Мария Ануфриева / ГРЯЗНЫЙ АМУР
Об авторе: МАРИЯ АНУФРИЕВА
Родилась в Петрозаводске. Живет в Санкт-Петербурге. Окончила факультет журналистики Санкт-Петербургского государственного университета. Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Кольцо А», «Знамя» и др. Автор романов «Медведь», «Карниз» и др.
КЛАССИК
Он всегда мрачен, задумчив и сонлив. С ним хорошо молчать, можно прикрыть глаза, откинуться на спинку дивана и лишь изредка говорить: «да-а», «нда», «ну да» и «в новой вещи надо правильно найти тон».
Вещь – это роман или повесть. Вещица – рассказ.
– Как твоя новая вещь? – спрашиваю я.
– Ковыляет. Непонятно, что делать с последней главой. Она еще не написана. Я вот думаю: сразу в истерику впадать или чуть позже, в середине?
– С истерикой погоди, – советую я. – Читатель еще успеет насладиться твоей истерикой. Ты его сразу не пугай, читателя нынче беречь надо. Истери ближе к концу, когда книга будет почти прочитана.
– И то верно, – понуро соглашается он и морщится как от зубной боли. – А то потом напишут, сучары, что вот, мол, опять наш непонятый гений. Обидеть художника каждый может. Да еще баба какая-нибудь привяжется…
Бабу лучше не трогать, даже не вспоминать. Начало этой рецензии я помню наизусть и, если хочу позлить его, начинаю медленно, низким голосом рассказывающего городскую страшилку пионера говорить: «Как в помойную яму…» После этого следует восторженно подпрыгивать, визжать и убегать.
– А ты пишешь? – спрашивает он и утомленно прикрывает глаза.
– Пишу, да вот только все буксую. Понимаешь, как машина зимой. Вроде и ямка маленькая, не ямища, но в ней наледь. И я туда-сюда, двадцать восьмая страница – двадцать девятая, поддать газу, нет опять двадцать восьмая. Туда-сюда переваливаюсь.
– Понимаю, надо правильно найти тон, – говорит он, и серый хобот его истлевшей сигареты сонно достает до дна пепельницы.
В книгах он другой. Резкий, порывистый, определенный. Выныривая из текста, он словно включает режим сбережения энергии и тускло горит, чтобы вновь заискриться, когда придет его час.
Мне доводилось видеть его за работой. Пишет все сгорбленное перед монитором тело. Пишет лицо шевелением губ, гармонью складок на лбу и главное – пишет голова. Бритая наголо голова пишет так, словно ворочает гигантские неподъемные глыбы. Словно покрыта она мышцами, бицепсами и трицепсами, которые перекатываются под кожей.
– Позволь, я разденусь. Жарко! – говорит он и без предупреждения скидывает засаленный синий махровый халат, одетый, как оказывается, на голое тело. – Разденься и ты! Мне надо, непременно надо, чтобы ты лежала голая вот тут, рядом, на диване, пока я буду писать.
– А голову на колени тебе не положить? – вспоминаю я Льва Николаевича Толстого. Есть байка, что лучше ему творилось, когда Софья Андреевна клала черную головку на колени мужа. – Могу и тринадцать детей родить. Ты как?
– Это лишнее. Два абзаца. Решающих. Умоляю!
Чертыхаюсь и стягиваю через голову платье.
– Чулки снимать не буду, и не проси. Так сойдет.
– Сойдет, – живо соглашается он и проводит рукой по моему животу. – Ложись.
Рядом с письменным столом в узком кабинете с книжными полками до потолка стоит топчан, где он спит, отваливаясь от компьютера, как насосавшийся крови комар или, наоборот, отдавший свою кровь боец литературного фронта. Только война давно закончилась, войска ушли, и победители давно сдались на милость побежденным. А он все продолжает держать оборону высокого слова, как партизан в глухих лесах, как будто не зная, что героизм его вряд ли будет оценен.
Я лежу на спине, закинув ногу на ногу, и листаю его книгу, выпущенную под лейблом «литература категории А», с дохлой мухой на обложке. Она лежит на спине, как и я, черными лапками кверху. И, кажется, косит на него потертым глянцевым глазом.
Пока он ворочает глыбы слов в своей голове, я изучаю трещинки на потолке и думаю, что, если мерить дарования категориями, наверное, моей будет категория Г. Но часто людям нужна именно эта категория. Не все могут подняться до категории А, как компьютерные программы устаревшей версии не могут открыть файлы новых форматов. Только с людьми наоборот.
Человек последней версии не понимает того, что было до него, хоть Стоунхендж передвинь голыми руками. А потому морщь лоб, не морщь – дальше узкого круга ценителей дохлых мух и истеричных филологических критикесс не прыгнешь. И это хорошо, ибо сохраняет высокий штиль в литературе. А ну как все начнут писать и читать книги категории А? Через каких-нибудь пару лет она превратится в полное Г. Сразу утратит свою ценность, размоется, нивелируется, и избранность исчезнет.
– Как успехи? – вежливо интересуюсь я. – Написал?
– Ништяк! Еще немного! Лежи, лежи…
– Гонорар вместе пропьем, жду благодарности на титульном листе. Слушай, а может, ты ее мне посвятишь, а? Готова быть твоей Анной Керн. Я тебе тоже что-нибудь посвящу. Когда-нибудь потом.
– Не мешай! Видишь, я думаю! Умоляю!
Протягиваю руку и беру с полки следующую книгу. Лоренс Стерн «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Из нее вываливается прозрачный квадратный пакетик с серой трухой. Семена, должно быть, для дачи. Хотя у него нет дачи.
– Выкину, пока не рассыпались, – бормочу я и иду к дверям.
– Покажи-ка, – писатель в один прыжок оказывается рядом. Голый, гладкокожий и – надо же – умеющий прыгать как кенгуру.
В следующую минуту он хвалит меня за находчивость и удачу, которую я принесла в его дом. Точным движением руки достала с полки правильную книгу. Какой богатый, однако, автор Лоренс Стерн, да и Тристрам его тоже парень не промах. Одно слово, джентльмен. А сам-то он, дурак, забыл про некоторые запасы.
– Лучше выкини!
– Я тебе выкину. Пусть полежит вот тут, в ящике. Поближе. Эх, подруга дней моих суровых, в Голландии ты не была. Вот допишу книгу и поедем… Хотя на гонорары теперь не разъездишься. На жратву бы хватило. Слушай, а давай я тебя трахну. Ведь и Александр Сергеич свой гений чистой красоты уеб с Божьей, кхе, помощью, как сам он написал. Видела мой новый диван? Полкомнаты! Всю жизнь о таком мечтал, только высоковат. Не всегда это удобно. Хотя с Божьей помощью…
– Что же ты при покупке думал? Надо было сразу примериться. Ты этого и правда хочешь?
– Я хочу хотеть! Ты должна понимать… Не смотри на меня в упор, так ничего не получится!
– Ничего себе! Я, между прочим, беспокоюсь о тебе…
– Задушу тебя твоим ожерельем, – тянет ко мне руки писатель.
– «Как в помойную яму…», – торжественно произношу я коронную фразу, возвышая голос на каждом слове. Вот зачем нужны критики!
Он кидает в меня платьем. Я подхватываю его на лету и даю деру на кухню. Два решающих абзаца написаны.
Варю кофе. Писатель приходит через пять минут, одетый и смирный, сонно дружелюбный, и как голубка склоняет голову мне на плечо. Угрюмый тусклый огнь желания погас.
– Прости, я выдохся… Двадцать минут напряженной работы! Благодаря тебе я приподнял завесу, продвинулся… Теперь надо полежать, подумать. Ты меня прости. Только потом в мемуарах не пиши, что я странный. Пирог?! Ты принесла мне пирог. Спасаешь от голодной смерти. Но я не хочу есть, я так устал. Да еще с похмелу как сукин кот. Впрочем, пирог оставь. Позже сгодится.
– Думаешь, ты кому-то нужен будешь в мемуарах? – говорю я тоном «как-в-помойную-яму».
– Это мы посмотрим, – распрямляется он. – Я же, как ни крути, живой классик.
Писатель сидит за столом и глядит в вечность, которая простирается сразу за его пустым холодильником.
Он мерцает все слабее, говорит все медленнее. Входя в реальную жизнь, привычно впадает в анабиоз.
В этой квартире уже почти век живут одни литераторы. Наверное, оттого тут такой спертый, плотный воздух. В ней хорошо думается, но плохо живется.
– Ты бы чаще проветривал, что ли. И не дымил как философский пароход. Нельзя же так жить, хоронить себя заживо, – говорю я в пустоту, в вечность, и сажусь рядом.
За десятками крыш искрится на солнце шпиль Петропавловской крепости.
– Ты ел что-нибудь сегодня? Хоть бы каши растворимые набодяжил, которые я в прошлый раз оставляла. Специально для тебя выбирала, чтобы инструкция самая простая была. Залил овсянку кипятком и размешал! Тебе бы женщину хорошую. Она готовить будет, убирать, приглядывать за тобой. А ты, довольный и румяный, будешь лежать на новом диване и закончишь наконец свою вещь.
– Да кому я нужен. Прока от меня никакого, расстройство одно.
