Ованес Азнаурян / КОГДА РАСТАЕТ ПОСЛЕДНИЙ СНЕГ
Об авторе: ОВАНЕС АЗНАУРЯН
Окончил Ереванский педагогический институт, факультет истории и основ права. Пятнадцать лет преподавал Историю в школе № 55 им. А.П. Чехова г. Еревана, в настоящее время работает системным администратором. Живет в Ереване, Республика Армения. Печатался в газетах, журналах, альманахах: «Литературная Армения», «Эмигрантская Лира», «Revue svetovej literatúry» («Ревю мировой литературы» Словакия), «Под небом единым», «Дерибасовская-Ришельевская», «Нева», «НГ-EXLIBRIS», «Дружба народов», «Дарьял», «FlASH STORY: Антология короткого рассказа», (издательство «Русский Гулливер»), "Алашар” (журнал СП Абхазии) и т.д. Автор книг повестей и рассказов "Симфония одиночества” (Ереван, 2010 г.), "Симфония ожидания” (Ереван, 2014 г.). Шорт-лист литературной премии "Русский Гулливер». Член Клуба писателей Кавказа.
Любовь благоухает пшатом
— Давид Матевосян
1. Январь
Уже месяц, как облака, похожие на обледеневшую слизь, накрыли Ереван толстым панцирем. Иногда светило матовое солнце, и был грязный, серый, безысходный, долгий январь. Таким же серым и несколько потерянным казалось здание кинотеатра «Москва». Они сидели в кафе, в фойе кинотеатра, пили кофе, курили. Прямо в пальто и куртках – отапливались только кинозалы, в фойе же было холодно, почти как на улице.
- Зайти, что ли, кино посмотреть? - с натянутой улыбкой сказал Рубик.
- Лучше мерзнуть, - отозвался мрачно Арам.
- Неохота что-либо делать, - сказал Товма. - Вообще, ничего.
У Рубика была странная внешность. Меняющаяся. Ему было далеко за сорок, как и Товма, но порой ему нельзя было дать больше двадцати пяти, а иногда – все шестьдесят. Когда Рубик вдохновенно о чем-то рассказывал, он превращался в мальчишку, когда был мрачен – в старика. Теперь Арам подумал, что Рубику шестьдесят пять.
Товма же не менялся. Однажды ему исполнилось сорок лет, и с тех пор он не изменился нисколько. Казалось, Товма всегда был сорокалетним даже в детстве. И никто не мог теперь поверить, что у него когда-то была густая шевелюра.
- У меня есть коньяк. Попросим чашки? - спросил Рубик.- Можно и кофейные.
- Можно взять стаканчики из-под кулера, - сказал Товма. - И официанта не потревожим.
Арам пошел за стаканчиками из-под кулера, потом они втроем выпили:
- За Левона. Светлая ему память…
- Светлый был человек.
Арам глотнул еще коньяку. Немного подташнивало – ничего не ел в тот день – а потом он почувствовал пожар под сердцем. Коньяк выжигал все внутри, и, казалось, от этого становилось совсем пусто на душе.
- Книги опять пока не будет. Опять задерживают, - неожиданно сказал Рубик. Никто ничего не сказал. Никто не знал, что на это сказать.
- А у меня сегодня день рождения, - неожиданно вспомнил Арам.
- Добро пожаловать в "ревущие сороковые широты”, - отозвался Товма. - Вот теперь держись! Теперь или жизнь тебя, или ты ее.
- Она меня уже…
- Трудно?
- Трудно.
- Работа?
- Да.
- Как Ашхен?
- Держится.
- Ничего, что не выпиваем за твой день рождения?
- Ничего. Сорокалетие не отмечают ведь.
- Давайте опять выпьем за Левона, - сказал Рубик.
И они опять выпили.
Из кинозала стали выходить зрители. Немного – сеанс-то был утренний – несколько парочек, какие-то подростки. И Арам автоматически отметил про себя, что, наверняка, эти подростки должны быть в школе сейчас; значит, сбежали. Улыбнулся, подумав, что Ашхен в такой ситуации сказала бы: "Ты неисправимый учитель!” Наверное, это навсегда останется в крови. Если ты когда-нибудь был учителем в школе, то это уже не стереть до самой смерти.
- Я уеду в Москву, - сказал Товма. - Невозможно уже.
- И что ты там будешь делать? - спросил Рубик.
- Не знаю.
- Помнишь? Чем больше город, тем меньше человек.
- Помню. Но что с того, Рубо? Что вообще будет?
Рубик разлил всем опять коньяка из своей бутылки – бутылка была из-под фанты – и ответил:
- Как всегда, Том джан. Будет наименьшее из зол. Как всегда. Ведь всегда приходилось выбирать между гибелью и наименьшим из зол…
- И нет свободы выбора?
- Свобода выбора есть вопрос приоритетов,- сказал Арам почти автоматически.
Товма, как упрямый бычок, помотал головой:
- Тогда тем более уеду в Москву.
Арам вспомнил, что в Москве было дождливо и сыро. И очень жарко в метро. Казалось, Москву снизу опутал своими щупальцами какой-то огромный горячий спрут, и согревал снизу город: «Граждане пассажиры, будьте взаимно вежливы, уступайте места пассажирам с детьми и беременным женщинам… Граждане пассажиры, при выходе из вагона не забывайте свои вещи. О подозрительных вещах сообщите машинисту»… Москва – подземная. Москва разная. Москва большая. Москва быстрая. Закупоренная. Вспомнил, что так и не смог для себя решить – какого цвета Москва. Как пахнет Москва… Подумал об этом еще там, когда одна знакомая все время причитала: «Ах, эти полуматовые улицы Еревана! Ах, эти акварельные дома Еревана!» Наверное, для Москвы слишком мало времени там был. С Москвой, как с ОРЗ – не чувствуешь запахи. Потому что сразу заболеваешь. А когда выздоровеешь, надо бывает или уехать, или запахи становятся уже ненужными, неважными. Единственное, что он понял – чисто интуитивно – что Москва, как огромная кофемолка, перемалывающая кофейные зерна – людей… «Не уезжай, останься, - сказала та самая знакомая. - Ты ведь хочешь остаться? Ты ведь хочешь быть счастливым?» Он хотел остаться. Очень. Но не остался. Струсил, что ли?
- Слушайте. Почему же мы не можем быть счастливыми? - вдруг сказал Арам. - Что нам мешает?
Рубик еще раз разлил коньяк:
- Мы несчастны, потому что Левон умер. И мы осиротели.
Арам, Рубик, Товма выпили.
Уже месяц, как облака, похожие на обледенелую слизь, накрыли Ереван толстым панцирем. И город, не получающий тепла, медленно остывал. В лучшем случае, очень редко светило матовое, больное солнце, совсем не согревающее ни город, ни людей. Говорили так: равнина – огромная непроветриваемая чаша, и стоит холоду, или жаре проникнуть в эту чашу, то уже больше нельзя будет проветрить. Нужен будет сильный ветер, чтоб выдуть облака. Очень-очень сильный ветер. А пока – в домах лопались трубы. А пока – на улицах никто не дробил лед. В марте Рубик уехал в Варшаву – насовсем, а Товма – в Москву – тоже насовсем. Арам же, оставшись один, не знал. Ничего не знал. Не знал весь январь, февраль, март, апрель. Все чаще мыслями уносился в детство, в городок Капан и даже не знал, что еще много дней должно пройти, чтоб зацвел пшат на берегах реки Вохчи, и еще больше, чтоб растаял весь снег с орлиных крыльев Хуступ-горы.
