СЕРГЕЙ АРУТЮНОВ
***
Там, где петляет Городня
и безработных половина,
стоит на свалке пианино,
эпоху будто хороня.
но прежних дней не сковырнуть
ни острием, ни опереньем,
когда к апрельским эмпиреям
ползёт запаянная ртуть
и, раскалившись до нуля,
ревёт пурга бульдозеристом,
дробятся, как в стекле зернистом,
трамваи, галки, тополя,
и ты, укрытый за стеной,
уже исхода не возглавишь,
едва коснувшись жёлтых клавиш
и слыша стук их костяной.
Сергею Брелю
кто все желанья подавил
и слил эмоции,
красуется, как бедуин,
перед японцами,
и видит — правила просты:
на всех припаханных
наложит вещие персты
грядущий паводок,
но тот, с кем до конца честна
насчёт здоровьица,
благая, коей несть числа,
не оскоромится.
во имя жизни, что грубей
реприз манежного,
не выясняй, каких кровей
кругом намешано,
когда скитанья голодны,
гордыня сладостна,
и век твой — с ног до головы —
пустыня замысла,
не спросишь лишнего ломтя,
мол, вдруг обломится,
через вселенные летя
в снегу коломенском.
***
когда в снопы колосья клеил
душистый ветер луговой,
и просыпающийся клевер
качал росистой головой,
сверкала пустота алмазом,
врастая в полноту семян,
и мир, безмолвием помазан,
вращался, бегом осиян,
грехами пращуров не скован,
к лучу пробившийся росток,
вступил я с жизнью в тайный сговор
и узы прежние расторг,
и заспешили дни торопко
под хрусткий скрежет каблука,
и домом стала мне дорога
за перистые облака.
туда, за снежные громады,
за полу-яблока бемоль,
слетались вестники, крылаты,
пылая светлой глубиной,
и летний дух с его томленьем,
начищенным, как самовар,
я ощутил ещё двухлетним,
и с той поры не забывал.
***
Там, где прозрачны перестуки скорых,
Кирпичны боксы, меден лай собак,
Родимых медвежат спускают с горок
Отцы зимы с окурками в зубах.
Натоптан снег трёхпалыми следами,
Покров не терпит, сразу выдаёт:
Здесь чурку жгли, а там славян сливали,
По фрикам применяли водомёт.
А что до прочих сказочных видений,
Осталось сжиться с мыслию о том,
Что впереди бессмысленная темень,
А мир, покой и счастие — фантом.
Но что б за дни в зрачках ни голубели,
Сегодня, здесь для этих пострелят
Всего в семи шагах от колыбели
Мороз трещит и саночки скрипят.
***
Этот берег, поросший крапивой и камышом,
Я узнаю мгновенно, и тут же пойму, в чём дело:
Вот и лодка моя, и брезентовый капюшон,
И сладчайшая мысль, как земля мне осточертела.
Так прощайте, наверно... Что вам теперь во мне,
Убелённые снегом правительственные святоши.
Отдаюсь безвозвратно серой речной волне,
Обязуюсь и мыслить, и думать одно и то же.
Столько лет безутешных насиловал жизнь свою,
Даже в малости малой сам себя ограничив,
Я теперь только берег свой узнаю,
Где осока седа, подболоченный лёд коричнев.
И судьба поддавала, и век меня колотил
Так, что я, наконец, нахлебался и тем, и этим.
Перевозчик окликнет — поехали, командир?
И окурок втоптав, хрипловато отвечу: Едем.
***
Только зиму и помню,
Только зиму и помню одну.
Как по минному полю,
По проталинам вешним иду.
Ни о чём не жалею.
Той же крови, что всякий в строю,
Укрывался шинелью,
Шёл по бритвенному острию.
Уходя, попрощайся —
Вот и всё, что мы в книгах прочли.
Но как в детстве, о счастье,
Гомонят золотые ручьи.
И как будто не веря,
Что фитиль негасимый задут,
Загрузить обновленья
Одинокое сердце зовут.
***
Дешевле было лишь повеситься
Под матерщину бригадира,
Когда вела рябая вестница
И никуда не приводила,
Но так тянуло жизнь опробовать
За яблочко, до колких плёнок,
Что пересиживали впроголодь
Лузгу проталин прокалённых,
К берестяному понедельнику
Кивали сальному матрацу,
С оттяжкой запускали технику,
И не проспавшись, шли на трассу,
Где, в общем, и вмерзали намертво
Почти что вровень с колеями,
Пока опалубку фундамента
Бичи и зеки ковыряли,
Но жизнь была, и дело двигалось,
И плоть его была мясиста,
Когда, блюдя теорий фиговость,
Зубрили рыхлости марксизма,
И словно зная всё заранее,
Ходили в ореоле смертном
На комсомольские собрания
И совещания по сметам.
