя по миру и перевозя чёрное злато. В своём счастье он, конечно, не забыл про любимую старуху — и назвал корабль в её честь — «Неудержимым». Однако на том не остановился. Портрет супруги, выполненный в лучших традициях зеландских натюрмортов, украшал гостиную его летнего дворца,  в центре столицы на деньги старика была воздвигнута статуя Прометея в образе немолодой женщины без печени, а фресками с изображениями сцен семейной жизни была отделана специальная каюта для свиданий с портовыми проститутками.
И всё было замечательно, пока танкер не потерпел крушение и не залил нефтью всё синее море. Впрочем, настроение старика от этого не испортилось — ведь его корабль был застрахован.
Из-за катастрофического разлива нефти золотая рыбка погибла вместе со всей роднёй и соседями по среде обитания. За это старика очень критиковали экологи, но ему было всё равно. У него всегда были проблемы с аудиальным восприятием критики.шаблоны для dle