Меня все больше завораживает гипнотическая плененность творческого сознания «данностью» жизни, невероятная пассивность большинства «делателей культуры». Декларация принципов свободного творчества на деле оборачивается позицией тотальной зависимости от людей, социальных форм, общественных концепций и обстоятельств. Причем подмена происходит под флагом единственно «современного»  искусства, поэзии и театра. Творцы, призванные к тому, чтобы творить, на деле превращаются в официантов, которых приглашают на работу в модный ресторан для обслуживания престижной клиентуры по уже установленным работодателем правилам. Они надевают предложенную форму и выучивают форму общения с клиентами. А для того, чтобы процесс выглядел не так упрощенно и явно ( мы все же творцы,  в конце-то концов, а не официанты !), в ход идут всевозможные языковые и социальные теории. Причем ничего более удобного, чем марксизм со всеми его современными трактовками и уточнениями – от Беньямина до Бурдье – этот процесс порабощения надстройки базисом для своего алиби еще не нашел.
Итак, если базис (формы производства, движение денег, развитие науки, способы распределения товаров, формы социализации и т.д.) лежит в основании форм поэзии, театра, кино, музыки, то вполне логичными оказываются тезисы, например, Владимира Мартынова о том, что композиторство умерло (слабый отголосок темы «смерти автора»), что музыку сочинять больше невозможно и не стоит даже пытаться. И если уж базис развился до того, что изобрел кинематограф и фотографию, то, пишет Беньямин вослед за Полем Валери, мы должны быть готовы к тому, что психология художественного восприятия изменится настолько, что нам нужно будет под него подстраиваться. Если базис предъявляет новый тип гендера и потребления, то поэзия должна это отображать, учитывать и соответствовать – заявляют современные поэты во главе со Ст. Львовским.
А я хочу спросить – откуда такая покладистость? Откуда взялась эта дурная жертвенность, эта безоговорочная готовность подстроиться под неуправляемый никем мир косных социальных форм, под карикатурные черты стереотипов цивилизации, зашедшей в тупик? Товарищи революционеры, протестующие против любых форм социальной несправедливости – откуда у вас эта роковая пассивность, на фоне которой даже Акакий Башмачкин выглядит творцом и бунтарем? Неужто «ресторан» вас зачаровал настолько, что вы забыли про то, что из него есть выход, и что Вселенная не сводится к этому органу питания современного социума.
Всерьез ли вы решили, что искусство должно следовать за базисом? (Заметьте, что я пока что не спрашиваю – всерьез ли вы решили, что мир форм, вообще, является реальностью, это вопрос особый). Ну, конечно, если уж так решили Беньямин, Маркс, Энгельс, Бадьё, Вл. Мартынов… Выйти из такого строя – для этого требуется мужество, ведь упрекнут в отсутствии образования, религиозном мракобесии, несовременности, незнании социальных и языковых факторов и теорий и т.д.
Но только факт остается фактом – если для того, чтобы прослыть современным, мне надо отдать себя в заложники людям и обстоятельствам, технологиям и концепциям и устраиваться на работу официантом, я предпочту оставаться несовременным, но свободным.
Меняется ли психология восприятия? Да, конечно. Меняется ли базис и социальные условия функционирования искусства в обществе потребления? И это правда. Но знаете что? В готовности «творцов» подыгрывать неуправляемому никем процессу технологизации общества и «распределению товаров» есть что-то не совсем приличное. Я сейчас не говорю про тех, кто обслуживает офисы или компьютерные концерны – тут неприличия нет, тут есть в меру осознанный выбор, я сейчас говорю о тех, кто называет себя (или кого называют) поэтом, писателем, творцом. О тех, кто призван создавать, а не обслуживать.
Если бытие определяет сознание… При жизни Рублева Русь шла к закату – брат предавал брата, князья в борьбе друг с дружкой заключали союзы с ханскими ставленниками и уничтожали своих же, русских – основы мира были поколеблемы, кровь текла рекой, города и села горели, русский мир рушился. И если бы великий художник был оснащен теорией Маркса-Барта-Бурдье, то конечно же, он должен был бы отобразить конец этого мира или пойти в обслуги мира татарского. Но Рублев, окруженный бедой, отчаянием, предательством и разрухой – создает не Реквием по культуре и миру, а «Троицу» – величайшее произведение искусства, наполненное светом, красотой, и покоем. Наполненное таким обещание любви и такой надеждой, что «бытие» и «базис» ему волей неволей подчинились с той же закономерностью, с какой сам художник не подчинился «бытию» и «базису». И Русь вышла из кризиса и продолжила творение «утопий», создав великое искусство и великую литературу.
От чего же оттолкнулся художник? От какой реальности? Где взял силы? Ясно, что он черпал их не вокруг себя. Ясно, что существует та глубина, про которую мы склонны забыть в угоду теориям и поэтикам общества потребления, - та, единственная и никому не подотчетная область, откуда выходят и сама жизнь и сила творчества. У нее много имен, но дело не в именах и названиях, а в живом контакте с самой этой областью. Напрямую. Через правду и вдохновение. Через мужество быть верным себе и своему дару творца.
Это я называю неподчинением «реальности».
Это я называю делом художника и залогом своей собственной свободы.

                                                                                                       Андрей Тавровшаблоны для dle