– Ты непременно кому-то нужен. Мне тоже нужен, но и от меня прока никакого. Мы с тобой два сапога пара. К тому же друзья. Помнишь, как куру варили?
Похоже, мне удалось его развеселить. Опущенные уголки губ дрогнули и попытались подняться вверх, у правого это почти получилось. Писатель стал похож на грустного Иа-Иа, получившего обратно утерянный хвостик. Мимолетная радость обретения не может вернуть веру в счастье и справедливость, если ее и не было.
– Кура… Как ее, тварюгу, не помнить. Залила водой всю плиту и выскользнула, гнида голая, на пол.
– Да главное по книге же готовили. И кто только пишет эти кулинарные книги, – поддерживаю я.
– Кулинарные книги не для нас, писателей, – соглашается он. – Идиоты. Как куру варить описать не могут, мелкотравчатые!
– А хорошей женщине кулинарная книга не нужна. Она у нее в голове, все рецепты высечены в мозгу как Скрижали. Вот такую женщину тебе надо!
История про куру – сильный аргумент в пользу семейных ценностей. Еще бы: специально под размер этой бройлерицы купили кастрюлю в ближайшем к дому магазине – Гостином дворе. Кастрюля вышла в атомную цену, но кура в нее влезла. Вода перелилась через край. Ворвавшийся в приоткрытое окно ветер растрепал пламя газовой горелки, которое метнулось в поисках жертвы и подпалило занавеску.
Кинулись тушить занавеску, задели кастрюлю, подлая кура тут же выскочила из нее, будто только и ждала подходящего случая. Она мелькнула белесым недоваренным боком, сделала кульбит в воздухе и приземлилась в углу кухни, который оказался не только самым дальним, но и самым грязным. Как два санитара подхватили куру: я – под белы мясисты ноги, писатель – под скорбно прижатые к туловищу крылья, и потащили обратно в кастрюлю.
Писатель вздыхает, закуривает очередную сигарету и больше не спорит.
– Да-да, и чтобы куру варила, – вяло кивает он. – И диван уже есть. Ну а ты как?
Когда мы говорим с ним о ерунде, все равно получатся о чем-то важном, а потому я даже не пытаюсь ерундить. Остается признаться.
– Я влюбилась как дура.
– Это хорошо!
– Чего ж хорошего? Ключевое тут: дура.
– Ключевое: влюбилась. Значит, ты напишешь хорошую книгу.
– Не хочу я книгу, я его хочу, себе. Знаешь, ради него я бы просыпалась рано утром, кормила завтраком, а потом отвозила на работу, сама, как личный шофер. Ради него я бы даже научилась готовить. Ради него одного. Я бы строгала салаты, запекала рыбу и мясо по-французски, жарила телячьи языки…
Писатель недоверчиво и восхищенно качает головой. Блеск глаз говорит о том, что каши он с утра не разводил.
– И телячьи языки, – мечтательно повторяет он. – А меня ты могла бы отвозить на работу?
– Так у тебя работы нет.
– Черт, точно. Работы нет, зато кастрюля есть. Может, ты пока у меня потренируешься, языки эти?
– Кастрюля-то есть, его нет.
– Так ты втюрилась или хочешь его заполучить?
– Это разное?
– Конечно!
– Ты прав, я втюрилась, но не хочу его заполучить. Я даже мечтать об этом не могу. Мне бы сидеть у него в ногах и любоваться, как он говорит, смотрит, думает.
– Жестоко говорить со мной о нем! Впрочем, ты никогда церемониями не отличалась. Кем он хоть работает?
– Неважно. Это и правда неважно, он мог бы работать слесарем, нотариусом или кондуктором, а работает почти что Хароном.
– Загадки пошли в ход, точно втюрилась. Кого угодно ты можешь убедить в том, что не хочешь заполучить его, но лучше бы ты могла убедить в этом себя.
– С тех пор как его увидела, словно попала в воронку, и крутит-вертит меня в ней, болтает, до тошноты, до слабости, до беспамятства. За рулем автомобиля представляю, что он в соседнем ряду едет, и стремлюсь соответствовать: веду плавно, как бедрами покачиваю. В транспорте за похожими на него мужиками сажусь. Еду и любуюсь на крепкие кудрявые затылки, представляю, что он впереди меня едет. А потом как повернется горе-дублер, как пахнёт от него перегаром, съедет шарф, обнажив багровую шею…
– А ты напиши ему письмецо, как Татьяна Ларина. Хочешь, я сочиню? Ради тебя я готов… Так распишу, закачается.
– От смеха. Он ведь не Онегин. Спасибо, не надо.
– Знаешь, а я ведь тоже влюблен уже двадцать пять лет. Ну и что? Ничего. Она тоже не знала об этом. Замужем давно, трое детей. Муж такой, как каменная стена. А я женился, развелся, живу… Десять лет назад я ей позвонил. Накидался, конечно, для куражу. Триста грамм для смелости. Позвонил и сказал, чтобы знала. Шансов у меня никогда не было, но легче стало. Не жди десять лет, особенно если шансов у тебя нет.
– Не нужны мне шансы, – соврала я. – Все складывается так, как должно быть. Это про нее почти в каждой твоей книге, о несбывшейся любви? Хоть пару строк да напишешь, а я думала, выдумка.
– Про нее… Знаешь, кажется, умирать буду, последняя мысль о ней придет.
Мы выходим из дома и идем вдоль канала имени убитого персами поэта. «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?» – до сих пор спрашивает его молодая вдова с черной гранитной плиты в далекой горной стране.
– Овсянка! – говорю я на прощание и поднимаю ему воротник пальто. Писатель сразу будто проваливается в него.
– Татьяна Ларина! – говорит он в ответ и пропадает в толчее Невского проспекта.
ГРЯЗНЫЙ АМУР
«Амур» – прочитала я на дверях и, без стука, отворила их.
– Мальчики, девочки или семейные пары? – вежливо и тихо поинтересовался бледный юноша, привстав с черного кожаного дивана.
– Работа, – ответила я. – Объявление о поиске журналиста вы давали? Журнал «Амур» ваш?
– Наф! – выдвинулся из угла бритый мужичина в широком свитере крупной вязки и резко выпростал из него ручищу. Казалось, бритоголовый отобрал свитер у толстого мамкиного увальня, решившегося найти свое счастье в стенах «Амура», а теперь хочет поживиться и моим нехитрым студенческим скарбом. Прижав покрепче к груди папку с конспектами, я протянула ему свободную руку.
– Я – Ювиан, дивектов, а это Митька – овис-менеджев наф, админисватов, ну и вусе такое пвочее, – прогундел бритый и рассыпал веером по столу фотографии див в кожаном нижнем белье. – Чё с этим сделать мовеф, покавывай!
Через полчаса меня приняли на работу, а написанные за это время тексты объявлений были спешно вставлены в верставшийся номер: «Соблазнительная домашняя кошечка, отменно владеющая французским языком, превратит в тигра щедрого гостя».
– От-та, от это я понимаю! – потирал широкие ладони Юлиан. – От это жувнавюка. А то никакой у них фантавии, а надо втоб фтучный товав быв!
С утра я ходила в университет, где врала подружкам, что нашла работу в рекламном агентстве. Днем в конторе помогала Юлиану подбирать фото девочек и сочиняла им краткие сочные характеристики, не забывая о том, что каждая из них должна быть штучным товаром. Вечером писала диплом о гендерном равноправии.
В офисе было людно, иногда он напоминал Ноев Ковчег: профессиональные кошечки, тигрицы и их дрессировщики, дамы бальзаковского возраста, мечтающие найти отставных военных, женатики в поисках любовниц, разведенки в поисках холостяков, студентки в поисках папиков, мамики в поисках студентов.
Профессионалы хотели выйти в массы и предпочитали заказывать рекламные модули в журнале, любители и неофиты стеснялись и ограничивались рассматриванием фотоальбомов с анкетами. Для удобства альбомы отличались цветом обложек и нумеровались согласно «Табели о рангах» знакомств.
Интернет тогда не стучался в каждый дом, сердце и постель, а потому за альбомами иногда выстраивались очереди. Быстрее всех приходил в негодность красный альбом «Девушки от 18 до 35 лет. Бесплатные знакомства», для краткости названный Юлианом «Хавява». Самым долговечным был альбом темно-зеленый с подписью: «От 45. Для брака».
Таким же маловостребованным, но все же более потрепанным оказался фиолетовый альбом за номером пять «Семейные пары». Наверное, потому что семейные пары хоть и были редкими гостями, но альбом тискали с пристрастием, оживленно тыкали пальцами в изображения, спорили, ругались, а однажды в последний рабочий день уходящего года над ним в пустом офисе долго проливала слезы подвыпившая грузная дама с подбитым глазом.
Мы с Митькой жалели ее, отпаивали чаем и хором, чтобы сделать приятное, горячо ругали мужа, который не согласился с телевизионной рекламой, что лучший подарок мужчине – это дезодорант «Олд спайс» и отправил на поиски партнера для незабываемой новогодней ночи втроем.
– Зачем вам свингеры. Давайте найдем нового мужа, – проникновенно и тихо уговаривал ее Митька.