2. Май
Когда солнце, пропитанное запахом утреннего кофе, стало восходить, Арам все еще сидел у окна, курил и вспоминал скользкие от пота тела, ненасытное, отчаянное желание не спешить, головокружительный запах геля для душа, перемешанного с запахом чего-то еще, не выключенный торшер, который всегда выключался, и жару, жару, жару…
Из окна было видно, как несколько потерянно летает тополиный пух. Арам так и подумал: «Потерянно». Наверное, так казалось потому, что тополиный пух был похож на снег: так же летает, кружится... только вот был месяц май на дворе, и температура была за двадцать. Может, пух ХОТЕЛ казаться снегом, но никого так и не убедил. Вот и летал потерянно.
- Доброе утро.
- Бари луйс! [1]
- Ты рано встал?
- Рано.
- Опять не спал всю ночь?
- Не спал.
- С тобой что-то происходит, Арам джан.
- Наверное.. Наверное, происходит.
- Знаешь, причину?
- Нет...
- Хочешь поставлю кофе?
- Да я уже выпил две чашки... Ладно, поставь.
- Хорошо.
Арам сидел за письменным столом, перед мертвым компьютером и курил.
Вчера вечером отвели дочек к маме Арама, потом зашли в кафе «Jazzve» на Площади, выпили кофе, потом на метро поехали домой. Это была идея Ашхен – пожить два дня без детей, разобраться, поговорить, может, что-то решить. Сам Арам относился к этой идее скептически. Ну, что это даст? Он изменился, отстранился, потерялся. Работы нет никакой, денег нет. И вообще, все плохо… Любит ли по-прежнему Ашхен? Не знает, уже не знает… Приехали домой, поели. Стали говорить, потом неожиданно занялись сексом. Было неплохо, с учетом того, что давно не было. За ночь это случилось несколько раз. Так толком и не поговорили…
- Вот твой кофе.
- Спасибо.
- А теперь поговорим?
- Не хочу…
- Но я не могу так больше! Сил больше нет! НЕ МОГУ! Ты все время молчишь!- Ашхен заплакала и закурила.
Арам молчал. Молчал, когда Ашхен допила свой кофе. Молчал, когда Ашхен выкурила вторую сигарету, молчал, когда Ашхен пошла в душ. Когда Ашхен вернулась в комнату, обвязанная полотенцем, и влажными руками закурила, Арам, продолжая сидеть перед окончательно убитым вчера компьютером, заговорил.
- Я хочу уехать, - сказал он.
- Денег нет, - автоматически ответила Ашхен.
- Причем тут деньги?! - Арам подумал, что зря заговорил.
- Прости, Арам джан, я не подумала… Куда ты хочешь уехать?
- В Капан.
- Хорошо. В июле, когда у Нары экзамены закончатся, поедем.
- Ты не поняла опять… Я один. Я один хочу уехать. Я один хочу уехать навсегда.
Ашхен села на ручку кресла и долго, очень долго смотрела на мужа.
- А как же мы? Как же твой Ереван? - наконец спросила она.
- Он не мой Ереван. Он не мой город. Уже давно… А Капан - мой.
- Но ты там прожил всего пару лет в детстве, а в Ереване все сорок…
- Все равно, хочу обратно. То есть хочу в Капан.
- И что ты там будешь делать? Ты же сойдешь там с ума! Другие вот уезжают в европы, в Москву… А ты - в Капан!
- Какое мне дело до того, что делают другие, Ашхен? Поступлю работать в школу, учителем.
У Ашхен опять глаза наполнились слезами:
- Арам джан, а как же мы?
- Не знаю… Вы ведь не поедете со мной… Ничего не знаю. Но я сам так больше не могу. Там у меня ведь есть дедушкина квартира. Она – моя! Дед записал на мое имя…
- Но… как же мы?!
Арам не знал, обнять ее теперь или нет. Знал ведь, что если обнимет, захочет ее, но Араму не хотелось теперь заниматься сексом. Может, просто чисто из упрямства. А, может, потому, что знал: после секса стираются все разговоры, все решения, обнуляются счеты, и всегда приходится начинать все заново. А ему не хотелось терять то, что он уже сказал Ашхен – o своем решении уехать.
Ашхен сама подошла и села ему на колени. Хотела поцеловать его, но Арам отвернулся.
- Ты нас бросаешь, Арам? Скажи, ты нас бросаешь?
- Вчера, когда с Марьямик ездили к Опере на велике кататься, я почувствовал какой-то запах. Давай поедем, посмотрим, зацвел ли у Оперы пшат?
- Я не знала, что там растет пшат. - Ашхен улыбнулась, вытирая слезы.- Чинары помню, пшата не было.
- Есть. Одно дерево все же есть.
- Арам джан, пойми: ты просто видишь все в темных тонах и поэтому не замечаешь хорошее. В абсолютно темной комнате не видны предметы. Добавь немного света, и тогда ты увидишь все. Для светлого нужен свет.
Когда поехали на метро, Арам почему-то вспомнил: скользкие от пота тела, ненасытное, отчаянное желание не спешить, головокружительный запах геля для душа, смешанного с запахом чего-то еще, не выключенный торшер, который всегда выключался, и жара, жара, жара… А еще он помнил, что когда едешь из Капана, на полпути от Арцваника к дачному поселку Кармракар, за чередой нескончаемых поворотов спрятался под тенью пыльных орешин врезанный гранитной аркой в скалу Холодный Родник – прямо на виду возвышающейся в далекой синей дымке Хуступ-горы…
3. Июль
Июльское солнце уже давно взошло, когда машина выехала из Еревана - в восемь часов.
Арам знал, что ехать ему часов этак шесть, и поэтому вверил свою судьбу водителю синего мерседеса – дядь Марату, решил больше не смотреть на часы и выключил телефон. Время было актуально там, в Ереване. За пределами же столицы, на дороге, оно было не нужно. Его здесь просто не существовало – да и не существовало никогда! – и теперь важно было только лишь расстояние, важны были километры. За городом время исчисляется не годами, месяцами, часами, минутами или секундами, а сразу временами года. За городом бывает только – весна, лето, осень, зима. Только здесь при всем ощущении внутренней гармонии ты чувствуешь себя несколько потерянным, пока не доедешь до того места, куда стремился, потому что выпадаешь из Времени.
Дядь Марат был худой, седой мужчина в потертых джинсах. Когда звонил мобильник, он всегда отвечал по-русски: «Да? Слушаю!» - хотя почти не знал этого иностранного языка, и это немало забавляло Арама. Дядь Марат, который был родом из села Арачадзор Капанского района, говорил исключительно на капанском диалекте, таком непонятном в остальной Армении, и был далек от русского языка так же, как далека Москва от села Арачадзор во всех смыслах. Но, видимо, у Марата было свое особое отношение к мобильному телефону, и поэтому он всегда отвечал по-русски: «Да? Слушаю!»
