В начале перестройки меня пригласили на спектакль со стриптизом, объяснив это предложение тем, что это не просто стриптиз, а именно что спектакль, художественная форма. Я пошел. Спектакль свелся к тому, что «актрисы» раздевались под музыку, и я помню, как меня поразила в тот раз анатомия голости, ничем не прикрытая недостаточность человеческого тела, похожего на вытряхнутого из раковины моллюска. Нагота эта не была облагорожена кистью Рембрандта, как в «Уроке анатомии», или резцом Микеланджело – это была режущая глаз голость в чистом виде, как она есть. Однако одна из девушек не казалась голой, она была словно окутана в прозрачный кокон, и сначала я не мог понять, в чем тут дело – почему она не обладает свойством моллюска, вытряхнутого из родного дома. А дело было в том, что она танцевала и танцевала великолепно – ее нагота оделась в танец. Это был поучительный и наглядный урок.
Позже я вспомнил высказывание Флоренского о том, что голый человек – это недочеловек (пересказываю смысл своими словами). Что одежда отчасти восстанавливает почти утраченную жизнь человеческой ауры, ее силовых полей, играющих и ворожащих при каждом движении тела. Что одежда – это продолжение грубого человеческого тела, его голой анатомической сущности в красоту бесконечного живого Космоса с его веерами, коронами, спиралями, это визуальная связи человека с бесконечностью форм, творящихся и играющих. Можно было сказать, что одежда делала человека визуально и метафизически сыном/дочерью живого объема мирового пространства.
Одним словом, тело, утратившее свою ауру, во-первых, в одежде не нуждается, во-вторых, становится мертвым, потому что тело без ауры – это мертвое тело.
Стихотворение, как и человек обладает телом, а значит, и жизнью, и аурой. Стихотворение без жизни и без ауры это мертвое стихотворение или стихотворение-трикстер, а еще точнее, перед нами в таком случае не оно само, а искусственная форма (стихотворение-биоробот) стихотворения. Стихотворение без ауры, без «одежды» – стихотворение мертвое, и не зря в рассказе Достоевского «Бобок» мертвецы, переговаривающиеся в могилах, стремятся разоблачиться, раздеться, уйди от стыда, прийти к голости.
Но каковы же признаки или условия пребывания жизни в стихотворении? Думаю, что их несколько, но основным из них, мне кажется, можно назвать тот, о котором, не сговариваясь, высказались Иосиф Бродский и Эзра Паунд. Определение Паунда короче – он говорил, что стихотворение – это максимум смысла на минимуме объема. Бродский, различая прозу от поэзии, сказал примерно то же самое.
Заряженность смыслом небольшого пространства речи заставляет речь лучиться следом живой энергии – аурой, причем, такая аура, подобно метафизической одежде, идет в живой космос, одухотворенный и бесконечный, и конца, как и само пространство жизни, не знает. Такое стихотворение – дитя Бытия.
Какие же свойства демонстрирует подобное стихотворение? Нам надо их знать, чтобы попытаться отделить мертвое от живого. Помимо ауры у стихотворения должен быть тот  источник, который эту ауру излучает, с которым она коррелирует – это монада (Лейбница) или Ли (внутренняя форма, душа вещей, потенция целого) китайской философии – сущность одухотворенной вещи, заряженная на стремление к совершенству и сопряженная с всемирным Ли.
Проще говоря, это душа стихотворения. Определения Хайдеггера про то, что стихотворение есть чистый говор языка, недостаточно и говорит больше о языке, нежели о стихотворении.
Если же речь вести о современном верлибре, то мне представляется возможным назвать две тенденции его развития. Во-первых, это увеличение протяженности стихотворения. Во-вторых, нарастание его технологичности.
Длинные русские верлибры становятся все более привычными в пространстве, которое, с некоторыми кардинальными коррективами, до сих пор принято именовать поэтическим. Вполне естественно, что для того, чтобы поддержать ауру такого длинного стихотворения, его одежду, для него потребуется на максимум его длины присутствие максимума смысла, причем тут есть некоторые тонкости. Поэмы, написанные регулярным стихом (я имею в виду, условно говоря, классический период поэзии), в случае их протяженности не проваливались в голизну, голость, отсутствие энергии и одежды, ибо в них происходила игра несловесных составляющих поэмы – строф, рифм, размеров, ритмов – все это обеспечивало живое игровое напряжение на длинных отрезках поэтической вещи.
