Любой мастер скажет, что человек это не структура и данность, но процесс и ритм. И если Гераклит сказал о том, что в одну реку нельзя войти дважды и мы приняли его слова всерьез, то из этого вытекают разрушающие наш Эвклидов мир последствия. Если это так, то река никогда не является сама собой. Каждую секунду она другая. И это касается не только реки. Стены домов, деревья, столы, камни, человеческие тела – все они находятся в постоянном превращении и обновлении самих себя. Река и камень отличаются друг от друга ритмом и периодом этих изменений, а не структурой. У дерева основные ритмы медленнее, чем у Океана. Приливы и отливы происходят чаще, чем сбрасывания листьев. С каждым выдохом человек что-то теряет, с каждым вдохом что-то приобретает. Но сам процесс метаморфозы – непрерывен. Что же отсюда следует.
Вещи мира – омонимичны. Они, оставаясь с виду обладающими твердой формой (дерево, дом, пирамида, кошка) постоянно обозначают не то, что день назад. Не то, что только что. Каждая форма – сама себе омоним. Она не совпадает с собой в значении, совпадая, по видимости, в форме. И видя плывущую утку, мы вправе задать себе вопрос – с какой из веера плывущих уток (ее омонимов) мы имеем дело?
Тут встает вопрос: можем ли мы сами выбирать эти смыслы для уток? Или наше восприятие обусловлено и пассивно?
И можем ли мы их вообще, увидеть – веер уток в одной форме?
Все есть отношение. Между «объектом», другим «объектом» и мной, свидетелем. Если этого отношения нет, вещь во мне не появилась. Просто у Волги со мной – длительные отношения, а у искры – кратковременные, быстрые.
Но, возникает вопрос, если всё все время меняется, то каким же образом мы все всё равно в состоянии опознать Волгу как Волгу, а искру как искру. Что за фактор позволяет нам это сделать. В сущности, что за фактор позволяет имени быть?
С Волгой дела обстоят проще – это, несмотря на вечное течение – устойчивый «объект» - у него есть берега и постоянное русло. Саратов стоит там же, где и сто лет назад. Самара тоже. Возможности для опознания Волги как Волги, несмотря на вечно струящуюся самоомонимичность, благоприятные.
Но что позволяет нам называть длящуюся один миг искру искрой. Опознавать ее в качестве искры?
Повтор.
Мы видим как это явление огонька, возникшего и пропавшего, повторяется. Одноразовую искру никто никак бы не назвал. Для того, чтобы искра была опознана как искра, она должна то тут, то там вспыхивать периодически. Больше того – и здесь начинается самое интересное – искра может опознаваться как именно искра лишь в ситуации, ЕСЛИ ЭТОТ ПОВТОР ВЕЧЕН. Чем сильнее умаление «вечности повтора», тем больше будет умаление реальности искры. Я думаю, что Ницше мучился именно таким вечным повтором, в котором рождается реальность, ибо сознавал фиктивность реальности, ее фантомность при отсутствии ее вечного воспроизведения,
 В прошлом и будущем, которое нанизывает «искру» на некую бесконечную ось смысла, которая уже никуда не девается, потому что на ней искра в состоянии утверждать себя как искра бесконечное – беспредельное количество раз и только поэтому она становится РЕАЛЬНОЙ ИСКРОЙ. Даже вспыхнул на миг, и пропав. Растворившись в ничто.
То же самое касается Волги и дерева. Человека и птицы.
Итак, омонимичный по природе предмет, для того, чтобы быть опознанным как реальность, претендующая на имя, должен быть воспроизведен в своем внутреннем и внешнем течении не несколько осеней, в которые дерево сбрасывает листья, а бесконечное количество раз. Только тогда это будет вещь, у которой может быть реальное, а не фиктивное имя.
Теперь, внимание. Все бесконечное количество повторов, которые Гераклит или Ницше видели в пульсации мирового Колеса или Логоса заключено в точке сейчас. Там есть все. Все, что было есть и будет. Потому что другой точки просто нет – любая другая это след «сейчас», это концепция, мысль, представление. А мы говорим о реальных вещах. Нео концепциях, не о мыслях о вещи, а о самой живой вещи. Именно вечное «сейчас» и есть реальность вещи-в-имени. Именно в нем нужно интуитивно почувствовать ту основу, которая собирает веер омонимичных значений самой вещи воедино. Это как петли для хлопающей двери или втулка для колеса.
Вещь омонимична по отношению к себе дважды – в силу того, что она течет и струится и каждый миг не равна себе, каждый миг – другая, хоть и названа одним и тем же словесным знаком. И по причине того, что у каждого человека есть свой собственный словарь, в котором «море» Пушкина будет не равно «морю» Библии, а море Библии не равно «морю» капитана дальнего плавания, которое в свой черед сильно отличается от «моря» ихтиолога, не равного морю мальчишки, ныряющего в него с разбега. Это омонимы. Это разные сущности, называемые одним словом.