Вскоре Арам понял, что дядь Марат философ по складу своего ума, отлично начитан и шоферит на своем мерсе лишь для того, чтоб заработать внучке на учебу в одном из ереванских ВУЗов. Поговорив о своем любимом мерседесе, о том, что «Крым – наш», и что в этом году в Капане нет лоби (!) – все побил град – дядь Марат вдруг взлетел на своей быстрой, как мерседес, мысли куда-то в заоблачные выси, и Араму оставалось лишь поражаться, если не содержанием рассуждений, то самому факту их наличия. Кто бы мог подумать!- удивлялся он. И в который раз решил для себя: никогда не недооценивай собеседника. Все, что говорил дядь Марат, он говорил на капанском диалекте, и Арам в уме "переводил” и представлял, как бы это все звучало на языке литературном.
- Арам джан! Вот ты – историк! Что такое Всемирная История? Это история образования и распада империй. Пусть империя просуществует столетия, она все равно обречена. Потому что любой народ, каким бы отсталым или малочисленным они ни был, несет в себе ген независимости. Это естественное стремление любого народа, и все дело в том, чтобы это стремление перешло в практические действия. К тому же это должно произойти вовремя. Должно повезти, иначе народ этот окажется перед лицом ужасной, страшной катастрофы... Да? Слушаю!..
Масис, Арташат. За окнами машины замелькали города и села, такие же, казалось, молчаливые и суровые, как красно-бурые горы, которые вдруг стали вырастать впереди машины, будто бы ниоткуда возникшие, сразу после того, как равнина осталась позади. Арарат уже не был виден, и на мгновение показалось, что исчез какой-то важный ориентир, на который всегда опираешься для некоей калибровки чего-то очень важного внутри. Став не нашей, Гора оказалась более нашей, чем когда бы то ни было. Это происходит почти автоматически – искать ее вершину сквозь дымку, поворачивать голову в ее сторону – там? – предсказывать погоду, если на ее вершине скапливаются тучи. Думать с самого начала, приземляясь в аэропорту – увидишь? И, кажется, убеждение, что, раз Гора на своем месте, значит, мы есть, становится верой. Гора – наша. Ведь ты все время ощущаешь ее и чувствуешь: там! она там! ТАМ! Тоска по Горе у нас имеет историческую подоплеку…
- …Внучка звонила, - сказал дядь Марат. - Говорит, на следующей неделе экзамены закончатся. Поеду за ней... Слушай, Арам джан! Неправда, что история – это история войн. Войны – это средство для того, чтобы народ мог распознать: наступило время, или нет. Горе тому народу, который ошибется во времени. Горе тому, кто не чувствует время. Горе тем, кто упустит время: оно уже никогда не вернется снова...
Веди, Зангакатун – ах, какие там яблоки! – Арени, Арпи… Река Арпа была справа, и вдоль берегов ее рос пшат. Много пшата, и, хоть время цветения давно прошло, Араму все равно вдруг показалось, что он почувствовал неповторимый дурманящий запах цветков, сравнимый лишь с запахом любви. У любви есть запах? Конечно! У любви много красок. Оттенков. Но запах – один!
- Арам, тгас[2]! Камю говорит: ”Время – злейший враг человека”. Каждый народ похож на одного человека. Каким бы космополитом я ни был, все равно я "приписан” к своему народу, и от этого никуда не деться. Просто тут нужно тоже везение, большое, большое везение. Хотя и все равно, все относительно: на самом ли деле это большое счастье – родиться североамериканцем? Не знаю. "Время – злейший враг человека”, потому что человек со временем или от времени стареет. Не стареет ли подобно человеку и сам народ? Видимо, да. Горе тому человеку, который не стал человеком, когда он был еще молодым. Горе тому народу, который захотел независимость слишком поздно. Потому что для достижения этой независимости нужна молодость. Воевать нужно в молодом возрасте, чтобы уже в зрелости пожинать плоды достигнутого и приумножать благо. Но что может народ, который дряхл, подобно старику? У него нет сил, чтобы поднять меч, у него нет возможности приумножать… Да! Слушаю!
Солнечный Ехегнадзор, мрачноватый Вайк. И потом – врата с Колоколами. Это означало, что въехали в Зангезур. Сразу же в голове всплыла легенда о происхождении названия этого края. Вообще легенд об этом Арам знал три, но ему больше всего нравилась именно эта. В монастыре Хот находился Большой Колокол, в который звонили, когда враг нападал на страну, и тем самым призывали народ. Предатель по имени Мгер, обещавший Хромому Тимуру заставить «замолчать» Колокол, вместе со своими дружками разжег костер под ним. Веревка обуглилась, оборвалась, Большой Колокол упал и разбился. Хромой Тимур перешел Аракс, и, когда звонарь, прибежав к Колоколу, увидел, что он разбит, закричал: «Зангы зурэ, зангы зурэ. («напрасно бить в колокол»)…
- Приходит время, когда старики должны уступить место молодым,- снова заговорил дядь Марат. - Старые народы уходят, исчезают, стираются со страниц Истории, о них упоминают лишь учебники. Приходят, рождаются новые народы. В них свежесть и радость молодости, они улыбаются, веселятся, они к тому же очень разумны: стараются дела улаживать головой, а не мечом… Ты слушаешь меня, Арам? Или хочешь поспать? Мы уже дома, в Зангезуре.
Арам покачал головой и посмотрел по сторонам. Альпийские луга Сисиана настолько высоко, что облака были не наверху, как водится, а рядом. Именно здесь Земля поднялась, и Небеса опустились, и Арам смотрел на облака, лениво расхаживающие по лугам, и знал, что за окнами машины очень холодно и дует сильный ветер. Что где-то там близко находится Ангехакот, а потом чуть в сторонке, застыв во времени, наклонился над скалами Татевский монастырь.
- Трагедия старых народов в том, что они вовремя не сошли со сцены театра, который называется Историей. Как мучительно, наверное, видеть рядом с собой наполненную жизнью молодость и вспоминать о своей старости! И как мучительно завоевать независимость и не суметь из-за старости вкусить плоды и приумножать благо. О таких говорят: ”Старик впал в детство, в солдатики играет”. А как грустно смотреть на старую женщину, которая пытается вернуть свою безвозвратно ушедшую молодость. Как похожа на такую женщину наша страна! Глядя на нее, понимаешь, какая страшная вещь Всемирная История, каким оно может быть страшным, это самое Время, когда оно играет против тебя… За всю историю время играло против нас. Не правда ли очень СМЕШНАЯ ТРАГЕДИЯ?
- Что же ты предлагаешь, дядь Марат?
- По-моему, просто надо любить друг друга. И не быть злым. Зло старит, - неожиданно сказал дядь Марат.
- По-твоему, у нас не может быть больше? По-твоему, мы упустили свой шанс? Навсегда? Навеки? Так ты считаешь, дядь Марат?
- Нет, конечно, нет! Только я считаю, что за последние двадцать три года мы постарели еще больше…
- Да... Это так...
