Анастасия Афанасьева
1. Что для вас поэзия, что – не поэзия?
2. Почему вы начали писать стихи?
1. «Поэт есть тот, кто хочет то, что все
хотят хотеть. Как белка в колесе,
он крутит свой вообразимый рок.
Но слог его, высокий, как порог,
выводит с освещенного крыльца
в каком-то заполярье без конца,
где всё стрекочет с острия копья
кузнечиком в траве небытия.
И если мы туда скосим глаза,
то самый звук случаен, как слеза.» (Ольга Седакова)
Поэт определяется как взаимодействующий с чистой возможностью. То, что для «всех» – возможность, для поэта – объект реального желания. То, что поэт хочет, – и есть поэзия (чистая возможность). Поэзия – это бытие, то самое, хайдеггеровское. Или она же – «самое само» Лосева, один из самых широких его символов. Итак, поэт хочет поэзию: он выхватывает ее из чистой возможности – и наполняет ею форму с помощью языка. Так вот, речь, язык – оформление желаемой возможности. Каждая вещь содержит в себе подлинную сердцевину, ядро, свою суть, совершенно неизменную – именно она, стрекочущая кузнечиком в траве небытия, навстречу языку раскрывается. В то же время всякая вещь имеет массу признаков, свойств, – это нечто меняющееся, например, исторически обусловленное.
Вещь должна быть названа – просто потому, что так устроен мир. Это – элементарно и просто, как эти стакан и сок: есть сок, есть стакан, сок должно налить в стакан, иначе сок – испортится, а стакан не выполнит своего прямого назначения.
Мир должен быть назван. Точнее, именован: потому что ядру вещи дается не название, а подлинное имя.
Именующий язык не может быть любым, это не обыденный язык продавцов или кондукторов в трамвае, не научный язык схем и формул, это – язык поэтический, то есть язык образа и символа. Мне кажется совершенно очевидным, что задача поэтической речи состоит только в том, чтобы именовать вещи – то есть называть их такими, какие они есть, просто потому что никто, кроме человека (кроме поэта) этого сделать не может.
Только он может выявить самый звук. Поэзия – не абстракция, она – одушевлена, жива в самом деле, так же, как и имя – не абстракция, а одушевленное что-то.
Поэзия существует прежде стихотворения, она дана изначально. Её возможно оформить в стихотворение, но она будет существовать и без него. Стихотворение – возможность инобытия поэзии. В том случае, если возможность эта реализуется, в стихотворении произносятся имена. Имена – одушевлены и, по тому же Лосеву, позволяют понять существенный смысл вещи. Такой язык обладает громадной смысловой силой, он – скорость и движение. С помощью такого языка, при произнесении имени одной вещи видоизменяются вещи другие.
Всё, что говорится о поэзии, – не она. Она не говорится, но может быть выражена через символ. Символ – это стихотворение, непосредственное проявление поэзии в чувственном мире.
2. Писать начала неожиданно и просто так. Никакие видимые внешние обстоятельства этому не способствовали. Процесс написания стихов относительно независимый и существует по каким-то собственным закономерностям. Видимо, это определенное внутреннее устройство, отношения с языком и окружающим миром; некий образ жизни, предполагающий острое участие в повседневности внутреннего слуха.
ЕЖ
1.
Смотри, на земле происходит что:
Пространства – нет, а есть – решето:
всё, что меньше дыры его
проваливается прочь.
А то, что больше – лежит в пустом
сверкает, как под ночным кустом
утерянный телефон.
И трубку некому взять.
2.
Растет забвение, растет,
стоит внутри во весь рост
во весь свой стеклянный рост
простое, как слово «да».
Растет как паводок, проводить
его нельзя, как ежа убить,
ибо убийцу потом всю жизнь
преследует тень ежа.
3.
Кто провалился в твою дыру,
способен кто рассказать кому?
Сказал бы речь, да вот только течь
давно, и у нас в борту.
Способен тот утонуть, кто здесь
найдет глубокую воду, кто
не верит сказавшим ему: вокруг
ни капли, одни пески.
Кто в раковине городской
узнает судьбу реки.
4.
Растет забвение, и растет
громадный плод его розовокожий,
он рассказать не может,
откуда он, и кто, и почему.