В верлибре этих составляющих нет или почти что нет. Ему остается опираться прежде всего на заряженность смыслом, пластическим интенсивом, но если мы глянем на образцы длинного современного верлибра, то этой-то насыщенности мы как раз чаще всего и не найдем (исключение – Гала Пушкаренко и еще два-три автора). На деле нам предлагают «поэтические» образования третьего или четвертого ряда. Есть ли у них аура? У некоторых она присутствует, но ослабленная, неразумная, больше напоминающая заключения некоторых визионеров по поводу того, что неразумный слой души какое-то время после смерти человека все еще качается над его могилой.
И если кто-то скажет, что это никакой не третий ряд, а первый, спорить не буду, но образ и видение народного героя Швейцарии Филиппа Ауреола Теофраста Бомбаста Парацельса в данном случае для меня вполне убедительны.
«После Адорно» многие, ныне пишущие, ставят цель избавиться от «поэтического». Но при встает вопрос – не идет ли в конкретных примерах процесс избавление от самой поэзии, как от чего-то слишком непонятного, изобильного и дискомфортного в «мире мер»? Тут можно вспомнить тревогу Иуды по поводу того, что Магдалина слишком роскошествует, поливая ноги Учителя драгоценными благовониями, которые можно было бы продать и раздать беднякам.
Имеют ли стихи третьего ряда право на существование? Несомненно. Просто с точки зрения поэзии – это не норма, а игра на понижение, вполне приемлемая множеством уставших от всего сложного читателей, как интеллектуально оснащенных, так и не очень-то разбирающихся в поэзии.
Вторая тенденция – это технологичность, причем не механистическая, а чаще всего виртуальная, на которую столь уповают создатели современных технологических прорывов стихотворения в область социальных сетей и виртуальных пространств с целью создания «новых форм поэзии», которые, вообще-то, создаются не снаружи, а изнутри. «Новых», потому что оказавшихся привязанными к виртуальной машине, утратившей координаты человеческого тела, о чем писал Бодрийяр в «Системе вещей». Лишь в этом заключается здесь залог новизны стихотворства. Очевидно, что для появления чего-то действительно качественно нового в стихотворении этого недостаточно.
Что же тут происходит? Вместо ауры здесь реализуется контакт с «другой одеждой» – компьютерными технологиями и компьютерной машиной, лишенной по определению живой внутренней формы, вообще жизни. Компьютерная имитация жизни безразмерна, поэтому длинные верлибры вполне ей соответствуют хотя бы просто количественно.
Надо сказать, что стихи, переливающиеся в компьютерную «одежду» и обратно, обладают также рядом собственных признаков, по которым они легко опознаются. Это – перечисление, целые периоды перечислений, каталогизация, вообще повтор, нарушение синтаксиса, и тем самым выявление его роли вдвойне, холоднокровие (отсутствие способности к проявлению плача или смеха, даже несмотря на их называние), естественно, что отказ от акустики и строфики в пользу глаза, отказ от некаталогического повтора в рифме и т.д.
О поражении ауры в условиях средств машинного тиражирования писал еще Беньямин. В виртуальных машинах этот процесс явлен в разы интенсивнее, тут даже «страдательная аура» не пробивается к читателю, но это его, в конце концов, не смущает, ибо метаморфозы анти-ауратичной поэзии происходят параллельно метаморфозам и поражению читательского восприятия, испытавшего тотальное воздействие экранного чтения и виртуально-машинного типа мышления, выключающего телесно-пространственные функции человека из обихода.
Быть может, это рождение нового типа поэзии? Быть может. Но придется констатировать, что этот вид поэзии лишен того, что до сих пор для поэзии было неотъемлемой ее частью – жизни, энергии, а также смысла, невыразимого, но постижимого.
Стихотворение – это уникальное существование, уникальная сущность. Оно целиком располагается в пространстве между вдохом и выдохом – и в этой тишине, в этом мгновенном безмолвии – его дом, место, где творится в том числе жизнь тела, которую, благо, интеллект не способен взять под контроль – остановить дыхание, ибо вместе с дыханием закончится и его собственная деятельность.
Кто-то называет современный период поэзии революционным, кто-то говорит о ее конце, но так или иначе вопрос одного мудреца – не окажемся ли мы голыми перед лицом истины? – снова стоит в воздухе.
И все же среди голых тел в том спектакле, о котором я говорил в начале, нашлась одна, одевшаяся в мастерство, в танец, в игру, в ритм, в поэзию. А одна, плюс мастерство – это уже очень много.шаблоны для dle