- Наивные мы… - продолжал дядь Марат. - Всю Историю – наивные. С вечным искаженным восприятием времени (почти никогда часы наши не показывали правильное время), а, значит, с расфокусированным видением реальности (всегда смотрели, будто через сломанный объектив). И всегда надеялись на волшебную палочку. А как она выглядит эта самая волшебная палочка и не знаем… И все мечтаем ее найти. Наивные мы… И поэтому боюсь: обманут. Точно обманут. Вроде бы пригласят поиграть в веселую игру, но нарочно не объяснят правил… Да и не поймешь: в какой двор пойти поиграть.? И опять придется выбирать наименьшее из зол… Ведь не знаешь правил ни этих, ни тех. И тут снова вспомнишь про волшебную палочку… Наивные мы…
- Грустно становится от твоих речей, дядь Марат, - сказал Арам и как-то виновато улыбнулся.
- Не грусти, - рассмеялся Марат. - Наш народ всегда будет. Знаешь, почему?
- И почему же?
- Наш народ однажды постарел, и таким остался, выпав из водоворота времени. За последние пять тысяч лет мы ни на грамм не изменились. Вот ты скажи: что такое Время?
Арам смутился еще больше:
- Так сразу и не ответишь, дядь Марат.
Марат тряхнул головой:
- Это очень просто! Время – это всегда начало и конец. А у нас Времени не существует, как же быть концу? И История – это медаль, у которой всегда две стороны.
А Арам подумал о себе: «Опять расползаюсь, как пазл. Опять нужно будет собирать».
После Гориса дорога сорвалась в ущелье реки Воротан, вскарабкалась на гору с противоположной стороны, потом поскакала по лугам, прошла Шурнух, бросилась неожиданно в лес, поднялась еще выше, и, вынырнув у самого Кармракара, полетела уже вниз, мимо уродливого "Хвоста”[3] под селом Арцваник, до самого Капана, распластавшегося на берегах Вохчи и Вачагана и охраняемого Хуступ-горой.
4. Сентябрь
Солнце взошло. За зелеными холмами на востоке, откуда, как рассказывал дед, стреляли из «Града», когда была война. Снаряды падали прямо на Капан – до сих пор можно увидеть следы от осколков на стенах зданий. Город окружен с трех сторон холмами, и теперь Арам подумал: как же удобно было, наверное, сверху обстреливать Капан! Обычно объявлялась всеобщая тревога, и люди успевали скрыться в подвалах домов. Но бывало и так, что неожиданно вдруг стреляли одиночным залпом. Средь бела дня. И вспомнил, как дед рассказывал, что такой одиночный снаряд однажды попал прямо в очередь за хлебом, и много людей погибло тогда. И еще помнил другую историю, которую никогда не забудет: у соседей сверху была собака и маленький грудной ребенок. Когда ребенка укладывали спать в спальне, окна которой выходили на восток, собака, будто бы понимая, что ребенка нельзя тревожить, превращалась в бесшумную тень и даже не лаяла, когда в дверь квартиры стучали. Но однажды она словно взбесилась. Через каких-нибудь пять минут после того, как ребенок заснул, собака стала истошно лаять, носиться по всей квартире, забегала в спальню и лаяла еще громче. В итоге разбудила ребенка, которого и пришлось взять на руки из люльки и унести в кухню. Собака же осталась в спальне и никого не пускала туда. И тогда снаряд упал во двор. И стекла спальни вместе с рамами выбило, и вообще, вся спальня была разворочена. Собака погибла и спасла младенца. Эту историю тоже рассказал дед. А теперь деда не было. И бабушки не было. И детства не было. Уже давно.
Солнце взошло. Но все еще было очень рано, и Арам мог полежать еще несколько минут в постели, продолжая смотреть на далекие зеленые холмы, потом на стены с фотографиями, на люстру, знакомую вот уже сорок лет. В квартире дедушки с бабушкой по-прежнему, все казалось очень маленьким. Квартира, шкафы, куда Арам в детстве имел обыкновение прятаться с фонариком, трехстворчатое старое трюмо бабушки, кухня... Это означало, что ощущения и воспоминания от визитов (два-три раза в 90-х-2000-х годах) стерлись, не оставив следа в мозгу, и все, как всегда, измерялось и проверялось по-прежнему воспоминаниями детства; они-то и оказались устойчивее любой самой устойчивой устойчивости. Да и город стал каким-то маленьким. Хоть и нисколько не изменился. Только постарел немного, может быть, несмотря на появившиеся кое-где вывески «СУПЕРМАРКЕТ». По-прежнему с Хуступ-горы стекала река Вачаган, вдоль которой росли чинары, посаженные когда-то дедом Арама, по-прежнему, мальчишки ловили рыбу в ней, свесившись с гранитных парапетов (кто дорогим спиннингом, а кто просто длинной палкой, к концу которой была привязана леска). По-прежнему, река Вачаган в центре города, под самым большим мостом, вливалась в реку Вохчи, вдоль которого рос пшат и ореховое дерево, и теперь они уже вместе текли на юго-восток… Только вот не слышно было постоянного гула, доносившегося с лампового завода, который стоял ненужный, раскулаченный на улице Железнодорожников, да «Универмага» уже не было. Во всем остальном все было так же, как и в детстве. Пусто и потерянно казалось лишь от того, что не было в живых уже многих родных, знакомых, друзей…
Наконец, Арам встал, побрился, надел чистую рубашку, которую сам и отутюжил накануне вечером, повязал галстук, выпил кофе и вышел из дома. За шесть-семь минут добрался до школы, которая находилась за гостиницей «Лернагорц», если идти вверх вдоль Вачагана. В тот день был первый урок в девятом классе. Класс был маленький, Арам насчитал одиннадцать учеников. Вообще он заметил, что детей в Капане очень мало. Когда лето закончилось, их стало совсем мало. Значит, большинство тех детей, что обливались на празднике Вардавар, приезжали с родителями на каникулы… Арам поздоровался с классом, представился, сделал перекличку, постарался запомнить имена, хоть и знал, что это невозможно на первом же уроке, потом встал, посмотрел в окно и начал:
- В настоящем нет истории. В настоящем есть только факты. Факты становятся историей, только если пройдет время, и мы осознaем их, оценим, и дадим им какое-то имя. Фраза "история творится у нас на глазах” мне всегда казалась притянутой за уши. Полностью оценить – осознать – и понять факты мы можем лишь потом, со временем. В настоящем нет истории. История – это всегда прошлое…
После уроков Арам пошел домой, на улицу Железнодорожников, самым длинным путем. Как будто хотел сверить свои внутренние ощущения с течением Вачагана, а потом и Вохчи. Кажется, все было хорошо. Вроде был счастлив. Даже ловил себя на том, что почти улыбается. Вспомнил улыбку классной руководительницы того самого девятого класса, куда он впервые зашел сегодня – молодой женщины с миндалевидными грустными глазами. И вдруг, неожиданно, непонятно сильно захотелось почувствовать запах цветущего пшата. В сентябре?! Даже подумал – не позвонить ли опять в Ереван Ашхен, которая, с тех пор, как Арам уехал, не брала трубку и не отвечала на его смс-ки. Но потом передумал. Арам решил, что запах пшата с берегов бурной реки Вохчи будет слышен в самом конце весны, когда начнет таять последний снег с орлиных крыльев Хуступ-горы.
[1] Бари луйс! (арм.) – приветствие, буквально - "свет добрый!”
[2] Тгас (арм.) – мой мальчик.