И, слившись с проржавевшим остовом,
Заканчивали одиссею:
Объяты блёклым русским воздухом,
Ложились в пахотную землю
Во имя ли терпенья адского,
Иль разбросавшихся поодаль
Креста, сколоченного наскоро,
И ржавчины звезды подводной.
***
Я не чурался огрести вдвойне
За желтизну, сходящую на жёлудь,
Как знак того, что царствие твое
Ни здесь, ни там, а лишь в душе должно быть,
Но вот оно – на срезе полосы
Обычнейшего облачного фронта,
Где створ ветров распахнут, как ворота,
И полу-облака как полусны,
В которых слышишь в сорок раз яснее
Скорлупку дома, вечную, как мир,
Где мама пела и отец хохмил,
И тишину, кричавшую о снеге.
***
За признаки повторенья,
Что в сверстниках узнаю,
Будь проклято это время,
Сводящее нас к нулю:
С душком его коммерсантским
Не всхлипнешь пред образком,
Прислуживая мерзавцам
На пиршестве воровском.
О, век наш! Блюдя уставы
Окраинных пустырей,
Мы с детства искали славы,
Чтобы вырасти поскорей.
Примерные каторжане,
С костяшек содрав бинты,
Курили за гаражами,
Желая Большой Беды.
Пока нам о продразвёрстках
Талдычили день за днём,
Мечтали о далях звёздных
И верили — ускользнём,
Искрящими егозами
Прорвёмся поверх плетней —
Уж мы б себя показали
И собранней, и бледней
При этих мельканьях пёстрых,
Что средствами внесены
В те щели, где пуст напёрсток
И вечен повтор зимы.
…Сгрузившись на волокуши,
Что кто-то во мгле запряг,
Ты скажешь — бывало хуже.
Да что бы ты знал, сопляк.
Истанбул
(Анаморфическая иллюзия)
За поворотом, за углом, за морем
Мармарским, за пределом пониманья
простого, где турист жарой заморен
витиеватой Византийской ранью,
где бутафорским фортом на Босфоре
фасад дворца султанов и гарема
курятник золочёный, где бесформен
фантом фонтана, где земля горела
под столькими хозяевами, ходом
своим обычным следуют событья,
но этот схлёст истории с природой,
из новой невозможности забыть, я
запоминаю прочно, без протеста,
и с рвением фольклорного солдата,
подкапываюсь под секреты места,
копая от залива до заката.
Перепахав античные каменья
умом до праздных упражнений жадным,
оправдывая произвольность зренья
подол догадки отогну в парадном,
чтоб заглянуть за рёбра, в шахту лифта,
где тень времён шарахнется в испуге
за падишаха или же калифа,
что был заколот каблуком подруги
(а если ещё не был, то успеет
на следующем витке Османской власти);
Босфор фонит, в Европе вечереет,
в Азии варят пряности и сласти;
крошится день печением песочным,
путь путанных догадок — путь тернистый,
и с сумкой на шестой этаж пешочком
ползу, как не положено туристам.
В парадном свет на фотоэлементе —
включается, едва меня завидит —
присутствие свидетеля в моменте
момент меняет; мой удел завиден —
я объектив, я способ постиженья
разрозненной реальности, я фильтр
впускающий лишь то, что угол зренья
(не точка!) позволяет: фиш-гефильте
в моём кино готовится на Седер
в разрушенных века назад районах
и Визирь занят в деловой беседе
о смерти со святым Понтелеймоном;
звонят колокола Армянских храмов
Фригийский флот спокойно входит в гавань,
а Сулейман, сомлев после хамама,
пьёт натощак настойку из агавы
(подарок Мексиканского вайс-роя)
и морщится; и купол минарета
пространство задевает за живое,
и тянется залив по кромке лета.
Мне Константин — сосед — поможет сумки
втащить наверх, на башню, до квартиры
включённой в нескончаемые сутки
столицы осязаемого мира,
где времена, солгав одновременно,
текут единовременно и тренье
мысли о мыс диктует мизансцены
в единственно возможном измерении.