Да и я так расчувствовалась, что готова была отдать побитой даме припрятанного вдового подводника, которого собиралась сосватать самой настырной клиентке – пухленькой генеральше. Она потеряла своего генерала в мирное время, в военном госпитале, в схватке с молодой медсестрицей, нежнее всех ставившей ему капельницы, и с тех пор терзала нас требованиями найти ей «хоть профессора какого завалящего».
– Завем такой шикавной венщине пвовессов в стоптанныв ботинкав? – увещевал ее Юлиан. Но генеральша была непреклонна. Наверное, полагала, что профессор никогда не попадет в военный госпиталь, где водятся пираньи в белых халатиках.
Подводник был диковинной рыбиной, заплывшей в воды «Амура» и вполне мог заменить профессора.
– Хотите с морским волком вас познакомим? – вытащила я фото как припрятанный новогодний подарок.
Но дама заплакала пуще прежнего, замахала руками и ушла, оставив нам обильно смоченный слезами альбом номер пять.
Митька стал моим подруганом в первый же рабочий день, и с каждым новым днем наша дружба крепла. Нас объединяли общие тайны. Я украдкой от Юлиана читала трактаты о социокультурных ориентациях современных женщин. Митька тайком искал свою любовь в синем бархатном альбомчике под номером шесть. «Шестевке», как называл его Юлиан.
Любовь к Митьке вскоре пришла. Романтичная, трепетная, бурная, с потупленными в пол глазами, румянцем на нежных мальчишеских щеках, расставаниями и воссоединениями навеки. Словом, такая, какой должна быть настоящая любовь, и звали ее Игорь.
Альбом номер шесть оказался ни при чем. Игорь появился в конторе по приглашению Юлиана и привез новый сейф. Потом он зашел еще раз за документами и сказал, что в случае поломки сейфа надо обращаться к его помощникам, а он – директор фирмы, его гаврики болеют, вот и приходится ездить к клиентам.
– Квутая гомосятина, – оценил его наметанным глазом Юлиан, и хотел было предложить полистать «шестевку», но Игорь пожал плечами, скользнул взглядом по сторонам, чуть задержал его на Митьке и вышел.
Митька тут же куда-то исчез. Он вообще обладал редкой для мужчин способностью ходить бесшумно, присутствовать пунктиром, деликатно и прозрачно до бесплотности.
Вернулся он минут через двадцать и, с трудом пряча поигрывающую на губах улыбку, принялся чрезвычайно сосредоточенно раскладывать по альбомам фотографии вновь прибывших. Помогала ему новенькая – старательная и смешливая Нина.
Изучение латыни и анатомии в Первом меде, куда ее с грехом пополам пристроил именитый в медицинских кругах папаша, закончилось чтением клятвы Гиппократа на занятии по истории медицины, слов которой Нина не сумела разобрать: «Клянусь Аполлоном-врачом, Асклепием, Гигиеей и Панакеей». Справедливо рассудив, что дальше будет еще хуже, а родитель прокормит ее до замужества без всяких там гиен и патрикей, Нина с легкостью и без сожалений распрощалась с вузом.
Однако отец ее был врачом во вторую очередь, в первую же он был грузином. Разразился скандал с криками «Сулели швили – оджахис сирцхвилиа!» (1) и обещаниями отправить Нину в горы, откуда сам он спустился в Северную Пальмиру тридцать лет назад для того, чтобы дети его жили достойно, красиво и по уму: «Понимаешь, по уму, дура!»
Нина обиделась, но решила в точности последовать родительскому совету. Она ушла из дома и зажила своим умом.
Самостоятельно открыла бесплатную газету и позвонила по первому попавшемуся объявлению о наборе сотрудников в офис. Что она будет делать в офисе, Нина не представляла. Она вообще не представляла, что женщина может делать на работе. В их семье работали мужчины, а женщины были женщинами.
– Тупая, но квасивая, – резюмировал Юлиан.
Родитель оказался прав, жизнь по уму налаживалась. Нине повезло. Она работала украшением офиса и сортировала фотографии. К счастью для нее, несмотря на прогресс и биотехнологии, человечество до сих пор делится всего лишь на два пола. Мужчин и женщин перепутать было сложно.
Митькину любовь к альбому номер шесть Нина поняла не сразу, а поняв, не приняла.
– Меня окружают пид…ры и лесбиянки, – жаловалась она Юлиану, а тот довольно кивал головой:
– Еще тванссексуалы, тви штуки. Не забудь офовмить в альбом. Не певепутай. Это мувики!
– Мало того, что пид…р, так еще сдачу специально медяками выдает, – обиженно шипела мне на ухо Нина, потрясая кулаком, полным мелочи. – Такие мужчины приличные сидят, а я им – копейки.
– Других денег в кассе нет, – оправдывался Митька и по-лисьи улыбался, наблюдая, как Нина расшаркивается с развалившимися на диване пузанами.
Чем чаще с прелестных уст Нины шмякалось презрительное «пид…р», тем более тонкие ответные иглы вонзал в нее Митька. Но вот дошло дело и до иглы настоящей.
Нина порвала колготки.
– Как я ходить буду, ведь день только начался? – жалобно вопрошала она у меня, но я сочиняла статью про прелести тайского массажа в самом лучшем элитном салоне Петербурга, расположенном в расширенной дворницкой в соседней подворотне, и делала вид, что не слышу.
– Зашить можно, – как всегда тихо подал идею Митька.
– Так тогда снимать надо, как же я без колготок.
– Прямо на тебе можно зашить.
– Так стрелка сзади, мне не видно, – надула она губы.
– Давай я на тебе зашью.
– Как это я к мужчине задом повернусь, а он что-то зашивать будет, – попыталась оскорбиться Нина.
– Он же не мужчина и вообще не человек, а пид…р, – напомнила я. – Так что либо он зашьет, на тебе, сзади, либо ходи весь день драная.
Следующие двадцать минут Митька стоял на коленях позади Нины и аккуратными стежками латал ее колготки.
– Пришей их прямо к ногам, – хотела ляпнуть я, но воздержалась.
Шов вышел меленький и ровный, похожий на узкую, но прямую тропинку, по которой с того дня пошло перевоспитание Нины, а потом и их с Митькой дружба.
Наверное, впервые в жизни она поняла, что иной может быть таким же как ты, и понимание это развернуло ее на девяносто градусов, как часто и бывает с людьми упертыми безыдейно.
Вскоре мы вместе заворачивали в кафешки после работы, болтали и смеялись, вспоминая Юлиана с его альбомами. Иногда к нам присоединялись те самые транссексуалы, три штуки.
По вечерам они выступали в шоу двойников эстрадных звезд, а перед выступлением коротали время с нами. Когда темнело, транссексуалы подхватывали баулы с нарядами и шли готовиться к выступлению, за Митькой заезжал Игорь и развозил нас по домам. Он хоть и был «крутой гомосятиной», но немногим старше нас, просто умел делать деньги. Вернее, сейфы для денег. И никогда не зазнавался.
Раньше Митька пританцовывал, теперь он почти летал. Игорь смотрел на него как мать на первенца, готовая закрыть венец творения собой и разорвать весь мир в клочья, лишь бы ничто не потревожило его сон. Нина, быстро научившаяся хлебать пиво как заправский мужик, теперь уже в шутку возмущалась:
– Нет, ну что вам теток не хватает? Вот хоть убейте меня, не понимаю!
– Убить тебя только папаша может, – говорила я. – Особенно, если увидит, как ты бухать начала. Сразу скальпелем и порешит. А с парнями – тут и понимать нечего.
Я ошибалась: понимать как раз было что – и Нине, пытавшейся втиснуть в круглую матрицу своих патриархальных представлений о мире прямоугольник любви двух мужчин, и мне, не верившей в основательность фундамента любви между мужчиной и женщиной. Альбомы Юлиана это подтверждали, задержавшийся юношеский максимализм одобрял, а диплом о равенстве полов только распалял.
Однажды Митя и Нина не вышли на работу.
– Да ув, – сказал Юлиан. – Чевт бы побвал эту любовь! Что бы это значиво?
С тех пор, как он увидел Игоря, заезжающего за Митей на черной «Тойоте Камри», взгляд его все чаще в задумчивости останавливался на сейфе. Броня броней, а вдруг замочек-то любовники отомкнут. Один тут так и крутится, а второй сейф ему доставил. Только и гляди в оба. Может, все подстроили, с этих станется.
У Кощея Бессмертного сердце хранилось в игле, игла в яйце… А у Юлиана в купюрах, а те – в сейфе. Беспокойство за сейф было оправдано самым сильным человеческим инстинктом самосохранения.
Я пожала плечами. Сейф был ни при чем. Вчера вечером я отправилась домой выводить на финишную прямую болид выпускной квалификационной работы, а вся компания в ночной клуб для мальчиков «69».
Нина пришла только к обеду, с темным лицом, зареванная. От нее мы узнали, что Игорь с Митей повздорили из-за ерунды. На колени Игорю соскользнул с шеста стриптизер. Митя объявил, что он свободный мужчина, и тоже сел кому-то на колени. И лучше бы к Нине, которая пыталась их помирить, так нет ведь, к прилизанному пидовке.