[3] Ядовитое озеро, образовавшееся от стока отходов с медно-молибденовых шахт под селом Арцваник, все больше затопляющее посевные поля и пастбища.
Окончил Ереванский педагогический институт, факультет истории и основ права. Пятнадцать лет преподавал Историю в школе № 55 им. А.П. Чехова г. Еревана, в настоящее время работает системным администратором. Живет в Ереване, Республика Армения. Печатался в газетах, журналах, альманахах: «Литературная Армения», «Эмигрантская Лира», «Revue svetovej literatúry» («Ревю мировой литературы» Словакия), «Под небом единым», «Дерибасовская-Ришельевская», «Нева», «НГ-EXLIBRIS», «Дружба народов», «Дарьял», «FlASH STORY: Антология короткого рассказа», (издательство «Русский Гулливер»), "Алашар” (журнал СП Абхазии) и т.д. Автор книг повестей и рассказов "Симфония одиночества” (Ереван, 2010 г.), "Симфония ожидания” (Ереван, 2014 г.). Шорт-лист литературной премии "Русский Гулливер». Член Клуба писателей Кавказа.
Любовь благоухает пшатом
— Давид Матевосян
1. Январь
Уже месяц, как облака, похожие на обледеневшую слизь, накрыли Ереван толстым панцирем. Иногда светило матовое солнце, и был грязный, серый, безысходный, долгий январь. Таким же серым и несколько потерянным казалось здание кинотеатра «Москва». Они сидели в кафе, в фойе кинотеатра, пили кофе, курили. Прямо в пальто и куртках – отапливались только кинозалы, в фойе же было холодно, почти как на улице.
- Зайти, что ли, кино посмотреть? - с натянутой улыбкой сказал Рубик.
- Лучше мерзнуть, - отозвался мрачно Арам.
- Неохота что-либо делать, - сказал Товма. - Вообще, ничего.
У Рубика была странная внешность. Меняющаяся. Ему было далеко за сорок, как и Товма, но порой ему нельзя было дать больше двадцати пяти, а иногда – все шестьдесят. Когда Рубик вдохновенно о чем-то рассказывал, он превращался в мальчишку, когда был мрачен – в старика. Теперь Арам подумал, что Рубику шестьдесят пять.
Товма же не менялся. Однажды ему исполнилось сорок лет, и с тех пор он не изменился нисколько. Казалось, Товма всегда был сорокалетним даже в детстве. И никто не мог теперь поверить, что у него когда-то была густая шевелюра.
- У меня есть коньяк. Попросим чашки? - спросил Рубик.- Можно и кофейные.
- Можно взять стаканчики из-под кулера, - сказал Товма. - И официанта не потревожим.
Арам пошел за стаканчиками из-под кулера, потом они втроем выпили:
- За Левона. Светлая ему память…
- Светлый был человек.
Арам глотнул еще коньяку. Немного подташнивало – ничего не ел в тот день – а потом он почувствовал пожар под сердцем. Коньяк выжигал все внутри, и, казалось, от этого становилось совсем пусто на душе.
- Книги опять пока не будет. Опять задерживают, - неожиданно сказал Рубик. Никто ничего не сказал. Никто не знал, что на это сказать.
- А у меня сегодня день рождения, - неожиданно вспомнил Арам.
- Добро пожаловать в "ревущие сороковые широты”, - отозвался Товма. - Вот теперь держись! Теперь или жизнь тебя, или ты ее.
- Она меня уже…
- Трудно?
- Трудно.
- Работа?
- Да.
- Как Ашхен?
- Держится.
- Ничего, что не выпиваем за твой день рождения?
- Ничего. Сорокалетие не отмечают ведь.
- Давайте опять выпьем за Левона, - сказал Рубик.
И они опять выпили.
Из кинозала стали выходить зрители. Немного – сеанс-то был утренний – несколько парочек, какие-то подростки. И Арам автоматически отметил про себя, что, наверняка, эти подростки должны быть в школе сейчас; значит, сбежали. Улыбнулся, подумав, что Ашхен в такой ситуации сказала бы: "Ты неисправимый учитель!” Наверное, это навсегда останется в крови. Если ты когда-нибудь был учителем в школе, то это уже не стереть до самой смерти.
- Я уеду в Москву, - сказал Товма. - Невозможно уже.
- И что ты там будешь делать? - спросил Рубик.
- Не знаю.
- Помнишь? Чем больше город, тем меньше человек.
- Помню. Но что с того, Рубо? Что вообще будет?
Рубик разлил всем опять коньяка из своей бутылки – бутылка была из-под фанты – и ответил:
- Как всегда, Том джан. Будет наименьшее из зол. Как всегда. Ведь всегда приходилось выбирать между гибелью и наименьшим из зол…
- И нет свободы выбора?
- Свобода выбора есть вопрос приоритетов,- сказал Арам почти автоматически.
Товма, как упрямый бычок, помотал головой:
- Тогда тем более уеду в Москву.
Арам вспомнил, что в Москве было дождливо и сыро. И очень жарко в метро. Казалось, Москву снизу опутал своими щупальцами какой-то огромный горячий спрут, и согревал снизу город: «Граждане пассажиры, будьте взаимно вежливы, уступайте места пассажирам с детьми и беременным женщинам… Граждане пассажиры, при выходе из вагона не забывайте свои вещи. О подозрительных вещах сообщите машинисту»… Москва – подземная. Москва разная. Москва большая. Москва быстрая. Закупоренная. Вспомнил, что так и не смог для себя решить – какого цвета Москва. Как пахнет Москва… Подумал об этом еще там, когда одна знакомая все время причитала: «Ах, эти полуматовые улицы Еревана! Ах, эти акварельные дома Еревана!» Наверное, для Москвы слишком мало времени там был. С Москвой, как с ОРЗ – не чувствуешь запахи. Потому что сразу заболеваешь. А когда выздоровеешь, надо бывает или уехать, или запахи становятся уже ненужными, неважными. Единственное, что он понял – чисто интуитивно – что Москва, как огромная кофемолка, перемалывающая кофейные зерна – людей… «Не уезжай, останься, - сказала та самая знакомая. - Ты ведь хочешь остаться? Ты ведь хочешь быть счастливым?» Он хотел остаться. Очень. Но не остался. Струсил, что ли?
- Слушайте. Почему же мы не можем быть счастливыми? - вдруг сказал Арам. - Что нам мешает?
Рубик еще раз разлил коньяк:
- Мы несчастны, потому что Левон умер. И мы осиротели.
Арам, Рубик, Товма выпили.
Уже месяц, как облака, похожие на обледенелую слизь, накрыли Ереван толстым панцирем. И город, не получающий тепла, медленно остывал. В лучшем случае, очень редко светило матовое, больное солнце, совсем не согревающее ни город, ни людей. Говорили так: равнина – огромная непроветриваемая чаша, и стоит холоду, или жаре проникнуть в эту чашу, то уже больше нельзя будет проветрить. Нужен будет сильный ветер, чтоб выдуть облака. Очень-очень сильный ветер. А пока – в домах лопались трубы. А пока – на улицах никто не дробил лед. В марте Рубик уехал в Варшаву – насовсем, а Товма – в Москву – тоже насовсем. Арам же, оставшись один, не знал. Ничего не знал. Не знал весь январь, февраль, март, апрель. Все чаще мыслями уносился в детство, в городок Капан и даже не знал, что еще много дней должно пройти, чтоб зацвел пшат на берегах реки Вохчи, и еще больше, чтоб растаял весь снег с орлиных крыльев Хуступ-горы.