Там, где петляет Городня
и безработных половина,
стоит на свалке пианино,
эпоху будто хороня.
но прежних дней не сковырнуть
ни острием, ни опереньем,
когда к апрельским эмпиреям
ползёт запаянная ртуть
и, раскалившись до нуля,
ревёт пурга бульдозеристом,
дробятся, как в стекле зернистом,
трамваи, галки, тополя,
и ты, укрытый за стеной,
уже исхода не возглавишь,
едва коснувшись жёлтых клавиш
и слыша стук их костяной.
Сергею Брелю
кто все желанья подавил
и слил эмоции,
красуется, как бедуин,
перед японцами,
и видит — правила просты:
на всех припаханных
наложит вещие персты
грядущий паводок,
но тот, с кем до конца честна
насчёт здоровьица,
благая, коей несть числа,
не оскоромится.
во имя жизни, что грубей
реприз манежного,
не выясняй, каких кровей
кругом намешано,
когда скитанья голодны,
гордыня сладостна,
и век твой — с ног до головы —
пустыня замысла,
не спросишь лишнего ломтя,
мол, вдруг обломится,
через вселенные летя
в снегу коломенском.
***
когда в снопы колосья клеил
душистый ветер луговой,
и просыпающийся клевер
качал росистой головой,
сверкала пустота алмазом,
врастая в полноту семян,
и мир, безмолвием помазан,
вращался, бегом осиян,
грехами пращуров не скован,
к лучу пробившийся росток,
вступил я с жизнью в тайный сговор
и узы прежние расторг,
и заспешили дни торопко
под хрусткий скрежет каблука,
и домом стала мне дорога
за перистые облака.
туда, за снежные громады,
за полу-яблока бемоль,
слетались вестники, крылаты,
пылая светлой глубиной,
и летний дух с его томленьем,
начищенным, как самовар,
я ощутил ещё двухлетним,
и с той поры не забывал.
***
Там, где прозрачны перестуки скорых,
Кирпичны боксы, меден лай собак,
Родимых медвежат спускают с горок
Отцы зимы с окурками в зубах.
Натоптан снег трёхпалыми следами,
Покров не терпит, сразу выдаёт:
Здесь чурку жгли, а там славян сливали,
По фрикам применяли водомёт.
А что до прочих сказочных видений,
Осталось сжиться с мыслию о том,
Что впереди бессмысленная темень,
А мир, покой и счастие — фантом.
Но что б за дни в зрачках ни голубели,
Сегодня, здесь для этих пострелят
Всего в семи шагах от колыбели
Мороз трещит и саночки скрипят.
***
Этот берег, поросший крапивой и камышом,
Я узнаю мгновенно, и тут же пойму, в чём дело:
Вот и лодка моя, и брезентовый капюшон,
И сладчайшая мысль, как земля мне осточертела.
Так прощайте, наверно... Что вам теперь во мне,
Убелённые снегом правительственные святоши.
Отдаюсь безвозвратно серой речной волне,
Обязуюсь и мыслить, и думать одно и то же.
Столько лет безутешных насиловал жизнь свою,
Даже в малости малой сам себя ограничив,
Я теперь только берег свой узнаю,
Где осока седа, подболоченный лёд коричнев.
И судьба поддавала, и век меня колотил
Так, что я, наконец, нахлебался и тем, и этим.
Перевозчик окликнет — поехали, командир?
И окурок втоптав, хрипловато отвечу: Едем.
***
Только зиму и помню,
Только зиму и помню одну.
Как по минному полю,
По проталинам вешним иду.
Ни о чём не жалею.
Той же крови, что всякий в строю,
Укрывался шинелью,
Шёл по бритвенному острию.
Уходя, попрощайся —
Вот и всё, что мы в книгах прочли.
Но как в детстве, о счастье,
Гомонят золотые ручьи.
И как будто не веря,
Что фитиль негасимый задут,
Загрузить обновленья
Одинокое сердце зовут.
***
Дешевле было лишь повеситься
Под матерщину бригадира,
Когда вела рябая вестница
И никуда не приводила,
Но так тянуло жизнь опробовать
За яблочко, до колких плёнок,
Что пересиживали впроголодь
Лузгу проталин прокалённых,
К берестяному понедельнику
Кивали сальному матрацу,
С оттяжкой запускали технику,
И не проспавшись, шли на трассу,
Где, в общем, и вмерзали намертво
Почти что вровень с колеями,
Пока опалубку фундамента
Бичи и зеки ковыряли,
Но жизнь была, и дело двигалось,
И плоть его была мясиста,
Когда, блюдя теорий фиговость,
Зубрили рыхлости марксизма,
И словно зная всё заранее,
Ходили в ореоле смертном
На комсомольские собрания
И совещания по сметам.