Я кожу гладкую его
своим прикосновеньем потревожу,
а позже плюну
прямо в лоб ему.
Течет по лбу слюна, как по катку.
Ему такие страсти нипочем.
Лицо его, лишенное изъянов,
не может быть
ни плакальщиком, ни смехачом.
Вот он обсох, и только больше блеска.
Он гладок, бел, и в нем так много лоска,
что я подозреваю: он же плоский,
и оттого так сладостно ему:
в трехмерном мире
не знает он объем и глубину.
5.
Смотри, происходит что:
кто смертельно тонул, тому открыла
земля свой черный проем.
О тех нельзя говорить ничто,
ибо – завершены.
И за это ушедшим на дно – хвала.
6.
Смотри, как твой зарастает холм,
где бил ручей – прорастает мох,
где течь, где брешь – там надежно щель
латает собой трава.
Твои места отпускает то,
что делало их твоими, и
они – не более, чем места.
Скамейка, за ней – ничего.
Смотри, как жизнь изживает нас:
что ты, как спицу внутри, носил,
летит копьем невозможным ввысь,
в полёте теряя вес.
Кожа затягивается твоя,
ибо наш организм таков.
Смотри, как все зажило, и как
то, что стояло со всех сторон
как мировой океан
в белой раковине журчит,
и, когда тебя раздражает плеск,
то закрываешь кран.
7.
Смотри, на земле происходит что:
гладкой стала земля,
поросла асфальтами, как травой,
и дороги новые чернотой
белизну подчеркивают твою.
И воздух огромный внутри тебя,
проходит все отверстия сквозь,
вдоль позвоночника твоего
вбит забвенья стеклянный гвоздь.
Не вернуться туда, чего больше нет.
Не вернуться тому, кого больше нет.
Не дозвонишься тому тебе.
И некому, в общем, звонить.
Не оборачиваясь, ибо уже
пройдены рубежи,
ты едешь на прошлом, как на еже.
И другая зовет вода.
ХОЛОД
1.
В холоде больше сути, чем в избыточном лете,
с его увлажненным телом, тесным кольцом окруженья –
зелёным, жёлтым и красным.
В холоде больше веры, больше правдоподобия.
Только колючий воздух, круглый, как бесконечность,
да голубое на белом – вот вам и всё пространство.
И человек, как камень, становящийся легче,
за счет отсечения лишнего – до абсолютной правды.
2.
Если сказать спасибо, только ножам холодным,
острым порывам ветра из легких того, другого,
кто любил, пока не заледенел.
Если благодарить – за высечение формы
собственной, но неявной,
пока не сработал скульптор.
Высеченной формы, способной стоять в открытом
городе, будто дома:
спокойно, бесстрашно, честно,
слушать музыку времени -
и не хотеть бежать.
3.
Соседка вчера потеряла собачку прекрасную, Тита.
Стоит и сжимает комочек снега в ладонях.
Руки ее без перчаток красны, будто стыд.
Вот что увидела я, утром выйдя из дома.
Иди, обними меня, будто мы знаем друг друга
и будто мы все еще можем друг друга утешить.
Уйди от меня, сумасшедшая, -
вот что сказала соседка.
Мне соседи мои не знакомы;
их странные лица,
что я встречаю в подъезде, идя на работу
или с работы.
Я тоже такая для них: лицо в полумраке подъезда хрущёвки,
чужое, как снег, и как снег –
исчезающее.
Мимолетные люди, не люди почти что –
фигуры на фоне,
мы ли можем утешить друг друга?
Пространство не следует больше законам места,
мы в новых законах живём по-другому.
Нам изображение леса заменяет деревья,
а реку – поток информации
непрекращающийся,
безостановочный,
вечно несущийся, будто источник его –
не во временных людях,
таких же, как мы – мимолетных,
а в чём-то, что не имеет
конца и начала.
4.
Улице зимней тонкой,
сумасшедшей соседке,
пропавшей её собачке,
скажем теперь:
хвала.
Тихим и голым веткам,
лицам таким же тихим,
жестокому зимнему ветру,
скажем теперь:
хвала.
Голосу еле слышному,
голосу настоящему,
правде, холодом высеченной
на нас –
хвала.
Неведомому Тому-то,
голубому на белом,
и тишине, звенящей
холодом:
хвала.