Транссексуалы были в гримерке и не успели вмешаться, чтобы выступить парламентерами. Игорь вышел из клуба, хлопнув дверью. Митя шмыгнул носом и прокричал ему вслед:
– Катись! – впервые громко, да так, что Игорь услышал, вернулся и встал на пороге.
– Катиться, говоришь?
– Подальше и побыстрее, чтобы я тебя больше не видел! – пытаясь перекричать музыку, подтвердил Митя, и ведь перекричал же.
Игорь еще раз хлопнул дверью, Нина бросилась за ним на улицу, но услышала лишь рев газующей машины за углом.
Через час телефон Мити зазвонил. «Игорь» – горело на экране.
– Здравствуйте! – сказали в трубке. – Ваш номер первый в телефонной книге. Мужчина на «Тойоте» превысил скорость, не справился с управлением, врезался в ограду моста. Вы его знаете?
– Знаю, – как всегда тихо сказал Митя. Неожиданно налетевшая на него громкость прошла сразу, как только Игорь газанул от клуба.
– Сочувствуем, – сказали в трубке. – Он умер.
– Не может быть, – сказал Митя.
– Почему не может? – как будто бы даже обиделись в трубке и тут же заверили. – Очень даже может! Приезжайте и сами посмотрите. Нам тут труповозку еще больше часа ждать, успеете.
Машину занесло на скользкой дороге. Скорость эксперты оценили в сто двадцать километров в час.
Через пару дней Мите позвонил родственник Игоря и попросил от лица семьи не приходить на похороны. Он сказал, что семья приличная, и все должно пройти прилично. У Игоря было завещание, полгода назад он внес в него изменения и оставил Мите какую-то часть. Они ничего не будут оспаривать, пусть он возьмет все, что указано, но похороны – дело семейное, особенно если семья приличная. На случай, если он захочет нарушить приличия, у них есть список тех, кого будут пускать в траурный зал. Мать и сестра Игоря настроены категорически, ради приличий. Лучше даже не пытаться. Да и гроб закрытый, так что дурить нечего.
Митя три раза пытался вспороть вены. Таблетки мы предусмотрительно убрали и организовали дежурство. Дежурил даже Юлиан. Так что в словах родственника было много здравого смысла.
Накануне похорон Мите позвонил пожилой человек.
– Я прошу извинить моих женщин. Вас Митя, кажется, зовут? А я отец Игоря. Прощание в двенадцать утра. Приходите к десяти, Митя, вас пустят, – дрожащим бодрым голосом сказал он. – Игорь ромашки любит. У него у маленького на даче своя клумба с ромашками была. Такие, знаете, большие садовые ромашки. Купите ему, пожалуйста.
А потом жизнь пошла своим чередом. Жизнь всегда идет своим чередом, если ее не торопить.
Мы ослабили дежурство и стали оставлять Митю одного: на час, два, на день, на ночь. Несколько раз он звонил посреди ночи в истерике и говорил, что стоит на крыше своей шестнадцатиэтажки. Я или Нина мчались к нему посреди ночи на другой конец города и находили в кровати – пьяным, сонным, заплаканным.
Потом и эти всполохи прошли. Митя вышел на работу, занялся ремонтом в квартире и зачем-то заказал в спальню зеркальный потолок.
Его часто встречали с работы мужчины, но их лиц мы уже не запоминали и в кафе больше не ходили. Транссексуалы уехали в Америку. Юлиан перестал беспокоиться о сейфе.
Мой последний рабочий день в «Амуре» был первым днем после защиты диплома, первым днем взрослой жизни.
– Мовет, останевся? – спросил Юлиан. – Тиваж вастет.
– Нет, я в аспирантуру, времени не будет, – сказала я, чтобы не огорчать его тем, что ищу новую, приличную работу.
Я ведь тоже из приличной семьи и должна соблюдать приличия.
– И я ухожу, – огорошила Юлиана Нина. – Мне папа названивает. Прощения просит, представляете? А я учиться захотела. Папа договорится.
Митя остался в «Амуре». Я часто звонила ему, мы болтали, смеялись, но это уже был какой-то другой Митя, хоть и по-прежнему подруган. Время от времени на правах старшего товарища я читала ему лекции:
– Тебе надо учиться. Не хочешь в институт, иди в техникум, на курсы запишись. Потрать деньги Игоря с пользой, а не на шмотки, гулянки и зеркальный потолок. Он бы хотел, чтобы ты стал счастливым, нашел себя, а не был приложением к кому-то. Ты не всегда будешь молодым и красивым. Сам знаешь, у вас принято менять любовников. Сейчас меняешь ты, потом будут менять тебя. Не смейся, будут. Через десять лет тебе будет тридцать, потом сорок, пятьдесят. Учись, получай профессию. У тебя вся жизнь впереди. Ты должен сам зарабатывать, на ногах стоять.
Митя не спорил, тихо и послушно соглашался, но на мои звонки отвечал все реже, сам не звонил, а потом и вовсе пропал.
Недавно я пришла на прием в новое отделение известной стоматологической клиники. Открыла рот и закрыла глаза. Потом открыла глаза и тут же закрыла рот. И снова открыла рот, глядя в прекрасные черные глаза нависшей надо мной со сверлом в руке Нины.
В первую секунду я вспомнила всю свою жизнь и успела попрощаться с ней. Во вторую поняла, что не все потеряно, раз сверло все еще жужжит над моим носом. В третью испытала жгучее желание незаметно сползти с кресла, а затем, как ансамбль «Березка», на цыпочках бесшумно мчаться из клиники, почти не касаясь земли. Но это было не очень вежливо.
Путь к спасению уже преграждал выдвижной поднос с инструментами. На нем холодным металлическим блеском сверкали острые железяки. Поднос вплотную примыкал к моей груди. Казалось, Нина хочет накормить меня орудиями своего труда.
– Может, не надо, Нина? – промычала я. – Пломба хоть и старая, но стоит. Подумаешь, кусочек откололся.
– Ваууууу, – сверло описало зигзаг в воздухе, повторив широкое, от всей грузинской души, приветственное движение рукой, от которого я дернулась в сторону. – Вай-вай-вай! Думаю, ты или не ты. Как не надо? Ты что, надо, надо! Это моего братика клиника. Я в центральном отделении работаю, а тут только открылись. Пока стоматологов в штате не хватает, я вызвалась помочь. Зачем тебе старая пломба? Мы все снимем, штифт поставим. Такой зуб у тебя будет, закачаешься, как новенький! Орехи колоть будешь!
Я старалась выказать сомнение и интеллигентно, но настойчиво мычала. Сопротивление мое было неубедительно. Мешали ватные тампоны, которые Нина заботливо утрамбовала у меня во рту. Ничего не оставалось, как откинуться на спинку кресла, закрыть глаза и уповать на Гиппократа, клятву которому Нина, судя по всему, все-таки принесла.
– Помяни, Господи, царя Давида, и всю кротость его, – повторяла я про себя, пока пело сверло, слова молитвы, дарующей удачу.
Когда сверло замолкало, я открывала глаза и деликатно, не мигая, смотрела на Нину. Вернее, туда, куда обычно смотрят все пациенты стоматологов – на их переносицу. Нина смотрела в мой рот как в телевизор, а в глазах ее водили хороводы Асклепий, Гигиея и Панакея, на верность которым она, хотелось думать, тоже присягнула.
– Ты на защиту диссертации ко мне приходи! – не унималась Нина. – Знаешь, как мой папа говорит? Ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан! Найдешь стоматологический факультет, а там кафедра хирургических болезней с курсом колопроктологии. Возле нее и встретимся.
– Курс колопроктологии у стоматологов – это очень логично! – не удержалась я между сменой ваты во рту и осведомилась у потомственного медицинского светила. – Нина, а ты за какое отверстие желудочно-кишечного тракта отвечать будешь: верхнее или нижнее?
– Audi et sile, – обиженно изрекла Нина и с достоинством замолчала, ожидая реакции.
– Все-таки надо было тогда тебе колготки к ногам пришить, – подумала я про себя, закрыла глаза и сказала обиженному сопению: – Какая ты у нас умная, Нинка!
От нее я узнала, что Юлиан выгодно конвертировал содержимое сейфа в куриную фабрику где-то в Белгороде и удачно женился. На фото страницы в социальной сети британский подданный Юлиан Шелдон обнимает сухопарую рыжеволосую леди. Подпись гласит: «Май свит литл герла».
На обратном пути я остановилась у газетного киоска. «Амур» потолстел, обложка играет глянцевыми бликами.
– Можно посмотреть? – кивнула я на журнал. Новый закон обязал помещать периодику эротического содержания в целлофановую упаковку, и лежит теперь «Амур» на каждом газетном лотке, стоит в каждом киоске, словно затянутый в презерватив. Представляю, как сетовал Юлиан на дополнительные траты своей английской жене.
– Купите и смотрите на здоровье, – огрызнулась продавщица. – Хотя вам повезло. На одном целлофан порвался, журнальчик запачкался. Купите грязный «Амур» в полцены?
Внутри все те же кошечки и тигрицы, при перемене имен лица не меняются. Нештучный товар. Попыталась сочинить призывное объявление. Не получилось.
