АНДРЕЙ ТАВРОВ / ТРАВМАТИЗМ ЖИЗНИ И ТЕРАПИЯ ПОЭЗИИ
Мы ничего не поймем в поэзии, если забудем о травматизме жизни. Жизнь любого человека в любых обществах содержит несколько травматических моментов, которые, будучи использованы правильно, ведут к расширению дыхания, возрастанию мудрости и жизнестойкости, наведению зрения на резкость, осознанию себя и мира. Это рождение, болезненное и для ребенка, и для роженицы, это подростковая «ломка», это начало сексуальной жизни, это безответная любовь, это взросление, это встреча (или невстреча) с Богом, это смерть близких, это своя старость и смерть. Обратите внимание, что поэзия всегда возникала именно в этих травматических точках, и целью ее было обозначить и дать силы для преодоления этих кризисов. «Болящий дух врачует песнопенье…» по Баратынскому. И врачующая сила песнопенья – как раз тот критерий, который может отделить поэзию от непоэзии. «Люди, когда умирают, поют песни», в отличие от трав и животных - у Хлебникова. И песня преображает природу смерти. Песня плюс смерть не равна смерти без песни. Что-то в ней меняется, перевертывается. Преображается.
Рождение ребенка сопровождалось песнями и стихами, брак, любовь, смерть породили к жизни такие шедевры, как эпиталаму Катулла, стихи Гомера, лирику позднего Пастернака… Травма, травма, травма. Контакт с травмой встроен в природу стихотворения, оно нацелено на травму, оно само травматично, но, начинаясь с травмы, оно приходит к терапии. И проводит вместе с собой слушателя, участника травмирующего события. Счастье всегда несет в себе зерно травмы, а травма бредит выздоровлением.
Конечно, можно делать вид, что травматизм жизни ушел, что психологи и современные способы проживания жизни устранили их, если и не совсем, то в достаточной степени, чтобы об этом травматизме больше не говорить. Наше общество делает вид, что травмы, о которых шла речь, - не ступени к возрастанию и пробуждению духа, а некие досадные случайности, от которых лучше застраховаться или поскорее избавиться при помощи психоаналитика. А ведь травма – это двери в иное, более высокое пространство человеческого бытия. Но для того, чтобы в нее войти, нужна поэзия.
Дело в том, что ситуация кризиса всегда в социуме была парной – песня рождение, смерть песня, любовь песня, и этот комплекс изменял природу и травмы жизни, и природы поэзии. Поэзия в этом комплексе была иной, большей, животворящей, жизнетворящей, а жизненная кризисная ситуация также преображалась – от тупиковости к просветлению, от безысходности к выходу, от боли и отчаяния к полету и примирению. Сегодня эта связь игнорируется, и вульгарный материализм, так похожий на тот, что мы пережили при советской власти, но который теперь обеспечен французской философией и университетской идеологией, разрывает целокупные пары жизни, ее узлы, отделяя «песню» от «проблемы». Благодаря такому отделению чудесный сплав жизни и пения, слезы и улыбки, отчаяния и полета над ним, разрывается и каждая из составляющих – песня и жизненная ситуация – теряют основное, заданное в единстве. Теряют терапевтические возможности, теряют неподдельную природу единого слова-жизни, где каждый участник пары врачует и выправляет вывихи другого. Теряют участие в поле бесконечного потенциала, в преодолении очевидности, теряют право на чудо. Это все равно что научиться дышать одними вдохами или выдохами.
Стихотворение, ставшее «текстом», вписанным в "контекст", может слегка занять наше воображение, затронуть некоторые области интеллекта, но терапевтического эффекта лишено. Оно все более укатывается на периферию человеческого бытия вместе с нарастающим коллективным вниманием человеческого ума к этой периферии, которое с некоторых пор поддерживается и, более того, объявляется единственно хорошим тоном. Я мог бы это понять, если бы мы победили смерть, болезнь, отчаяние, самоубийство, любовную лихорадку. Но во первых – я не думаю, что их нужно побеждать, – эти удивительные вещи жизни, без которой она перестала быть жизнью, заставляющей нас при их помощи выбирать – лучшее. А во вторых…
Разве люди перестали умирать? Страдать? Любить? Рождаться? Умирать от голода? Болеть неизлечимыми болезнями? Сходить с ума от страсти?