2. Почему вы начали писать стихи?
1. «Поэт есть тот, кто хочет то, что все
хотят хотеть. Как белка в колесе,
он крутит свой вообразимый рок.
Но слог его, высокий, как порог,
выводит с освещенного крыльца
в каком-то заполярье без конца,
где всё стрекочет с острия копья
кузнечиком в траве небытия.
И если мы туда скосим глаза,
то самый звук случаен, как слеза.» (Ольга Седакова)
Поэт определяется как взаимодействующий с чистой возможностью. То, что для «всех» – возможность, для поэта – объект реального желания. То, что поэт хочет, – и есть поэзия (чистая возможность). Поэзия – это бытие, то самое, хайдеггеровское. Или она же – «самое само» Лосева, один из самых широких его символов. Итак, поэт хочет поэзию: он выхватывает ее из чистой возможности – и наполняет ею форму с помощью языка. Так вот, речь, язык – оформление желаемой возможности. Каждая вещь содержит в себе подлинную сердцевину, ядро, свою суть, совершенно неизменную – именно она, стрекочущая кузнечиком в траве небытия, навстречу языку раскрывается. В то же время всякая вещь имеет массу признаков, свойств, – это нечто меняющееся, например, исторически обусловленное.
Вещь должна быть названа – просто потому, что так устроен мир. Это – элементарно и просто, как эти стакан и сок: есть сок, есть стакан, сок должно налить в стакан, иначе сок – испортится, а стакан не выполнит своего прямого назначения.
Мир должен быть назван. Точнее, именован: потому что ядру вещи дается не название, а подлинное имя.
Именующий язык не может быть любым, это не обыденный язык продавцов или кондукторов в трамвае, не научный язык схем и формул, это – язык поэтический, то есть язык образа и символа. Мне кажется совершенно очевидным, что задача поэтической речи состоит только в том, чтобы именовать вещи – то есть называть их такими, какие они есть, просто потому что никто, кроме человека (кроме поэта) этого сделать не может.
Только он может выявить самый звук. Поэзия – не абстракция, она – одушевлена, жива в самом деле, так же, как и имя – не абстракция, а одушевленное что-то.
Поэзия существует прежде стихотворения, она дана изначально. Её возможно оформить в стихотворение, но она будет существовать и без него. Стихотворение – возможность инобытия поэзии. В том случае, если возможность эта реализуется, в стихотворении произносятся имена. Имена – одушевлены и, по тому же Лосеву, позволяют понять существенный смысл вещи. Такой язык обладает громадной смысловой силой, он – скорость и движение. С помощью такого языка, при произнесении имени одной вещи видоизменяются вещи другие.
Всё, что говорится о поэзии, – не она. Она не говорится, но может быть выражена через символ. Символ – это стихотворение, непосредственное проявление поэзии в чувственном мире.
2. Писать начала неожиданно и просто так. Никакие видимые внешние обстоятельства этому не способствовали. Процесс написания стихов относительно независимый и существует по каким-то собственным закономерностям. Видимо, это определенное внутреннее устройство, отношения с языком и окружающим миром; некий образ жизни, предполагающий острое участие в повседневности внутреннего слуха.
ЕЖ
1.
Смотри, на земле происходит что:
Пространства – нет, а есть – решето:
всё, что меньше дыры его
проваливается прочь.
А то, что больше – лежит в пустом
сверкает, как под ночным кустом
утерянный телефон.
И трубку некому взять.
2.
Растет забвение, растет,
стоит внутри во весь рост
во весь свой стеклянный рост
простое, как слово «да».
Растет как паводок, проводить
его нельзя, как ежа убить,
ибо убийцу потом всю жизнь
преследует тень ежа.
3.
Кто провалился в твою дыру,
способен кто рассказать кому?
Сказал бы речь, да вот только течь
давно, и у нас в борту.
Способен тот утонуть, кто здесь
найдет глубокую воду, кто
не верит сказавшим ему: вокруг
ни капли, одни пески.
Кто в раковине городской
узнает судьбу реки.
4.
Растет забвение, и растет
громадный плод его розовокожий,
он рассказать не может,
откуда он, и кто, и почему.