1. Глупая дочка – позор семьи (груз.)
Родилась в Петрозаводске. Живет в Санкт-Петербурге. Окончила факультет журналистики Санкт-Петербургского государственного университета. Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Кольцо А», «Знамя» и др. Автор романов «Медведь», «Карниз» и др.
КЛАССИК
Он всегда мрачен, задумчив и сонлив. С ним хорошо молчать, можно прикрыть глаза, откинуться на спинку дивана и лишь изредка говорить: «да-а», «нда», «ну да» и «в новой вещи надо правильно найти тон».
Вещь – это роман или повесть. Вещица – рассказ.
– Как твоя новая вещь? – спрашиваю я.
– Ковыляет. Непонятно, что делать с последней главой. Она еще не написана. Я вот думаю: сразу в истерику впадать или чуть позже, в середине?
– С истерикой погоди, – советую я. – Читатель еще успеет насладиться твоей истерикой. Ты его сразу не пугай, читателя нынче беречь надо. Истери ближе к концу, когда книга будет почти прочитана.
– И то верно, – понуро соглашается он и морщится как от зубной боли. – А то потом напишут, сучары, что вот, мол, опять наш непонятый гений. Обидеть художника каждый может. Да еще баба какая-нибудь привяжется…
Бабу лучше не трогать, даже не вспоминать. Начало этой рецензии я помню наизусть и, если хочу позлить его, начинаю медленно, низким голосом рассказывающего городскую страшилку пионера говорить: «Как в помойную яму…» После этого следует восторженно подпрыгивать, визжать и убегать.
– А ты пишешь? – спрашивает он и утомленно прикрывает глаза.
– Пишу, да вот только все буксую. Понимаешь, как машина зимой. Вроде и ямка маленькая, не ямища, но в ней наледь. И я туда-сюда, двадцать восьмая страница – двадцать девятая, поддать газу, нет опять двадцать восьмая. Туда-сюда переваливаюсь.
– Понимаю, надо правильно найти тон, – говорит он, и серый хобот его истлевшей сигареты сонно достает до дна пепельницы.
В книгах он другой. Резкий, порывистый, определенный. Выныривая из текста, он словно включает режим сбережения энергии и тускло горит, чтобы вновь заискриться, когда придет его час.
Мне доводилось видеть его за работой. Пишет все сгорбленное перед монитором тело. Пишет лицо шевелением губ, гармонью складок на лбу и главное – пишет голова. Бритая наголо голова пишет так, словно ворочает гигантские неподъемные глыбы. Словно покрыта она мышцами, бицепсами и трицепсами, которые перекатываются под кожей.
– Позволь, я разденусь. Жарко! – говорит он и без предупреждения скидывает засаленный синий махровый халат, одетый, как оказывается, на голое тело. – Разденься и ты! Мне надо, непременно надо, чтобы ты лежала голая вот тут, рядом, на диване, пока я буду писать.
– А голову на колени тебе не положить? – вспоминаю я Льва Николаевича Толстого. Есть байка, что лучше ему творилось, когда Софья Андреевна клала черную головку на колени мужа. – Могу и тринадцать детей родить. Ты как?
– Это лишнее. Два абзаца. Решающих. Умоляю!
Чертыхаюсь и стягиваю через голову платье.
– Чулки снимать не буду, и не проси. Так сойдет.
– Сойдет, – живо соглашается он и проводит рукой по моему животу. – Ложись.
Рядом с письменным столом в узком кабинете с книжными полками до потолка стоит топчан, где он спит, отваливаясь от компьютера, как насосавшийся крови комар или, наоборот, отдавший свою кровь боец литературного фронта. Только война давно закончилась, войска ушли, и победители давно сдались на милость побежденным. А он все продолжает держать оборону высокого слова, как партизан в глухих лесах, как будто не зная, что героизм его вряд ли будет оценен.
Я лежу на спине, закинув ногу на ногу, и листаю его книгу, выпущенную под лейблом «литература категории А», с дохлой мухой на обложке. Она лежит на спине, как и я, черными лапками кверху. И, кажется, косит на него потертым глянцевым глазом.
Пока он ворочает глыбы слов в своей голове, я изучаю трещинки на потолке и думаю, что, если мерить дарования категориями, наверное, моей будет категория Г. Но часто людям нужна именно эта категория. Не все могут подняться до категории А, как компьютерные программы устаревшей версии не могут открыть файлы новых форматов. Только с людьми наоборот.
Человек последней версии не понимает того, что было до него, хоть Стоунхендж передвинь голыми руками. А потому морщь лоб, не морщь – дальше узкого круга ценителей дохлых мух и истеричных филологических критикесс не прыгнешь. И это хорошо, ибо сохраняет высокий штиль в литературе. А ну как все начнут писать и читать книги категории А? Через каких-нибудь пару лет она превратится в полное Г. Сразу утратит свою ценность, размоется, нивелируется, и избранность исчезнет.
– Как успехи? – вежливо интересуюсь я. – Написал?
– Ништяк! Еще немного! Лежи, лежи…
– Гонорар вместе пропьем, жду благодарности на титульном листе. Слушай, а может, ты ее мне посвятишь, а? Готова быть твоей Анной Керн. Я тебе тоже что-нибудь посвящу. Когда-нибудь потом.
– Не мешай! Видишь, я думаю! Умоляю!
Протягиваю руку и беру с полки следующую книгу. Лоренс Стерн «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Из нее вываливается прозрачный квадратный пакетик с серой трухой. Семена, должно быть, для дачи. Хотя у него нет дачи.
– Выкину, пока не рассыпались, – бормочу я и иду к дверям.
– Покажи-ка, – писатель в один прыжок оказывается рядом. Голый, гладкокожий и – надо же – умеющий прыгать как кенгуру.
В следующую минуту он хвалит меня за находчивость и удачу, которую я принесла в его дом. Точным движением руки достала с полки правильную книгу. Какой богатый, однако, автор Лоренс Стерн, да и Тристрам его тоже парень не промах. Одно слово, джентльмен. А сам-то он, дурак, забыл про некоторые запасы.
– Лучше выкини!
– Я тебе выкину. Пусть полежит вот тут, в ящике. Поближе. Эх, подруга дней моих суровых, в Голландии ты не была. Вот допишу книгу и поедем… Хотя на гонорары теперь не разъездишься. На жратву бы хватило. Слушай, а давай я тебя трахну. Ведь и Александр Сергеич свой гений чистой красоты уеб с Божьей, кхе, помощью, как сам он написал. Видела мой новый диван? Полкомнаты! Всю жизнь о таком мечтал, только высоковат. Не всегда это удобно. Хотя с Божьей помощью…
– Что же ты при покупке думал? Надо было сразу примериться. Ты этого и правда хочешь?
– Я хочу хотеть! Ты должна понимать… Не смотри на меня в упор, так ничего не получится!
– Ничего себе! Я, между прочим, беспокоюсь о тебе…
– Задушу тебя твоим ожерельем, – тянет ко мне руки писатель.
– «Как в помойную яму…», – торжественно произношу я коронную фразу, возвышая голос на каждом слове. Вот зачем нужны критики!
Он кидает в меня платьем. Я подхватываю его на лету и даю деру на кухню. Два решающих абзаца написаны.
Варю кофе. Писатель приходит через пять минут, одетый и смирный, сонно дружелюбный, и как голубка склоняет голову мне на плечо. Угрюмый тусклый огнь желания погас.
– Прости, я выдохся… Двадцать минут напряженной работы! Благодаря тебе я приподнял завесу, продвинулся… Теперь надо полежать, подумать. Ты меня прости. Только потом в мемуарах не пиши, что я странный. Пирог?! Ты принесла мне пирог. Спасаешь от голодной смерти. Но я не хочу есть, я так устал. Да еще с похмелу как сукин кот. Впрочем, пирог оставь. Позже сгодится.
– Думаешь, ты кому-то нужен будешь в мемуарах? – говорю я тоном «как-в-помойную-яму».
– Это мы посмотрим, – распрямляется он. – Я же, как ни крути, живой классик.
Писатель сидит за столом и глядит в вечность, которая простирается сразу за его пустым холодильником.
Он мерцает все слабее, говорит все медленнее. Входя в реальную жизнь, привычно впадает в анабиоз.
В этой квартире уже почти век живут одни литераторы. Наверное, оттого тут такой спертый, плотный воздух. В ней хорошо думается, но плохо живется.
– Ты бы чаще проветривал, что ли. И не дымил как философский пароход. Нельзя же так жить, хоронить себя заживо, – говорю я в пустоту, в вечность, и сажусь рядом.
За десятками крыш искрится на солнце шпиль Петропавловской крепости.
– Ты ел что-нибудь сегодня? Хоть бы каши растворимые набодяжил, которые я в прошлый раз оставляла. Специально для тебя выбирала, чтобы инструкция самая простая была. Залил овсянку кипятком и размешал! Тебе бы женщину хорошую. Она готовить будет, убирать, приглядывать за тобой. А ты, довольный и румяный, будешь лежать на новом диване и закончишь наконец свою вещь.
– Да кому я нужен. Прока от меня никакого, расстройство одно.