2. Май
Когда солнце, пропитанное запахом утреннего кофе, стало восходить, Арам все еще сидел у окна, курил и вспоминал скользкие от пота тела, ненасытное, отчаянное желание не спешить, головокружительный запах геля для душа, перемешанного с запахом чего-то еще, не выключенный торшер, который всегда выключался, и жару, жару, жару…
Из окна было видно, как несколько потерянно летает тополиный пух. Арам так и подумал: «Потерянно». Наверное, так казалось потому, что тополиный пух был похож на снег: так же летает, кружится... только вот был месяц май на дворе, и температура была за двадцать. Может, пух ХОТЕЛ казаться снегом, но никого так и не убедил. Вот и летал потерянно.
- Доброе утро.
- Бари луйс! [1]
- Ты рано встал?
- Рано.
- Опять не спал всю ночь?
- Не спал.
- С тобой что-то происходит, Арам джан.
- Наверное.. Наверное, происходит.
- Знаешь, причину?
- Нет...
- Хочешь поставлю кофе?
- Да я уже выпил две чашки... Ладно, поставь.
- Хорошо.
Арам сидел за письменным столом, перед мертвым компьютером и курил.
Вчера вечером отвели дочек к маме Арама, потом зашли в кафе «Jazzve» на Площади, выпили кофе, потом на метро поехали домой. Это была идея Ашхен – пожить два дня без детей, разобраться, поговорить, может, что-то решить. Сам Арам относился к этой идее скептически. Ну, что это даст? Он изменился, отстранился, потерялся. Работы нет никакой, денег нет. И вообще, все плохо… Любит ли по-прежнему Ашхен? Не знает, уже не знает… Приехали домой, поели. Стали говорить, потом неожиданно занялись сексом. Было неплохо, с учетом того, что давно не было. За ночь это случилось несколько раз. Так толком и не поговорили…
- Вот твой кофе.
- Спасибо.
- А теперь поговорим?
- Не хочу…
- Но я не могу так больше! Сил больше нет! НЕ МОГУ! Ты все время молчишь!- Ашхен заплакала и закурила.
Арам молчал. Молчал, когда Ашхен допила свой кофе. Молчал, когда Ашхен выкурила вторую сигарету, молчал, когда Ашхен пошла в душ. Когда Ашхен вернулась в комнату, обвязанная полотенцем, и влажными руками закурила, Арам, продолжая сидеть перед окончательно убитым вчера компьютером, заговорил.
- Я хочу уехать, - сказал он.
- Денег нет, - автоматически ответила Ашхен.
- Причем тут деньги?! - Арам подумал, что зря заговорил.
- Прости, Арам джан, я не подумала… Куда ты хочешь уехать?
- В Капан.
- Хорошо. В июле, когда у Нары экзамены закончатся, поедем.
- Ты не поняла опять… Я один. Я один хочу уехать. Я один хочу уехать навсегда.
Ашхен села на ручку кресла и долго, очень долго смотрела на мужа.
- А как же мы? Как же твой Ереван? - наконец спросила она.
- Он не мой Ереван. Он не мой город. Уже давно… А Капан - мой.
- Но ты там прожил всего пару лет в детстве, а в Ереване все сорок…
- Все равно, хочу обратно. То есть хочу в Капан.
- И что ты там будешь делать? Ты же сойдешь там с ума! Другие вот уезжают в европы, в Москву… А ты - в Капан!
- Какое мне дело до того, что делают другие, Ашхен? Поступлю работать в школу, учителем.
У Ашхен опять глаза наполнились слезами:
- Арам джан, а как же мы?
- Не знаю… Вы ведь не поедете со мной… Ничего не знаю. Но я сам так больше не могу. Там у меня ведь есть дедушкина квартира. Она – моя! Дед записал на мое имя…
- Но… как же мы?!
Арам не знал, обнять ее теперь или нет. Знал ведь, что если обнимет, захочет ее, но Араму не хотелось теперь заниматься сексом. Может, просто чисто из упрямства. А, может, потому, что знал: после секса стираются все разговоры, все решения, обнуляются счеты, и всегда приходится начинать все заново. А ему не хотелось терять то, что он уже сказал Ашхен – o своем решении уехать.
Ашхен сама подошла и села ему на колени. Хотела поцеловать его, но Арам отвернулся.
- Ты нас бросаешь, Арам? Скажи, ты нас бросаешь?
- Вчера, когда с Марьямик ездили к Опере на велике кататься, я почувствовал какой-то запах. Давай поедем, посмотрим, зацвел ли у Оперы пшат?
- Я не знала, что там растет пшат. - Ашхен улыбнулась, вытирая слезы.- Чинары помню, пшата не было.
- Есть. Одно дерево все же есть.
- Арам джан, пойми: ты просто видишь все в темных тонах и поэтому не замечаешь хорошее. В абсолютно темной комнате не видны предметы. Добавь немного света, и тогда ты увидишь все. Для светлого нужен свет.
Когда поехали на метро, Арам почему-то вспомнил: скользкие от пота тела, ненасытное, отчаянное желание не спешить, головокружительный запах геля для душа, смешанного с запахом чего-то еще, не выключенный торшер, который всегда выключался, и жара, жара, жара… А еще он помнил, что когда едешь из Капана, на полпути от Арцваника к дачному поселку Кармракар, за чередой нескончаемых поворотов спрятался под тенью пыльных орешин врезанный гранитной аркой в скалу Холодный Родник – прямо на виду возвышающейся в далекой синей дымке Хуступ-горы…
3. Июль
Июльское солнце уже давно взошло, когда машина выехала из Еревана - в восемь часов.
Арам знал, что ехать ему часов этак шесть, и поэтому вверил свою судьбу водителю синего мерседеса – дядь Марату, решил больше не смотреть на часы и выключил телефон. Время было актуально там, в Ереване. За пределами же столицы, на дороге, оно было не нужно. Его здесь просто не существовало – да и не существовало никогда! – и теперь важно было только лишь расстояние, важны были километры. За городом время исчисляется не годами, месяцами, часами, минутами или секундами, а сразу временами года. За городом бывает только – весна, лето, осень, зима. Только здесь при всем ощущении внутренней гармонии ты чувствуешь себя несколько потерянным, пока не доедешь до того места, куда стремился, потому что выпадаешь из Времени.
Дядь Марат был худой, седой мужчина в потертых джинсах. Когда звонил мобильник, он всегда отвечал по-русски: «Да? Слушаю!» - хотя почти не знал этого иностранного языка, и это немало забавляло Арама. Дядь Марат, который был родом из села Арачадзор Капанского района, говорил исключительно на капанском диалекте, таком непонятном в остальной Армении, и был далек от русского языка так же, как далека Москва от села Арачадзор во всех смыслах. Но, видимо, у Марата было свое особое отношение к мобильному телефону, и поэтому он всегда отвечал по-русски: «Да? Слушаю!»