Я кожу гладкую его
своим прикосновеньем потревожу,
а позже плюну
прямо в лоб ему.
Течет по лбу слюна, как по катку.
Ему такие страсти нипочем.
Лицо его, лишенное изъянов,
не может быть
ни плакальщиком, ни смехачом.
Вот он обсох, и только больше блеска.
Он гладок, бел, и в нем так много лоска,
что я подозреваю: он же плоский,
и оттого так сладостно ему:
в трехмерном мире
не знает он объем и глубину.
5.
Смотри, происходит что:
кто смертельно тонул, тому открыла
земля свой черный проем.
О тех нельзя говорить ничто,
ибо – завершены.
И за это ушедшим на дно – хвала.
6.
Смотри, как твой зарастает холм,
где бил ручей – прорастает мох,
где течь, где брешь – там надежно щель
латает собой трава.
Твои места отпускает то,
что делало их твоими, и
они – не более, чем места.
Скамейка, за ней – ничего.
Смотри, как жизнь изживает нас:
что ты, как спицу внутри, носил,
летит копьем невозможным ввысь,
в полёте теряя вес.
Кожа затягивается твоя,
ибо наш организм таков.
Смотри, как все зажило, и как
то, что стояло со всех сторон
как мировой океан
в белой раковине журчит,
и, когда тебя раздражает плеск,
то закрываешь кран.
7.
Смотри, на земле происходит что:
гладкой стала земля,
поросла асфальтами, как травой,
и дороги новые чернотой
белизну подчеркивают твою.
И воздух огромный внутри тебя,
проходит все отверстия сквозь,
вдоль позвоночника твоего
вбит забвенья стеклянный гвоздь.
Не вернуться туда, чего больше нет.
Не вернуться тому, кого больше нет.
Не дозвонишься тому тебе.
И некому, в общем, звонить.
Не оборачиваясь, ибо уже
пройдены рубежи,
ты едешь на прошлом, как на еже.
И другая зовет вода.
ХОЛОД
1.
В холоде больше сути, чем в избыточном лете,
с его увлажненным телом, тесным кольцом окруженья –
зелёным, жёлтым и красным.
В холоде больше веры, больше правдоподобия.
Только колючий воздух, круглый, как бесконечность,
да голубое на белом – вот вам и всё пространство.
И человек, как камень, становящийся легче,
за счет отсечения лишнего – до абсолютной правды.
2.
Если сказать спасибо, только ножам холодным,
острым порывам ветра из легких того, другого,
кто любил, пока не заледенел.
Если благодарить – за высечение формы
собственной, но неявной,
пока не сработал скульптор.
Высеченной формы, способной стоять в открытом
городе, будто дома:
спокойно, бесстрашно, честно,
слушать музыку времени -
и не хотеть бежать.
3.
Соседка вчера потеряла собачку прекрасную, Тита.
Стоит и сжимает комочек снега в ладонях.
Руки ее без перчаток красны, будто стыд.
Вот что увидела я, утром выйдя из дома.
Иди, обними меня, будто мы знаем друг друга
и будто мы все еще можем друг друга утешить.
Уйди от меня, сумасшедшая, -
вот что сказала соседка.
Мне соседи мои не знакомы;
их странные лица,
что я встречаю в подъезде, идя на работу
или с работы.
Я тоже такая для них: лицо в полумраке подъезда хрущёвки,
чужое, как снег, и как снег –
исчезающее.
Мимолетные люди, не люди почти что –
фигуры на фоне,
мы ли можем утешить друг друга?
Пространство не следует больше законам места,
мы в новых законах живём по-другому.
Нам изображение леса заменяет деревья,
а реку – поток информации
непрекращающийся,
безостановочный,
вечно несущийся, будто источник его –
не во временных людях,
таких же, как мы – мимолетных,
а в чём-то, что не имеет
конца и начала.
4.
Улице зимней тонкой,
сумасшедшей соседке,
пропавшей её собачке,
скажем теперь:
хвала.
Тихим и голым веткам,
лицам таким же тихим,
жестокому зимнему ветру,
скажем теперь:
хвала.
Голосу еле слышному,
голосу настоящему,
правде, холодом высеченной
на нас –
хвала.
Неведомому Тому-то,
голубому на белом,
и тишине, звенящей
холодом:
хвала.