– Ты непременно кому-то нужен. Мне тоже нужен, но и от меня прока никакого. Мы с тобой два сапога пара. К тому же друзья. Помнишь, как куру варили?
Похоже, мне удалось его развеселить. Опущенные уголки губ дрогнули и попытались подняться вверх, у правого это почти получилось. Писатель стал похож на грустного Иа-Иа, получившего обратно утерянный хвостик. Мимолетная радость обретения не может вернуть веру в счастье и справедливость, если ее и не было.
– Кура… Как ее, тварюгу, не помнить. Залила водой всю плиту и выскользнула, гнида голая, на пол.
– Да главное по книге же готовили. И кто только пишет эти кулинарные книги, – поддерживаю я.
– Кулинарные книги не для нас, писателей, – соглашается он. – Идиоты. Как куру варить описать не могут, мелкотравчатые!
– А хорошей женщине кулинарная книга не нужна. Она у нее в голове, все рецепты высечены в мозгу как Скрижали. Вот такую женщину тебе надо!
История про куру – сильный аргумент в пользу семейных ценностей. Еще бы: специально под размер этой бройлерицы купили кастрюлю в ближайшем к дому магазине – Гостином дворе. Кастрюля вышла в атомную цену, но кура в нее влезла. Вода перелилась через край. Ворвавшийся в приоткрытое окно ветер растрепал пламя газовой горелки, которое метнулось в поисках жертвы и подпалило занавеску.
Кинулись тушить занавеску, задели кастрюлю, подлая кура тут же выскочила из нее, будто только и ждала подходящего случая. Она мелькнула белесым недоваренным боком, сделала кульбит в воздухе и приземлилась в углу кухни, который оказался не только самым дальним, но и самым грязным. Как два санитара подхватили куру: я – под белы мясисты ноги, писатель – под скорбно прижатые к туловищу крылья, и потащили обратно в кастрюлю.
Писатель вздыхает, закуривает очередную сигарету и больше не спорит.
– Да-да, и чтобы куру варила, – вяло кивает он. – И диван уже есть. Ну а ты как?
Когда мы говорим с ним о ерунде, все равно получатся о чем-то важном, а потому я даже не пытаюсь ерундить. Остается признаться.
– Я влюбилась как дура.
– Это хорошо!
– Чего ж хорошего? Ключевое тут: дура.
– Ключевое: влюбилась. Значит, ты напишешь хорошую книгу.
– Не хочу я книгу, я его хочу, себе. Знаешь, ради него я бы просыпалась рано утром, кормила завтраком, а потом отвозила на работу, сама, как личный шофер. Ради него я бы даже научилась готовить. Ради него одного. Я бы строгала салаты, запекала рыбу и мясо по-французски, жарила телячьи языки…
Писатель недоверчиво и восхищенно качает головой. Блеск глаз говорит о том, что каши он с утра не разводил.
– И телячьи языки, – мечтательно повторяет он. – А меня ты могла бы отвозить на работу?
– Так у тебя работы нет.
– Черт, точно. Работы нет, зато кастрюля есть. Может, ты пока у меня потренируешься, языки эти?
– Кастрюля-то есть, его нет.
– Так ты втюрилась или хочешь его заполучить?
– Это разное?
– Конечно!
– Ты прав, я втюрилась, но не хочу его заполучить. Я даже мечтать об этом не могу. Мне бы сидеть у него в ногах и любоваться, как он говорит, смотрит, думает.
– Жестоко говорить со мной о нем! Впрочем, ты никогда церемониями не отличалась. Кем он хоть работает?
– Неважно. Это и правда неважно, он мог бы работать слесарем, нотариусом или кондуктором, а работает почти что Хароном.
– Загадки пошли в ход, точно втюрилась. Кого угодно ты можешь убедить в том, что не хочешь заполучить его, но лучше бы ты могла убедить в этом себя.
– С тех пор как его увидела, словно попала в воронку, и крутит-вертит меня в ней, болтает, до тошноты, до слабости, до беспамятства. За рулем автомобиля представляю, что он в соседнем ряду едет, и стремлюсь соответствовать: веду плавно, как бедрами покачиваю. В транспорте за похожими на него мужиками сажусь. Еду и любуюсь на крепкие кудрявые затылки, представляю, что он впереди меня едет. А потом как повернется горе-дублер, как пахнёт от него перегаром, съедет шарф, обнажив багровую шею…
– А ты напиши ему письмецо, как Татьяна Ларина. Хочешь, я сочиню? Ради тебя я готов… Так распишу, закачается.
– От смеха. Он ведь не Онегин. Спасибо, не надо.
– Знаешь, а я ведь тоже влюблен уже двадцать пять лет. Ну и что? Ничего. Она тоже не знала об этом. Замужем давно, трое детей. Муж такой, как каменная стена. А я женился, развелся, живу… Десять лет назад я ей позвонил. Накидался, конечно, для куражу. Триста грамм для смелости. Позвонил и сказал, чтобы знала. Шансов у меня никогда не было, но легче стало. Не жди десять лет, особенно если шансов у тебя нет.
– Не нужны мне шансы, – соврала я. – Все складывается так, как должно быть. Это про нее почти в каждой твоей книге, о несбывшейся любви? Хоть пару строк да напишешь, а я думала, выдумка.
– Про нее… Знаешь, кажется, умирать буду, последняя мысль о ней придет.
Мы выходим из дома и идем вдоль канала имени убитого персами поэта. «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?» – до сих пор спрашивает его молодая вдова с черной гранитной плиты в далекой горной стране.
– Овсянка! – говорю я на прощание и поднимаю ему воротник пальто. Писатель сразу будто проваливается в него.
– Татьяна Ларина! – говорит он в ответ и пропадает в толчее Невского проспекта.
ГРЯЗНЫЙ АМУР
«Амур» – прочитала я на дверях и, без стука, отворила их.
– Мальчики, девочки или семейные пары? – вежливо и тихо поинтересовался бледный юноша, привстав с черного кожаного дивана.
– Работа, – ответила я. – Объявление о поиске журналиста вы давали? Журнал «Амур» ваш?
– Наф! – выдвинулся из угла бритый мужичина в широком свитере крупной вязки и резко выпростал из него ручищу. Казалось, бритоголовый отобрал свитер у толстого мамкиного увальня, решившегося найти свое счастье в стенах «Амура», а теперь хочет поживиться и моим нехитрым студенческим скарбом. Прижав покрепче к груди папку с конспектами, я протянула ему свободную руку.
– Я – Ювиан, дивектов, а это Митька – овис-менеджев наф, админисватов, ну и вусе такое пвочее, – прогундел бритый и рассыпал веером по столу фотографии див в кожаном нижнем белье. – Чё с этим сделать мовеф, покавывай!
Через полчаса меня приняли на работу, а написанные за это время тексты объявлений были спешно вставлены в верставшийся номер: «Соблазнительная домашняя кошечка, отменно владеющая французским языком, превратит в тигра щедрого гостя».
– От-та, от это я понимаю! – потирал широкие ладони Юлиан. – От это жувнавюка. А то никакой у них фантавии, а надо втоб фтучный товав быв!
С утра я ходила в университет, где врала подружкам, что нашла работу в рекламном агентстве. Днем в конторе помогала Юлиану подбирать фото девочек и сочиняла им краткие сочные характеристики, не забывая о том, что каждая из них должна быть штучным товаром. Вечером писала диплом о гендерном равноправии.
В офисе было людно, иногда он напоминал Ноев Ковчег: профессиональные кошечки, тигрицы и их дрессировщики, дамы бальзаковского возраста, мечтающие найти отставных военных, женатики в поисках любовниц, разведенки в поисках холостяков, студентки в поисках папиков, мамики в поисках студентов.
Профессионалы хотели выйти в массы и предпочитали заказывать рекламные модули в журнале, любители и неофиты стеснялись и ограничивались рассматриванием фотоальбомов с анкетами. Для удобства альбомы отличались цветом обложек и нумеровались согласно «Табели о рангах» знакомств.
Интернет тогда не стучался в каждый дом, сердце и постель, а потому за альбомами иногда выстраивались очереди. Быстрее всех приходил в негодность красный альбом «Девушки от 18 до 35 лет. Бесплатные знакомства», для краткости названный Юлианом «Хавява». Самым долговечным был альбом темно-зеленый с подписью: «От 45. Для брака».
Таким же маловостребованным, но все же более потрепанным оказался фиолетовый альбом за номером пять «Семейные пары». Наверное, потому что семейные пары хоть и были редкими гостями, но альбом тискали с пристрастием, оживленно тыкали пальцами в изображения, спорили, ругались, а однажды в последний рабочий день уходящего года над ним в пустом офисе долго проливала слезы подвыпившая грузная дама с подбитым глазом.
Мы с Митькой жалели ее, отпаивали чаем и хором, чтобы сделать приятное, горячо ругали мужа, который не согласился с телевизионной рекламой, что лучший подарок мужчине – это дезодорант «Олд спайс» и отправил на поиски партнера для незабываемой новогодней ночи втроем.
– Зачем вам свингеры. Давайте найдем нового мужа, – проникновенно и тихо уговаривал ее Митька.