Кто войдет в эти жизненные клубки как в единство, чтобы выправить, утешить, поднять? «Текст»? Не думаю. Он не оттуда вышел и туда ему вход закрыт. У него на это просто нет сил.
А значит, врачующее стихотворение не умерло, но насильно разлучено с жизнью. О силах, разлучающих их, я мог бы написать отдельно как об изощренной форме коллективного безумия, пока что только скажу, что они, эти силы, иллюзорны, временны.
«Когда умирают люди – поют песни».
Андрей Тавров
Рождение ребенка сопровождалось песнями и стихами, брак, любовь, смерть породили к жизни такие шедевры, как эпиталаму Катулла, стихи Гомера, лирику позднего Пастернака… Травма, травма, травма. Контакт с травмой встроен в природу стихотворения, оно нацелено на травму, оно само травматично, но, начинаясь с травмы, оно приходит к терапии. И проводит вместе с собой слушателя, участника травмирующего события. Счастье всегда несет в себе зерно травмы, а травма бредит выздоровлением.
Конечно, можно делать вид, что травматизм жизни ушел, что психологи и современные способы проживания жизни устранили их, если и не совсем, то в достаточной степени, чтобы об этом травматизме больше не говорить. Наше общество делает вид, что травмы, о которых шла речь, - не ступени к возрастанию и пробуждению духа, а некие досадные случайности, от которых лучше застраховаться или поскорее избавиться при помощи психоаналитика. А ведь травма – это двери в иное, более высокое пространство человеческого бытия. Но для того, чтобы в нее войти, нужна поэзия.
Дело в том, что ситуация кризиса всегда в социуме была парной – песня рождение, смерть песня, любовь песня, и этот комплекс изменял природу и травмы жизни, и природы поэзии. Поэзия в этом комплексе была иной, большей, животворящей, жизнетворящей, а жизненная кризисная ситуация также преображалась – от тупиковости к просветлению, от безысходности к выходу, от боли и отчаяния к полету и примирению. Сегодня эта связь игнорируется, и вульгарный материализм, так похожий на тот, что мы пережили при советской власти, но который теперь обеспечен французской философией и университетской идеологией, разрывает целокупные пары жизни, ее узлы, отделяя «песню» от «проблемы». Благодаря такому отделению чудесный сплав жизни и пения, слезы и улыбки, отчаяния и полета над ним, разрывается и каждая из составляющих – песня и жизненная ситуация – теряют основное, заданное в единстве. Теряют терапевтические возможности, теряют неподдельную природу единого слова-жизни, где каждый участник пары врачует и выправляет вывихи другого. Теряют участие в поле бесконечного потенциала, в преодолении очевидности, теряют право на чудо. Это все равно что научиться дышать одними вдохами или выдохами.
Стихотворение, ставшее «текстом», вписанным в "контекст", может слегка занять наше воображение, затронуть некоторые области интеллекта, но терапевтического эффекта лишено. Оно все более укатывается на периферию человеческого бытия вместе с нарастающим коллективным вниманием человеческого ума к этой периферии, которое с некоторых пор поддерживается и, более того, объявляется единственно хорошим тоном. Я мог бы это понять, если бы мы победили смерть, болезнь, отчаяние, самоубийство, любовную лихорадку. Но во первых – я не думаю, что их нужно побеждать, – эти удивительные вещи жизни, без которой она перестала быть жизнью, заставляющей нас при их помощи выбирать – лучшее. А во вторых…
Разве люди перестали умирать? Страдать? Любить? Рождаться? Умирать от голода? Болеть неизлечимыми болезнями? Сходить с ума от страсти?
Кто войдет в эти жизненные клубки как в единство, чтобы выправить, утешить, поднять? «Текст»? Не думаю. Он не оттуда вышел и туда ему вход закрыт. У него на это просто нет сил.
А значит, врачующее стихотворение не умерло, но насильно разлучено с жизнью. О силах, разлучающих их, я мог бы написать отдельно как об изощренной форме коллективного безумия, пока что только скажу, что они, эти силы, иллюзорны, временны.
«Когда умирают люди – поют песни».
Андрей Тавров