Вскоре Арам понял, что дядь Марат философ по складу своего ума, отлично начитан и шоферит на своем мерсе лишь для того, чтоб заработать внучке на учебу в одном из ереванских ВУЗов. Поговорив о своем любимом мерседесе, о том, что «Крым – наш», и что в этом году в Капане нет лоби (!) – все побил град – дядь Марат вдруг взлетел на своей быстрой, как мерседес, мысли куда-то в заоблачные выси, и Араму оставалось лишь поражаться, если не содержанием рассуждений, то самому факту их наличия. Кто бы мог подумать!- удивлялся он. И в который раз решил для себя: никогда не недооценивай собеседника. Все, что говорил дядь Марат, он говорил на капанском диалекте, и Арам в уме "переводил” и представлял, как бы это все звучало на языке литературном.
- Арам джан! Вот ты – историк! Что такое Всемирная История? Это история образования и распада империй. Пусть империя просуществует столетия, она все равно обречена. Потому что любой народ, каким бы отсталым или малочисленным они ни был, несет в себе ген независимости. Это естественное стремление любого народа, и все дело в том, чтобы это стремление перешло в практические действия. К тому же это должно произойти вовремя. Должно повезти, иначе народ этот окажется перед лицом ужасной, страшной катастрофы... Да? Слушаю!..
Масис, Арташат. За окнами машины замелькали города и села, такие же, казалось, молчаливые и суровые, как красно-бурые горы, которые вдруг стали вырастать впереди машины, будто бы ниоткуда возникшие, сразу после того, как равнина осталась позади. Арарат уже не был виден, и на мгновение показалось, что исчез какой-то важный ориентир, на который всегда опираешься для некоей калибровки чего-то очень важного внутри. Став не нашей, Гора оказалась более нашей, чем когда бы то ни было. Это происходит почти автоматически – искать ее вершину сквозь дымку, поворачивать голову в ее сторону – там? – предсказывать погоду, если на ее вершине скапливаются тучи. Думать с самого начала, приземляясь в аэропорту – увидишь? И, кажется, убеждение, что, раз Гора на своем месте, значит, мы есть, становится верой. Гора – наша. Ведь ты все время ощущаешь ее и чувствуешь: там! она там! ТАМ! Тоска по Горе у нас имеет историческую подоплеку…
- …Внучка звонила, - сказал дядь Марат. - Говорит, на следующей неделе экзамены закончатся. Поеду за ней... Слушай, Арам джан! Неправда, что история – это история войн. Войны – это средство для того, чтобы народ мог распознать: наступило время, или нет. Горе тому народу, который ошибется во времени. Горе тому, кто не чувствует время. Горе тем, кто упустит время: оно уже никогда не вернется снова...
Веди, Зангакатун – ах, какие там яблоки! – Арени, Арпи… Река Арпа была справа, и вдоль берегов ее рос пшат. Много пшата, и, хоть время цветения давно прошло, Араму все равно вдруг показалось, что он почувствовал неповторимый дурманящий запах цветков, сравнимый лишь с запахом любви. У любви есть запах? Конечно! У любви много красок. Оттенков. Но запах – один!
- Арам, тгас[2]! Камю говорит: ”Время – злейший враг человека”. Каждый народ похож на одного человека. Каким бы космополитом я ни был, все равно я "приписан” к своему народу, и от этого никуда не деться. Просто тут нужно тоже везение, большое, большое везение. Хотя и все равно, все относительно: на самом ли деле это большое счастье – родиться североамериканцем? Не знаю. "Время – злейший враг человека”, потому что человек со временем или от времени стареет. Не стареет ли подобно человеку и сам народ? Видимо, да. Горе тому человеку, который не стал человеком, когда он был еще молодым. Горе тому народу, который захотел независимость слишком поздно. Потому что для достижения этой независимости нужна молодость. Воевать нужно в молодом возрасте, чтобы уже в зрелости пожинать плоды достигнутого и приумножать благо. Но что может народ, который дряхл, подобно старику? У него нет сил, чтобы поднять меч, у него нет возможности приумножать… Да! Слушаю!
Солнечный Ехегнадзор, мрачноватый Вайк. И потом – врата с Колоколами. Это означало, что въехали в Зангезур. Сразу же в голове всплыла легенда о происхождении названия этого края. Вообще легенд об этом Арам знал три, но ему больше всего нравилась именно эта. В монастыре Хот находился Большой Колокол, в который звонили, когда враг нападал на страну, и тем самым призывали народ. Предатель по имени Мгер, обещавший Хромому Тимуру заставить «замолчать» Колокол, вместе со своими дружками разжег костер под ним. Веревка обуглилась, оборвалась, Большой Колокол упал и разбился. Хромой Тимур перешел Аракс, и, когда звонарь, прибежав к Колоколу, увидел, что он разбит, закричал: «Зангы зурэ, зангы зурэ. («напрасно бить в колокол»)…
- Приходит время, когда старики должны уступить место молодым,- снова заговорил дядь Марат. - Старые народы уходят, исчезают, стираются со страниц Истории, о них упоминают лишь учебники. Приходят, рождаются новые народы. В них свежесть и радость молодости, они улыбаются, веселятся, они к тому же очень разумны: стараются дела улаживать головой, а не мечом… Ты слушаешь меня, Арам? Или хочешь поспать? Мы уже дома, в Зангезуре.
Арам покачал головой и посмотрел по сторонам. Альпийские луга Сисиана настолько высоко, что облака были не наверху, как водится, а рядом. Именно здесь Земля поднялась, и Небеса опустились, и Арам смотрел на облака, лениво расхаживающие по лугам, и знал, что за окнами машины очень холодно и дует сильный ветер. Что где-то там близко находится Ангехакот, а потом чуть в сторонке, застыв во времени, наклонился над скалами Татевский монастырь.
- Трагедия старых народов в том, что они вовремя не сошли со сцены театра, который называется Историей. Как мучительно, наверное, видеть рядом с собой наполненную жизнью молодость и вспоминать о своей старости! И как мучительно завоевать независимость и не суметь из-за старости вкусить плоды и приумножать благо. О таких говорят: ”Старик впал в детство, в солдатики играет”. А как грустно смотреть на старую женщину, которая пытается вернуть свою безвозвратно ушедшую молодость. Как похожа на такую женщину наша страна! Глядя на нее, понимаешь, какая страшная вещь Всемирная История, каким оно может быть страшным, это самое Время, когда оно играет против тебя… За всю историю время играло против нас. Не правда ли очень СМЕШНАЯ ТРАГЕДИЯ?
- Что же ты предлагаешь, дядь Марат?
- По-моему, просто надо любить друг друга. И не быть злым. Зло старит, - неожиданно сказал дядь Марат.
- По-твоему, у нас не может быть больше? По-твоему, мы упустили свой шанс? Навсегда? Навеки? Так ты считаешь, дядь Марат?
- Нет, конечно, нет! Только я считаю, что за последние двадцать три года мы постарели еще больше…
- Да... Это так...