Да и я так расчувствовалась, что готова была отдать побитой даме припрятанного вдового подводника, которого собиралась сосватать самой настырной клиентке – пухленькой генеральше. Она потеряла своего генерала в мирное время, в военном госпитале, в схватке с молодой медсестрицей, нежнее всех ставившей ему капельницы, и с тех пор терзала нас требованиями найти ей «хоть профессора какого завалящего».
– Завем такой шикавной венщине пвовессов в стоптанныв ботинкав? – увещевал ее Юлиан. Но генеральша была непреклонна. Наверное, полагала, что профессор никогда не попадет в военный госпиталь, где водятся пираньи в белых халатиках.
Подводник был диковинной рыбиной, заплывшей в воды «Амура» и вполне мог заменить профессора.
– Хотите с морским волком вас познакомим? – вытащила я фото как припрятанный новогодний подарок.
Но дама заплакала пуще прежнего, замахала руками и ушла, оставив нам обильно смоченный слезами альбом номер пять.
Митька стал моим подруганом в первый же рабочий день, и с каждым новым днем наша дружба крепла. Нас объединяли общие тайны. Я украдкой от Юлиана читала трактаты о социокультурных ориентациях современных женщин. Митька тайком искал свою любовь в синем бархатном альбомчике под номером шесть. «Шестевке», как называл его Юлиан.
Любовь к Митьке вскоре пришла. Романтичная, трепетная, бурная, с потупленными в пол глазами, румянцем на нежных мальчишеских щеках, расставаниями и воссоединениями навеки. Словом, такая, какой должна быть настоящая любовь, и звали ее Игорь.
Альбом номер шесть оказался ни при чем. Игорь появился в конторе по приглашению Юлиана и привез новый сейф. Потом он зашел еще раз за документами и сказал, что в случае поломки сейфа надо обращаться к его помощникам, а он – директор фирмы, его гаврики болеют, вот и приходится ездить к клиентам.
– Квутая гомосятина, – оценил его наметанным глазом Юлиан, и хотел было предложить полистать «шестевку», но Игорь пожал плечами, скользнул взглядом по сторонам, чуть задержал его на Митьке и вышел.
Митька тут же куда-то исчез. Он вообще обладал редкой для мужчин способностью ходить бесшумно, присутствовать пунктиром, деликатно и прозрачно до бесплотности.
Вернулся он минут через двадцать и, с трудом пряча поигрывающую на губах улыбку, принялся чрезвычайно сосредоточенно раскладывать по альбомам фотографии вновь прибывших. Помогала ему новенькая – старательная и смешливая Нина.
Изучение латыни и анатомии в Первом меде, куда ее с грехом пополам пристроил именитый в медицинских кругах папаша, закончилось чтением клятвы Гиппократа на занятии по истории медицины, слов которой Нина не сумела разобрать: «Клянусь Аполлоном-врачом, Асклепием, Гигиеей и Панакеей». Справедливо рассудив, что дальше будет еще хуже, а родитель прокормит ее до замужества без всяких там гиен и патрикей, Нина с легкостью и без сожалений распрощалась с вузом.
Однако отец ее был врачом во вторую очередь, в первую же он был грузином. Разразился скандал с криками «Сулели швили – оджахис сирцхвилиа!» (1) и обещаниями отправить Нину в горы, откуда сам он спустился в Северную Пальмиру тридцать лет назад для того, чтобы дети его жили достойно, красиво и по уму: «Понимаешь, по уму, дура!»
Нина обиделась, но решила в точности последовать родительскому совету. Она ушла из дома и зажила своим умом.
Самостоятельно открыла бесплатную газету и позвонила по первому попавшемуся объявлению о наборе сотрудников в офис. Что она будет делать в офисе, Нина не представляла. Она вообще не представляла, что женщина может делать на работе. В их семье работали мужчины, а женщины были женщинами.
– Тупая, но квасивая, – резюмировал Юлиан.
Родитель оказался прав, жизнь по уму налаживалась. Нине повезло. Она работала украшением офиса и сортировала фотографии. К счастью для нее, несмотря на прогресс и биотехнологии, человечество до сих пор делится всего лишь на два пола. Мужчин и женщин перепутать было сложно.
Митькину любовь к альбому номер шесть Нина поняла не сразу, а поняв, не приняла.
– Меня окружают пид…ры и лесбиянки, – жаловалась она Юлиану, а тот довольно кивал головой:
– Еще тванссексуалы, тви штуки. Не забудь офовмить в альбом. Не певепутай. Это мувики!
– Мало того, что пид…р, так еще сдачу специально медяками выдает, – обиженно шипела мне на ухо Нина, потрясая кулаком, полным мелочи. – Такие мужчины приличные сидят, а я им – копейки.
– Других денег в кассе нет, – оправдывался Митька и по-лисьи улыбался, наблюдая, как Нина расшаркивается с развалившимися на диване пузанами.
Чем чаще с прелестных уст Нины шмякалось презрительное «пид…р», тем более тонкие ответные иглы вонзал в нее Митька. Но вот дошло дело и до иглы настоящей.
Нина порвала колготки.
– Как я ходить буду, ведь день только начался? – жалобно вопрошала она у меня, но я сочиняла статью про прелести тайского массажа в самом лучшем элитном салоне Петербурга, расположенном в расширенной дворницкой в соседней подворотне, и делала вид, что не слышу.
– Зашить можно, – как всегда тихо подал идею Митька.
– Так тогда снимать надо, как же я без колготок.
– Прямо на тебе можно зашить.
– Так стрелка сзади, мне не видно, – надула она губы.
– Давай я на тебе зашью.
– Как это я к мужчине задом повернусь, а он что-то зашивать будет, – попыталась оскорбиться Нина.
– Он же не мужчина и вообще не человек, а пид…р, – напомнила я. – Так что либо он зашьет, на тебе, сзади, либо ходи весь день драная.
Следующие двадцать минут Митька стоял на коленях позади Нины и аккуратными стежками латал ее колготки.
– Пришей их прямо к ногам, – хотела ляпнуть я, но воздержалась.
Шов вышел меленький и ровный, похожий на узкую, но прямую тропинку, по которой с того дня пошло перевоспитание Нины, а потом и их с Митькой дружба.
Наверное, впервые в жизни она поняла, что иной может быть таким же как ты, и понимание это развернуло ее на девяносто градусов, как часто и бывает с людьми упертыми безыдейно.
Вскоре мы вместе заворачивали в кафешки после работы, болтали и смеялись, вспоминая Юлиана с его альбомами. Иногда к нам присоединялись те самые транссексуалы, три штуки.
По вечерам они выступали в шоу двойников эстрадных звезд, а перед выступлением коротали время с нами. Когда темнело, транссексуалы подхватывали баулы с нарядами и шли готовиться к выступлению, за Митькой заезжал Игорь и развозил нас по домам. Он хоть и был «крутой гомосятиной», но немногим старше нас, просто умел делать деньги. Вернее, сейфы для денег. И никогда не зазнавался.
Раньше Митька пританцовывал, теперь он почти летал. Игорь смотрел на него как мать на первенца, готовая закрыть венец творения собой и разорвать весь мир в клочья, лишь бы ничто не потревожило его сон. Нина, быстро научившаяся хлебать пиво как заправский мужик, теперь уже в шутку возмущалась:
– Нет, ну что вам теток не хватает? Вот хоть убейте меня, не понимаю!
– Убить тебя только папаша может, – говорила я. – Особенно, если увидит, как ты бухать начала. Сразу скальпелем и порешит. А с парнями – тут и понимать нечего.
Я ошибалась: понимать как раз было что – и Нине, пытавшейся втиснуть в круглую матрицу своих патриархальных представлений о мире прямоугольник любви двух мужчин, и мне, не верившей в основательность фундамента любви между мужчиной и женщиной. Альбомы Юлиана это подтверждали, задержавшийся юношеский максимализм одобрял, а диплом о равенстве полов только распалял.
Однажды Митя и Нина не вышли на работу.
– Да ув, – сказал Юлиан. – Чевт бы побвал эту любовь! Что бы это значиво?
С тех пор, как он увидел Игоря, заезжающего за Митей на черной «Тойоте Камри», взгляд его все чаще в задумчивости останавливался на сейфе. Броня броней, а вдруг замочек-то любовники отомкнут. Один тут так и крутится, а второй сейф ему доставил. Только и гляди в оба. Может, все подстроили, с этих станется.
У Кощея Бессмертного сердце хранилось в игле, игла в яйце… А у Юлиана в купюрах, а те – в сейфе. Беспокойство за сейф было оправдано самым сильным человеческим инстинктом самосохранения.
Я пожала плечами. Сейф был ни при чем. Вчера вечером я отправилась домой выводить на финишную прямую болид выпускной квалификационной работы, а вся компания в ночной клуб для мальчиков «69».
Нина пришла только к обеду, с темным лицом, зареванная. От нее мы узнали, что Игорь с Митей повздорили из-за ерунды. На колени Игорю соскользнул с шеста стриптизер. Митя объявил, что он свободный мужчина, и тоже сел кому-то на колени. И лучше бы к Нине, которая пыталась их помирить, так нет ведь, к прилизанному пидовке.