И, слившись с проржавевшим остовом,
Заканчивали одиссею:
Объяты блёклым русским воздухом,
Ложились в пахотную землю
Во имя ли терпенья адского,
Иль разбросавшихся поодаль
Креста, сколоченного наскоро,
И ржавчины звезды подводной.
***
Я не чурался огрести вдвойне
За желтизну, сходящую на жёлудь,
Как знак того, что царствие твое
Ни здесь, ни там, а лишь в душе должно быть,
Но вот оно – на срезе полосы
Обычнейшего облачного фронта,
Где створ ветров распахнут, как ворота,
И полу-облака как полусны,
В которых слышишь в сорок раз яснее
Скорлупку дома, вечную, как мир,
Где мама пела и отец хохмил,
И тишину, кричавшую о снеге.
***
За признаки повторенья,
Что в сверстниках узнаю,
Будь проклято это время,
Сводящее нас к нулю:
С душком его коммерсантским
Не всхлипнешь пред образком,
Прислуживая мерзавцам
На пиршестве воровском.
О, век наш! Блюдя уставы
Окраинных пустырей,
Мы с детства искали славы,
Чтобы вырасти поскорей.
Примерные каторжане,
С костяшек содрав бинты,
Курили за гаражами,
Желая Большой Беды.
Пока нам о продразвёрстках
Талдычили день за днём,
Мечтали о далях звёздных
И верили — ускользнём,
Искрящими егозами
Прорвёмся поверх плетней —
Уж мы б себя показали
И собранней, и бледней
При этих мельканьях пёстрых,
Что средствами внесены
В те щели, где пуст напёрсток
И вечен повтор зимы.
…Сгрузившись на волокуши,
Что кто-то во мгле запряг,
Ты скажешь — бывало хуже.
Да что бы ты знал, сопляк.
Истанбул
(Анаморфическая иллюзия)
За поворотом, за углом, за морем
Мармарским, за пределом пониманья
простого, где турист жарой заморен
витиеватой Византийской ранью,
где бутафорским фортом на Босфоре
фасад дворца султанов и гарема
курятник золочёный, где бесформен
фантом фонтана, где земля горела
под столькими хозяевами, ходом
своим обычным следуют событья,
но этот схлёст истории с природой,
из новой невозможности забыть, я
запоминаю прочно, без протеста,
и с рвением фольклорного солдата,
подкапываюсь под секреты места,
копая от залива до заката.
Перепахав античные каменья
умом до праздных упражнений жадным,
оправдывая произвольность зренья
подол догадки отогну в парадном,
чтоб заглянуть за рёбра, в шахту лифта,
где тень времён шарахнется в испуге
за падишаха или же калифа,
что был заколот каблуком подруги
(а если ещё не был, то успеет
на следующем витке Османской власти);
Босфор фонит, в Европе вечереет,
в Азии варят пряности и сласти;
крошится день печением песочным,
путь путанных догадок — путь тернистый,
и с сумкой на шестой этаж пешочком
ползу, как не положено туристам.
В парадном свет на фотоэлементе —
включается, едва меня завидит —
присутствие свидетеля в моменте
момент меняет; мой удел завиден —
я объектив, я способ постиженья
разрозненной реальности, я фильтр
впускающий лишь то, что угол зренья
(не точка!) позволяет: фиш-гефильте
в моём кино готовится на Седер
в разрушенных века назад районах
и Визирь занят в деловой беседе
о смерти со святым Понтелеймоном;
звонят колокола Армянских храмов
Фригийский флот спокойно входит в гавань,
а Сулейман, сомлев после хамама,
пьёт натощак настойку из агавы
(подарок Мексиканского вайс-роя)
и морщится; и купол минарета
пространство задевает за живое,
и тянется залив по кромке лета.
Мне Константин — сосед — поможет сумки
втащить наверх, на башню, до квартиры
включённой в нескончаемые сутки
столицы осязаемого мира,
где времена, солгав одновременно,
текут единовременно и тренье
мысли о мыс диктует мизансцены
в единственно возможном измерении.