- Наивные мы… - продолжал дядь Марат. - Всю Историю – наивные. С вечным искаженным восприятием времени (почти никогда часы наши не показывали правильное время), а, значит, с расфокусированным видением реальности (всегда смотрели, будто через сломанный объектив). И всегда надеялись на волшебную палочку. А как она выглядит эта самая волшебная палочка и не знаем… И все мечтаем ее найти. Наивные мы… И поэтому боюсь: обманут. Точно обманут. Вроде бы пригласят поиграть в веселую игру, но нарочно не объяснят правил… Да и не поймешь: в какой двор пойти поиграть.? И опять придется выбирать наименьшее из зол… Ведь не знаешь правил ни этих, ни тех. И тут снова вспомнишь про волшебную палочку… Наивные мы…
- Грустно становится от твоих речей, дядь Марат, - сказал Арам и как-то виновато улыбнулся.
- Не грусти, - рассмеялся Марат. - Наш народ всегда будет. Знаешь, почему?
- И почему же?
- Наш народ однажды постарел, и таким остался, выпав из водоворота времени. За последние пять тысяч лет мы ни на грамм не изменились. Вот ты скажи: что такое Время?
Арам смутился еще больше:
- Так сразу и не ответишь, дядь Марат.
Марат тряхнул головой:
- Это очень просто! Время – это всегда начало и конец. А у нас Времени не существует, как же быть концу? И История – это медаль, у которой всегда две стороны.
А Арам подумал о себе: «Опять расползаюсь, как пазл. Опять нужно будет собирать».
После Гориса дорога сорвалась в ущелье реки Воротан, вскарабкалась на гору с противоположной стороны, потом поскакала по лугам, прошла Шурнух, бросилась неожиданно в лес, поднялась еще выше, и, вынырнув у самого Кармракара, полетела уже вниз, мимо уродливого "Хвоста”[3] под селом Арцваник, до самого Капана, распластавшегося на берегах Вохчи и Вачагана и охраняемого Хуступ-горой.
4. Сентябрь
Солнце взошло. За зелеными холмами на востоке, откуда, как рассказывал дед, стреляли из «Града», когда была война. Снаряды падали прямо на Капан – до сих пор можно увидеть следы от осколков на стенах зданий. Город окружен с трех сторон холмами, и теперь Арам подумал: как же удобно было, наверное, сверху обстреливать Капан! Обычно объявлялась всеобщая тревога, и люди успевали скрыться в подвалах домов. Но бывало и так, что неожиданно вдруг стреляли одиночным залпом. Средь бела дня. И вспомнил, как дед рассказывал, что такой одиночный снаряд однажды попал прямо в очередь за хлебом, и много людей погибло тогда. И еще помнил другую историю, которую никогда не забудет: у соседей сверху была собака и маленький грудной ребенок. Когда ребенка укладывали спать в спальне, окна которой выходили на восток, собака, будто бы понимая, что ребенка нельзя тревожить, превращалась в бесшумную тень и даже не лаяла, когда в дверь квартиры стучали. Но однажды она словно взбесилась. Через каких-нибудь пять минут после того, как ребенок заснул, собака стала истошно лаять, носиться по всей квартире, забегала в спальню и лаяла еще громче. В итоге разбудила ребенка, которого и пришлось взять на руки из люльки и унести в кухню. Собака же осталась в спальне и никого не пускала туда. И тогда снаряд упал во двор. И стекла спальни вместе с рамами выбило, и вообще, вся спальня была разворочена. Собака погибла и спасла младенца. Эту историю тоже рассказал дед. А теперь деда не было. И бабушки не было. И детства не было. Уже давно.
Солнце взошло. Но все еще было очень рано, и Арам мог полежать еще несколько минут в постели, продолжая смотреть на далекие зеленые холмы, потом на стены с фотографиями, на люстру, знакомую вот уже сорок лет. В квартире дедушки с бабушкой по-прежнему, все казалось очень маленьким. Квартира, шкафы, куда Арам в детстве имел обыкновение прятаться с фонариком, трехстворчатое старое трюмо бабушки, кухня... Это означало, что ощущения и воспоминания от визитов (два-три раза в 90-х-2000-х годах) стерлись, не оставив следа в мозгу, и все, как всегда, измерялось и проверялось по-прежнему воспоминаниями детства; они-то и оказались устойчивее любой самой устойчивой устойчивости. Да и город стал каким-то маленьким. Хоть и нисколько не изменился. Только постарел немного, может быть, несмотря на появившиеся кое-где вывески «СУПЕРМАРКЕТ». По-прежнему с Хуступ-горы стекала река Вачаган, вдоль которой росли чинары, посаженные когда-то дедом Арама, по-прежнему, мальчишки ловили рыбу в ней, свесившись с гранитных парапетов (кто дорогим спиннингом, а кто просто длинной палкой, к концу которой была привязана леска). По-прежнему, река Вачаган в центре города, под самым большим мостом, вливалась в реку Вохчи, вдоль которого рос пшат и ореховое дерево, и теперь они уже вместе текли на юго-восток… Только вот не слышно было постоянного гула, доносившегося с лампового завода, который стоял ненужный, раскулаченный на улице Железнодорожников, да «Универмага» уже не было. Во всем остальном все было так же, как и в детстве. Пусто и потерянно казалось лишь от того, что не было в живых уже многих родных, знакомых, друзей…
Наконец, Арам встал, побрился, надел чистую рубашку, которую сам и отутюжил накануне вечером, повязал галстук, выпил кофе и вышел из дома. За шесть-семь минут добрался до школы, которая находилась за гостиницей «Лернагорц», если идти вверх вдоль Вачагана. В тот день был первый урок в девятом классе. Класс был маленький, Арам насчитал одиннадцать учеников. Вообще он заметил, что детей в Капане очень мало. Когда лето закончилось, их стало совсем мало. Значит, большинство тех детей, что обливались на празднике Вардавар, приезжали с родителями на каникулы… Арам поздоровался с классом, представился, сделал перекличку, постарался запомнить имена, хоть и знал, что это невозможно на первом же уроке, потом встал, посмотрел в окно и начал:
- В настоящем нет истории. В настоящем есть только факты. Факты становятся историей, только если пройдет время, и мы осознaем их, оценим, и дадим им какое-то имя. Фраза "история творится у нас на глазах” мне всегда казалась притянутой за уши. Полностью оценить – осознать – и понять факты мы можем лишь потом, со временем. В настоящем нет истории. История – это всегда прошлое…
После уроков Арам пошел домой, на улицу Железнодорожников, самым длинным путем. Как будто хотел сверить свои внутренние ощущения с течением Вачагана, а потом и Вохчи. Кажется, все было хорошо. Вроде был счастлив. Даже ловил себя на том, что почти улыбается. Вспомнил улыбку классной руководительницы того самого девятого класса, куда он впервые зашел сегодня – молодой женщины с миндалевидными грустными глазами. И вдруг, неожиданно, непонятно сильно захотелось почувствовать запах цветущего пшата. В сентябре?! Даже подумал – не позвонить ли опять в Ереван Ашхен, которая, с тех пор, как Арам уехал, не брала трубку и не отвечала на его смс-ки. Но потом передумал. Арам решил, что запах пшата с берегов бурной реки Вохчи будет слышен в самом конце весны, когда начнет таять последний снег с орлиных крыльев Хуступ-горы.
[1] Бари луйс! (арм.) – приветствие, буквально - "свет добрый!”
[2] Тгас (арм.) – мой мальчик.
[3] Ядовитое озеро, образовавшееся от стока отходов с медно-молибденовых шахт под селом Арцваник, все больше затопляющее посевные поля и пастбища.