Транссексуалы были в гримерке и не успели вмешаться, чтобы выступить парламентерами. Игорь вышел из клуба, хлопнув дверью. Митя шмыгнул носом и прокричал ему вслед:
– Катись! – впервые громко, да так, что Игорь услышал, вернулся и встал на пороге.
– Катиться, говоришь?
– Подальше и побыстрее, чтобы я тебя больше не видел! – пытаясь перекричать музыку, подтвердил Митя, и ведь перекричал же.
Игорь еще раз хлопнул дверью, Нина бросилась за ним на улицу, но услышала лишь рев газующей машины за углом.
Через час телефон Мити зазвонил. «Игорь» – горело на экране.
– Здравствуйте! – сказали в трубке. – Ваш номер первый в телефонной книге. Мужчина на «Тойоте» превысил скорость, не справился с управлением, врезался в ограду моста. Вы его знаете?
– Знаю, – как всегда тихо сказал Митя. Неожиданно налетевшая на него громкость прошла сразу, как только Игорь газанул от клуба.
– Сочувствуем, – сказали в трубке. – Он умер.
– Не может быть, – сказал Митя.
– Почему не может? – как будто бы даже обиделись в трубке и тут же заверили. – Очень даже может! Приезжайте и сами посмотрите. Нам тут труповозку еще больше часа ждать, успеете.
Машину занесло на скользкой дороге. Скорость эксперты оценили в сто двадцать километров в час.
Через пару дней Мите позвонил родственник Игоря и попросил от лица семьи не приходить на похороны. Он сказал, что семья приличная, и все должно пройти прилично. У Игоря было завещание, полгода назад он внес в него изменения и оставил Мите какую-то часть. Они ничего не будут оспаривать, пусть он возьмет все, что указано, но похороны – дело семейное, особенно если семья приличная. На случай, если он захочет нарушить приличия, у них есть список тех, кого будут пускать в траурный зал. Мать и сестра Игоря настроены категорически, ради приличий. Лучше даже не пытаться. Да и гроб закрытый, так что дурить нечего.
Митя три раза пытался вспороть вены. Таблетки мы предусмотрительно убрали и организовали дежурство. Дежурил даже Юлиан. Так что в словах родственника было много здравого смысла.
Накануне похорон Мите позвонил пожилой человек.
– Я прошу извинить моих женщин. Вас Митя, кажется, зовут? А я отец Игоря. Прощание в двенадцать утра. Приходите к десяти, Митя, вас пустят, – дрожащим бодрым голосом сказал он. – Игорь ромашки любит. У него у маленького на даче своя клумба с ромашками была. Такие, знаете, большие садовые ромашки. Купите ему, пожалуйста.
А потом жизнь пошла своим чередом. Жизнь всегда идет своим чередом, если ее не торопить.
Мы ослабили дежурство и стали оставлять Митю одного: на час, два, на день, на ночь. Несколько раз он звонил посреди ночи в истерике и говорил, что стоит на крыше своей шестнадцатиэтажки. Я или Нина мчались к нему посреди ночи на другой конец города и находили в кровати – пьяным, сонным, заплаканным.
Потом и эти всполохи прошли. Митя вышел на работу, занялся ремонтом в квартире и зачем-то заказал в спальню зеркальный потолок.
Его часто встречали с работы мужчины, но их лиц мы уже не запоминали и в кафе больше не ходили. Транссексуалы уехали в Америку. Юлиан перестал беспокоиться о сейфе.
Мой последний рабочий день в «Амуре» был первым днем после защиты диплома, первым днем взрослой жизни.
– Мовет, останевся? – спросил Юлиан. – Тиваж вастет.
– Нет, я в аспирантуру, времени не будет, – сказала я, чтобы не огорчать его тем, что ищу новую, приличную работу.
Я ведь тоже из приличной семьи и должна соблюдать приличия.
– И я ухожу, – огорошила Юлиана Нина. – Мне папа названивает. Прощения просит, представляете? А я учиться захотела. Папа договорится.
Митя остался в «Амуре». Я часто звонила ему, мы болтали, смеялись, но это уже был какой-то другой Митя, хоть и по-прежнему подруган. Время от времени на правах старшего товарища я читала ему лекции:
– Тебе надо учиться. Не хочешь в институт, иди в техникум, на курсы запишись. Потрать деньги Игоря с пользой, а не на шмотки, гулянки и зеркальный потолок. Он бы хотел, чтобы ты стал счастливым, нашел себя, а не был приложением к кому-то. Ты не всегда будешь молодым и красивым. Сам знаешь, у вас принято менять любовников. Сейчас меняешь ты, потом будут менять тебя. Не смейся, будут. Через десять лет тебе будет тридцать, потом сорок, пятьдесят. Учись, получай профессию. У тебя вся жизнь впереди. Ты должен сам зарабатывать, на ногах стоять.
Митя не спорил, тихо и послушно соглашался, но на мои звонки отвечал все реже, сам не звонил, а потом и вовсе пропал.
Недавно я пришла на прием в новое отделение известной стоматологической клиники. Открыла рот и закрыла глаза. Потом открыла глаза и тут же закрыла рот. И снова открыла рот, глядя в прекрасные черные глаза нависшей надо мной со сверлом в руке Нины.
В первую секунду я вспомнила всю свою жизнь и успела попрощаться с ней. Во вторую поняла, что не все потеряно, раз сверло все еще жужжит над моим носом. В третью испытала жгучее желание незаметно сползти с кресла, а затем, как ансамбль «Березка», на цыпочках бесшумно мчаться из клиники, почти не касаясь земли. Но это было не очень вежливо.
Путь к спасению уже преграждал выдвижной поднос с инструментами. На нем холодным металлическим блеском сверкали острые железяки. Поднос вплотную примыкал к моей груди. Казалось, Нина хочет накормить меня орудиями своего труда.
– Может, не надо, Нина? – промычала я. – Пломба хоть и старая, но стоит. Подумаешь, кусочек откололся.
– Ваууууу, – сверло описало зигзаг в воздухе, повторив широкое, от всей грузинской души, приветственное движение рукой, от которого я дернулась в сторону. – Вай-вай-вай! Думаю, ты или не ты. Как не надо? Ты что, надо, надо! Это моего братика клиника. Я в центральном отделении работаю, а тут только открылись. Пока стоматологов в штате не хватает, я вызвалась помочь. Зачем тебе старая пломба? Мы все снимем, штифт поставим. Такой зуб у тебя будет, закачаешься, как новенький! Орехи колоть будешь!
Я старалась выказать сомнение и интеллигентно, но настойчиво мычала. Сопротивление мое было неубедительно. Мешали ватные тампоны, которые Нина заботливо утрамбовала у меня во рту. Ничего не оставалось, как откинуться на спинку кресла, закрыть глаза и уповать на Гиппократа, клятву которому Нина, судя по всему, все-таки принесла.
– Помяни, Господи, царя Давида, и всю кротость его, – повторяла я про себя, пока пело сверло, слова молитвы, дарующей удачу.
Когда сверло замолкало, я открывала глаза и деликатно, не мигая, смотрела на Нину. Вернее, туда, куда обычно смотрят все пациенты стоматологов – на их переносицу. Нина смотрела в мой рот как в телевизор, а в глазах ее водили хороводы Асклепий, Гигиея и Панакея, на верность которым она, хотелось думать, тоже присягнула.
– Ты на защиту диссертации ко мне приходи! – не унималась Нина. – Знаешь, как мой папа говорит? Ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан! Найдешь стоматологический факультет, а там кафедра хирургических болезней с курсом колопроктологии. Возле нее и встретимся.
– Курс колопроктологии у стоматологов – это очень логично! – не удержалась я между сменой ваты во рту и осведомилась у потомственного медицинского светила. – Нина, а ты за какое отверстие желудочно-кишечного тракта отвечать будешь: верхнее или нижнее?
– Audi et sile, – обиженно изрекла Нина и с достоинством замолчала, ожидая реакции.
– Все-таки надо было тогда тебе колготки к ногам пришить, – подумала я про себя, закрыла глаза и сказала обиженному сопению: – Какая ты у нас умная, Нинка!
От нее я узнала, что Юлиан выгодно конвертировал содержимое сейфа в куриную фабрику где-то в Белгороде и удачно женился. На фото страницы в социальной сети британский подданный Юлиан Шелдон обнимает сухопарую рыжеволосую леди. Подпись гласит: «Май свит литл герла».
На обратном пути я остановилась у газетного киоска. «Амур» потолстел, обложка играет глянцевыми бликами.
– Можно посмотреть? – кивнула я на журнал. Новый закон обязал помещать периодику эротического содержания в целлофановую упаковку, и лежит теперь «Амур» на каждом газетном лотке, стоит в каждом киоске, словно затянутый в презерватив. Представляю, как сетовал Юлиан на дополнительные траты своей английской жене.
– Купите и смотрите на здоровье, – огрызнулась продавщица. – Хотя вам повезло. На одном целлофан порвался, журнальчик запачкался. Купите грязный «Амур» в полцены?
Внутри все те же кошечки и тигрицы, при перемене имен лица не меняются. Нештучный товар. Попыталась сочинить призывное объявление. Не получилось.
1. Глупая дочка – позор семьи (груз.)