Имя произнесенное
Не есть вечное имя.

Лишь безымянное существует вечно.
В именах причина всех частностей.
                            (Дао де цзин)

Не в том ли суть поэзии, чтобы соотнести частное, текучее имя с именем вечным, из которого оно вышло, с именем непроизнесенным, дословесным, восстановить эту связь бухты и океана и тем самым вернуть затертой частности ее сияющую реальность?
Поэтому для поэта, древнего и современного, при условии, что он хочет быть ЖИВЫМ, все зависит от того, насколько имя, задающее «частность» предмету, коррелирует с Безымянным. Насколько оно ощущает свою непридуманную, живую с ним связь. Потому что вещь с видимой связью с Безымянным – это живая вещь. А без связи – вещь мертвая, вещь шоу, экрана или вещь бытового сознания, «текста».
Таким образом, это мы выбираем, иметь ли нам дело с живой или мертвой вещью в ее изменениях. И дело поэзии – оживлять имя, через которое идет жизнь и к самой вещи. «Помогать облаку быть облаком, а цветку цветком», как однажды выразился один мастер дзен-буддизма.
Итак – и слово, и вещь в мире тел - больше траектория, чем предмет, чем «имя». Каждая вещь вместе с именем перемещается по своим омонимическим гнездам, не сливаясь ни с одним из них. Поэтому, называя вещь одним и тем же именем, на деле мы имеем дело с разными вещами – для кого-то слово «собака» равно смыслу жизни, а для кого-то мучительной травме. И поэтому мы говорим друг с другом на иностранных языках, оставаясь внутри русского.  Именно поэтому мы живем в мире призраков, которые, однако, обладают удивительным свойством – они могут быть оживлены и стать миром людей, сияний, живых вещей, миром подлинности. И тогда сама неподлинность будет условием подлинности, а призрак человека залогом появление самого человека. Но для этого у веера омонимов должна быть ось, вокруг которой он раскрывается и закрывается. Соотнесенность с ней – точкой, которая, не шевелясь, содержит ВСЕ ОМОНИМЫ, КОТОРЫЕ БЫЛИ, ЕСТЬ И БУДУТ, и дает реальность имени и вещи. Такая точка расположена глубже, чем сердце – в одном сердце на всех. «Без сердца нет вещи», как сказал один неоконфуцианский философ. Это значит, что лишь увиденная ОТТУДА вещь возвращает себе статус живой вещи и живого имени, собственно, становится собой заново. Там живет «собака глубокого зрения», радостная и родная, переливающаяся светом и смыслом и вечно та же самая для любого, кто ее так увидел. То же относится к ветке тополя в солнце, цветку в ветре, человеку в жизни. Ко всему оживляемому и живому заново миру.
Это, собственно и есть функция будущей поэзии.шаблоны для dle